Он нарочно не погасил лампочку во дворе, и калитка была видна — нет, закрыта. Скрипели под ветром ветви акации. В темной глуби сада словно работал огромный кузнечный мех, кто-то все сильнее и чаще нажимал на его рукоять, струя воздуха пригибала и терла друг о друга ветки акации, сметала сухие листья, завивая их воронкой, из устья печи выпала жестяная заслонка, на ее грохот эхом отозвалось петушиное кукареканье. «Ох, и мороз будет»,— подумал он снова и вернулся в дом. Обе кастрюли булькали на огне, в комнате было тепло, будильник показывал девять. Он вынул из кастрюли сварившуюся курицу, положил ее остывать, снял с огня похлебку и принялся накрывать на стол. Постелил новую скатерть, выложил тарелки, вилки, ложки, принес оплетенную бутыль с вином нового урожая, все время разговаривая сам с собой: «Это сюда положу, а вот это — туда. Нет, не так, лучше сюда. Теперь стаканы протру полотенцем, хорошенечко. Этот Меле, этот мне. Мелин стакан со стороны печки поставлю. Вернется замерзшая, сядет к печке погреться. И стол поближе к печке пододвину. Вот так. А вино потом налью, когда за еду примемся...»
Он делал все это нарочито медленно, по нескольку раз возвращаясь к одному и тому же, и разговаривал сам с собой, чтобы отогнать тяжелые мысли, не подпустить их к себе. Он чувствовал, как они кружат вокруг него, как подстерегают со всех сторон, готовые ворваться в его сознание. Но вот уже одиннадцать, вот и полночь миновала, а Мела так и не пришла. Делать больше было нечего, он сел на кровать, все еще поджидая дочь, и тут мысли, которые весь вечер обступали его, как стая хищников с вставшей дыбом шерстью и оскаленными зубами, яростно набросились на него и стали рвать на куски. У него не было больше сил их отгонять, он лег навзничь и с каким-то болезненным сладострастием предоставил им терзать его живую плоть. «Мела не вернется домой этой ночью,— вопили они в один голос,— она останется у Ивана Шибилева, потому что он...»
Вьюга принесла к нему слева короткий звук ружейного выстрела, похожий на отрывистый и сухой «пук» детского пугача, сделанного из стебля бузины и пенькового шарика. В ста шагах от него стоял в засаде Калчо Соленый — в кого мог он стрелять в такую метель? В другое время Николин бы насторожился и стал высматривать, не появится ли какой зверь и возле него, но сейчас этот выстрел лишь вызвал в его памяти другой, такой же короткий и сухой выстрел, который он услышал в 1945 году на заднем дворе поместья. В поле оставалось немного кукурузы, они как раз собрали ее и привезли на телеге, пообедали на кухне, и Деветаков пошел к себе наверх отдохнуть, а Николин принялся лущить кукурузу. Он сел в телегу и для экономии времени бросал очищенные початки прямо в дверь амбара. Примерно через час ему захотелось пить, и по дороге на кухню он увидел, что Деветаков сидит на галерее, как всегда после работы в поле умытый, причесанный и переодетый. С ранней весны он выносил на галерею маленький полированный столик и стул и в свободное время сидел там. На столике всегда лежала раскрытая книга, но Николин не раз замечал, что Деветаков смотрит не в нее, а вперед, куда-то в поле, словно что-то ищет взглядом или нашел и не может наглядеться. Николин часто останавливался у него за спиной, пытаясь понять, на что он смотрит, и не видел ничего особенного: ранней весной нивы были словно разбросанные в беспорядке передники, большие и маленькие: веселого светло-зеленого цвета поля пшеницы, темно-коричневые в зеленую полоску — подсолнуха и кукурузы; летом они становились ярко-желтыми, темно-зелеными и золотистыми, а сейчас лежали опустелые, черные, как море дегтя, спокойные и печальные. На шоссе, протянувшемся точно белый мост над этим морем, изредка мелькала телега или человеческая фигура, а там, где шоссе кончалось, виднелись сельские дома, маленькие и белые, как кусочки сахара. Но Деветаков, облокотившись на столик и подперев голову рукой, все смотрел туда прищуренными от света глазами. Николин попил, снова вернулся на задний двор и по дороге услышал щелчок, похожий на далекий ружейный выстрел. Он забрался на телегу и, прежде чем сесть, оглядел поля. В селе жили двое охотников, и в эту пору они часто бродили вокруг поместья. Потом, снова занявшись кукурузой, он подумал, что выстрел, пожалуй, раздался со стороны дома, слез с телеги и заглянул на передний двор — охотники иногда заходили туда и просили у него воды. Во дворе никого не было, не видно было и Де-ветакова на галерее. Николин подтащил пустую телегу под навес, взмок и пошел наверх сменить рубаху.
В глубине галереи торчали вверх ножки полированного столика, а рядом лежал Деветаков. Он лежал на правом боку, откинув голову назад, одной рукой сжимая ножку столика, другой — ворот рубашки, словно хотел его разорвать. Позже, все снова и снова, со все новыми и новыми подробностями восстанавливая в памяти это трагическое событие, Николин вспоминал, что первое, что он увидел на галерее, была раскрытая книга, валявшаяся обложкой вверх, потом взгляд его упал на свежие царапины на полу и по этим царапинам, как по следам, подобрался к опрокинутому столику. Рядом со столиком Николин увидел ноги в носках и лишь потом — всего Деветакова с откинутой, уткнувшейся в угол головой. Николин застыл, но не от страха, а от неожиданности — почему вдруг Деветаков очутился на полу? Что с ним — споткнулся, припадок это какой или что? Пальцы его левой руки, сжимавшие ворот рубашки, разжались, и рука безвольно упала вниз. Николин подхватил хозяина под мышки, чтобы поднять и отнести в комнату, но правая рука Деветакова сжимала ножку столика и потащила его за собой. «Да отпусти ты его!»— сказал Николин, и тут на полу воронью блеснул пистолет, такой маленький, что его можно было спрятать в ладони. Только теперь Николин вспомнил про короткий, сухой выстрел, который он услышал со стороны дома час назад, закричал: «Бате Михаил, что ж ты наделал!» — и выбежал во двор. Он метался по двору, крича осипшим голосом: «Э-э-эй, э-э-эй, люди, есть тут кто?»— но в доме и во дворе никого не было. Потом он случайно увидел за садом машиниста молотилки Малая, который нес на руках жену, кинулся к ним и сказал, что Деветаков лежит на галерее как мертвый, «а рядом левольвер, махонький такой». Малай посадил жену на скамейку и пошел к дому, приговаривая: «Я Деветаков недавно видеть, на балкон видеть...» Он пощупал его пульс, расстегнул рубашку и спросил:
— Куда лежать?
Николин, все еще бледный и дрожащий, открыл дверь спальни, и они вдвоем перенесли Деветакова на его кровать.
— Он уже умирать!— сказал Малай, снял кепку и с мрачным, непроницаемым лицом постоял минуту рядом с покойником.— Ходи в село сказать попу.
Он вернулся к жене, а Николин вышел на шоссе и зашагал в сторону села. Он не догадался ни запрячь кабриолет, пи взять верховую лошадь, а пошел пешком. Солнце уже закатывалось, когда он вошел во двор покойной стряпуха тетки Райны. Дома он застал ее мужа, деда Ставри, они поговорили и вместе сходили к священнику. В поместье Николин вернулся уже в темноте, не посмел зайти в дом, где лежал покойник, и остановился посреди двора. Со всех сторон, точно бесплотные существа, поползли тени, они вертелись вокруг него и издавали какие-то глухие, зловещие звуки. «Да ничего нет, это мне только чудится»,— уговаривал он себя, но сам поворачивался вместе с тенями, чтобы те не напали на него со спины. Потом что-то дернуло его сзади за рубаху, поползло наверх и село на плечи. «Оно» ничего не весило и не дышало, но он чувствовал его на своей шее и не смел поднять руку, чтобы «его» смахнуть. Он втянул голову в плечи, съежился и застыл неподвижно, а «оно» плотнее охватило его шею и стало душить. Он попытался позвать на помощь, но вместо крика из груди его вырвался глухой стон. «Тени душат меня»,— подумал он и попробовал высвободить шею. Ничего нащупать он не мог, но пальцы его встречали сопротивление, и ему никак не удавалось оторвать от горла то, что сжимало его, как клещи. И тогда он увидел какой-то тусклый свет, который пробивался сквозь темные ветви деревьев в саду. Он побежал на свет и понял, что светится окно Малая. У окна он остановился и тут же почувствовал, как то, что его душило, отпустило его горло и упало с плеч. Ему захотелось зайти к Малаю и его жене, но он никогда раньше не переступал их порога и не решился сделать это и сейчас.
Малай был венгр, и никто не знал, как, какими путями занесло его в это захолустье. Это был крепыш лет пятидесяти пяти — пятидесяти шести, с горбатым, точно клюв, носом и круглыми, без блеска глазами. Такие глаза, словно лишенные зрачков, не пропускающие душевного тепла, могли быть только у человека равнодушного или безнадежно одинокого. Если б эти глаза были окнами его души и в них можно было бы заглянуть, то увидеть там можно было бы, вероятно, огромную пустоту. Но, встретившись с другими глазами, они задерживались не более чем на секунду и уходили куда-то в сторону, словно сосредоточиваясь на созерцании собственной пустоты. В сочетании с горбатым носом и промасленной рабочей одеждой, напоминающей взъерошенное оперение, они придавали ему вид хищной птицы, которая уже состарилась, со всем смирилась и ко всему равнодушна. И голос у него был твердый и ровный, без тех модуляций, которые дают чувствам звуковой образ. Говорил он мало, ударения скакали у него с первого на последний слог, словно сбегали по лесенке сверху вниз, падая на закрытые гласные, при этом он бывал неизменно вежлив: «Юнош, очень просить здесь!»
Так он сказал Николину одиннадцать лет назад, когда только что появился в поместье, а тот проходил мимо сарая, где стояла молотилка.
— Пожалуйста, очень просить твой рука здесь!
Николин понял скорее его жесты, чем слова, и взялся за винт, на который тот указывал. Малай до локтя запустил руку в утробу трактора, закрепил там какую-то деталь и сказал: «Мерси, юнош, уже свободный». Николин впервые видел трактор и разинул рот от удивления, когда при одном повороте какого-то ничтожного ключа огромная машина начала тарахтеть и трястись, части ее задвигались и завертелись, как живые, а помещение заполнил оглушительный треск и пахнущее перегорелым маслом тепло. Машинист вынул из верхнего кармана грязной робы большие серебряные часы, посмотрел на них и снова опустил в карман. Пока он работал, он ни разу не взглянул на паренька и вышел из сарая, не сказав ему ни слова. Николин поглазел еще немного на трактор и тоже вышел, а венгр в это время уже входил во двор пристройки, где жили они с женой. Собственно, это была не пристройка, а отдельный домик из двух комнат и кухни, с застекленной терраской. В свое время старый Деветаков целый год продержал новую молотилку в сарае, поскольку во всей округе не нашлось человека, который умел бы ее обслуживать. И когда он случайно встретил в поезде нужного человека, то предложил ему такие условия, что венгр тут же их принял и начал работать в поместье. С ним приехали жена и двое детей, мальчик Ференц и девочка Жужа.
Когда они кончили в селе начальную школу, их отправили учиться в город.
Пройдя вдоль ограды, отделявшей дом, Николин снова увидел венгра — тот нес на руках, как носят ребенка, свою жену. Им кол и и уже знал от стряпухи тетки Райны, что госпожа Клара парализована, но его удивило, какая она хрупкая и нежная — точно девочка, и какие у нее большие голубые глаза. С тех пор, проходя мимо их домика, он часто видел, как Малай выносит ее на руках — он проделывал это три раза в день — и как, смотря по погоде, сажает ее или в маленькую беседку, или в сад на траву. И каждый раз его поражала та нежность, с которой механик, успевший за минуту переодеться в чистое, нес жену на руках, точно маленькую девочку, а эта девочка, подобная слабенькому ростку, который извлекает живительные соки из воздуха, двумя руками обнимала его за шею и что-то говорила ему на их языке тоненьким и звонким детским голоском. Раз или два в месяц Малай приносил ее поиграть на рояле, и если Деветаков бывал дома, они с госпожой Кларой разговаривали по-французски. Малай ставил на пюпитр ноты, присаживался, скрестив руки, к краю стола и с улыбкой смотрел на жену, а когда она на круглом вертящемся табурете поворачивалась к роялю и начинала играть, его суровое непроницаемое лицо с горбатым носом, похожим на клюв хищной птицы, вдруг озарялось каким-то внутренним светом и обретало странное выражение, веселое и в то же время грустное, задумчивое и нежное, холодные глаза излучали мягкое лучезарное сияние, а под темными веками блестели крупные прозрачные слезы. Звуки вылетали из-под тонких белых пальцев госпожи Клары, точно невидимые птицы, кружили в воздухе, своими пушистыми крыльями касались потолка, ныряли вниз, задевая за печку, за стены, за все предметы, догоняли друг друга, играли как весенняя стая, пока не заполняли комнату до предела. Мало-помалу они начинали казаться Нико-лину живыми разноцветными пятнами, которые плавно и звучно носятся в воздухе, сливаются, поют или плачут грустными, стонущими голосами, завиваются вихрем и словно бы растворяются в пространстве, но нет, не растворяются — входят в него самого, заполняют его душу, и он дрожит от нетерпения, ликует или же испытывает непонятную сладостную печаль.
Сейчас Николин не смел войти в дом Малая, потому что знал — госпожа Клара лежит в постели или сидит на стуле, разговаривает с мужем своим чирикающим голоском и улыбается. Она всегда улыбалась игриво и весело, как молоденькая девушка, когда разговаривала с Деветаковым, когда муж нес ее на руках или когда в хорошую погоду сидела во дворе или в саду на мягкой траве, а глаза у нее были такие голубые и так сияли, что Николину казалось, будто у нее вместо лица одна сияющая улыбка. Тусклый свет за занавеской погас, тьма вокруг посветлела, зловещие тени снова поползли со всех сторон, и Николин снова бросился бежать, втягивая голову в плечи и стараясь увернуться от теней. Убегая от них, он вдруг почувствовал теплый, отдающий кислецой запах конюшни, которым на него дохнуло точно лаской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72