Дал я ему деньги, а когда надумал переселяться, ему еще подавай. Ты, говорит, золото припрятанное увезешь с собой, купишь где-нибудь поместье, а мне на двадцати декарах мучиться. Ты, говорит, жизнью рисковал, но и я рисковал тоже, и сколько страху из-за тебя натерпелся, сколько сраму, и об семье твоей заботился. Если б ты попался, кто б твою жену и ребенка содержал? Мне слово одно стоит сказать, говорит, будешь там же, где Карадемирев, так что давай делить все как есть. А у меня припрятанного почти ничего и не было. Я и связным давал, и товарищам, и докторам. Осталось на обзаведение и чтоб земли немного купить. Отделил я брату из этих денег, и перебрались мы с Ки-той сюда. Ты не помнишь, где ж тебе помнить. Койчо тогда четыре годика было, тебе три. Вы все вместе играли, даже спали вместе. Один вечер у нас, другой у вас. Подправил я дом, купил пятьдесят декаров земли, скотину, того-сего, так и зажил.
Что там ни говори, а славное было времечко. Теперь что? Справедливость, порядок, свобода — пустые слова. Снова для одних есть свобода, для других нету. За одно слово — или по башке тебя, или за решетку. Что тебе скажет какой-нибудь остолоп, то и делай. Дают тебе слово, а говорить должен ему в угоду. Ни глаз своих у тебя нету, ни языка, ни ума своего. Ты — как все. С виду вроде и не такой, а на самом деле такой же. Такой же сверчок, как все остальные, что на шестке сидят. А в те времена я сам себе хозяин был, сам себе царь. Где наша не пропадала! Что со мной через час будет, знать не знаю, но иду вперед. Что бы со мной ни случилось, это я, я сам на себя навлек. И мир вокруг меня — мой, вот что важно. Пусть на один день или одну ночь, но мой. Может, ты жизнью за это поплатишься, а все равно идешь туда, где никак не угадаешь, что тебя ждет, что ты увидишь и как ты выкрутишься. То-то и то-то, говорят, незаконно. Да на этом свете все законно и ничего не законно. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. На руку тебе — значит, законно, не на руку — незаконно. Жизнь так устроена, что закон у каждого свой. И каждый грабит другого. Кто сильней, грабит слабого, кто богаче — бедного, кто умней — глупого. И тот, кто красивей, грабит урода, хоть, может, того и не хочет. Потому как люди-то не одинаковые. А стали б одинаковыми, тут и жизни конец, хлеб, который ты ешь, спечь было б некому.
Был когда-то такой помещик, Близнаков, владел десятью тысячами декаров земли. Возвращались мы раз, как бы это сказать, из похода. Видим — в поле куча народу, но не работают, стоят. Мы прошли мимо и остановились на отдых. Смотрим — в поле стебли порея. На дворе весна, откуда здесь этот порей, спрашиваем работников, а они говорят, что хозяин дал им по десятку стеблей порея и по ломтю хлеба. Они этот порей есть не стали, а понатыкали в землю, протестуют, значит. Тут как раз и хозяин на пролетке явился, увидел натыканный порей и велел кучеру его собрать. «Завтра,— говорит,— сожрете, я вас медом и маслом кормить не собираюсь». Сел обратно в пролетку, а я его хвать за полу. «Ты что,— говорю,— хозяин, от голодных людей хочешь? Коли нанял работников, корми их так, как сам ешь».—«Ты, бродяга,— кричит,— да кто ты такой, еще учить меня вздумал, как мне своих работников кормить». Схватил я его за воротник, скинул на землю, приставил ему нож к горлу. «Может, я и бродяга,— говорю,— но хочу, чтоб ты накормил своих людей, не то я так тебя отделаю, что ввек не забудешь». Велел я двоим из наших сесть в пролетку к кучеру и привезти из поместья еды. «Возьмете,— говорю,— все, что найдете в кладовой съестного, и чтоб через полчаса были здесь».
Пролетка тронулась, а помещик кричит: «Я тебя под суд отдам за то, что ты на меня с ножом! Или закона на тебя нет? Кто ты такой, что здесь командуешь?» — «Я, может, и никто,— говорю,— а законов на свете не один, а тысяча. Только сейчас закон у меня в руках. Минуту назад был в твоих, а теперь в моих. Кто в руках его деркит, для того он и справедливый». Так мы с ним беседуем, а работники, человек тридцать, слушают и молчат. Оперлись на свои мотыги, слушают и молчат, закону подчиняются. Подъехала пролетка, нагруженная жратвой: брынза, масло, простокваша, колбасы и всякое прочее. Работники расселись, сели и мы с ними перекусить. Помещик повернулся ко всем спиной, курит и молчит. «Видишь, хозяин,— говорю ему,— как мой закон кормит людей, а к вечеру, как возьмешь его снова в свои руки, он их голодными оставит».
В свое время, когда я в ТКЗХ вступать не хотел, Стоян Кралев обвинял меня, что я иду против закона. Как только не честил меня, и убийцей назвал. Я, мол, дочку Калчо Соленого убил, сноху свою то есть. Ты был на свадьбе, помнишь, как все случилось. Не убивал я ее, но так все потом обернулось, как я и подумать не мог. Помнишь, когда у нас шоссе прокладывали? Значит, и Кунчо, дорожного мастера, помнишь. Того, который на околице в домике на колесах жил. Фургон называется. За месяц до того, как кончили шоссе, шел я мимо фургона. Он был открыт, но Кунчо не было. Раньше, сколько раз я там ни пройду, он всегда в дверях сидит. Ноги свесит, прислонится к створке и на губной гармошке играет. Работы нет, что еще ему делать — либо спать, либо наигрывать. Я ему то арбуз дам, то винограду — дорога на виноградник мимо его фургона шла, а то кукурузу молочную подкину, пусть испечет. Покалякаем малость, я дальше иду, он за свою гармонику берется. Я знал, что он из-под Шумена, там в селе у него жена и двое детей. Зимой он с ними жил, а летом работал на дорогах.
Так вот, в фургоне его в тот раз не было, и я пошел дальше по тропинке через кукурузное поле. Всего, может, шагов сто прошел, смотрю — стоит на тропинке, а рядом с ним женщина. Он меня, видно, тоже заметил и пошел навстречу, а женщина побежала вперед и скрылась с глаз. Поболтали мы с ним, я обещал на обратном пути оставить ему арбуз. Я не подал виду, что заметил женщину, но когда миновал поворот, двинул напрямик по кукурузе. Остановился у начала виноградников, подождал немного, и по тропке прошла Радка. Она каждый день ходила на виноградник, носила отцу обед. И вроде бы что мне за дело, кто с кем и зачем встречается, но вот поди ж ты — слабость человеческая. Захотелось мне узнать, случайно Радка и дорожный мастер встретились или нарочно. На другой день, когда Радка понесла отцу еду, Я снова туда. Обошел стороной, остановился у грошей и затаился. Подождал немного, прошла Радка, а м пей и Кунчо. Догнал ее, что-то они друг другу сказали и свернули в кукурузу. Так несколько раз я подстерегал их на том же месте. Однажды услышал, как Радка плачет и говорит ему: «Завлекаешь меня, а потом только я тебя и видела». С тех пор стал я за РаДкой приглядывать. Жили мы близко, куда б она ни пошла — в поле, либо к чешме, либо во дворе у себя крутится — всегда на виду. Дорожный мастер уехал, и девка приуныла. Замечал это я один, потому что я один в селе знал ее тайну. Кунчо, верно, наврал ей, что холост, что вернется и к ней посватается. А может, он и вправду холостой был, кто его знает. На свете полно таких проходимцев. Заговаривают женщинам зубы, в два счета их обдуривают. А Радка что —- девка молодая, глупая, вот и попалась на удочку. Мать ее в одиночку в поле надрывается, отец в дом и не заглядывает —- нет чтоб присмотреть за детьми, поучить их уму-разуму, постращать когда нужно. А девка как одна останется, так она ровно лошадь на лугу — куда вздумается, туда и поскачет. И когда я увидел, что девка хватает воздух, как рыба на песке, решил идти к ее отцу со сватовством.
К Калчо Соленому у меня с давних времен какая-то гадливость была. Ничего плохого он мне не сделал, а смотреть на него противно. Такие люди, как он, не ходят по земле, а ползают, и за ними след остается, как от слизняка. Мне на таких наступить хочется и если не раздавить, то хоть хвост прищемить. Он все равно что кишка — в один конец входит пища, из другого выходит говно. И пищу-то другие ему в рот кладут. Отец у него был человек работящий, хорошую землю ему оставил, а у него она вся запаршивела. Пятьдесят декаров — целое состояние. У нас три поля было друг возле друга, так я ни разу не видел, чтоб он на эти поля ступил, навоз бы вывез, вспахал или засеял. Жена как крот копается, когда одна, когда с дочками. Я пашу или сею по одну сторону межи, она — по другую. Выли годы, когда и она их не обрабатывала, поля зарастали бодяком и чертополохом. И эти сорняки перебирались на мои поля, ветер разносил семена. Меня так и подмывало пройтись плугом по меже, вспахать их, прополоть, но нельзя. Это тебе не вещь какая — взял и унес. Много лет эти три поля глаза мне мозолили, много раз я хотел их купить, но он отказывался. Нет у меня земли на продажу — вот как отвечал. Лежит себе на вышке посреди виноградника, попыхивает цигаркой да слушает, как птички поют. Словно на курорте живет-поживает, а я из сил выбиваюсь, сорняки дергаю, которые точно зараза с его полей на мои переползают. Наконец я сообразил, с какого боку к нему подступиться. Как только Кунчо уехал, на другой же день я пошел сватать его дочь. Можешь мне не поверить, но если б он тогда на свадьбе уперся, если б сказал «нет, ни пяди земли не отдам», я б и не стал у него те пятнадцать декаров требовать. И дочь не стал бы ему возвращать. Я был уверен, что и без того после свадьбы я буду обрабатывать эту пустующую землю и она будет все равно что моя. Это бы так, но когда я увидел, как у него язык отнялся, я сказал себе: бери сколько хочешь, у такого и жизнь отобрать не совестно, потому что он без всякой пользы небо коптит.
В сорок шестом — сорок седьмом году пошли разговоры о ТКЗХ, Стоян Кралев и его люди ходили по домам, агитировали. И к Калчо Соленому заходили, и он обещал, что, когда они образуют кооператив, он тоже подаст заявление. Стоян Кралев бил по его слабому месту — обещал назначить сторожем на кооперативный виноградник, а он рад-радехонек, лишь бы ему в военной форме красоваться да бока отлеживать, как и раньше, на своей вышке. Я узнал про это дело и решил с ним потолковать. Мы пять лет с ним слова друг другу не сказали, я думал, он на меня обижен, смотреть не станет. Встретил я его как-то на дороге и заговорил с ним. Я говорю, он слушает. На выборах он голосовал за республику, и я сказал, что, когда придут американцы и англичане, они ему это попомнят. «Как, говорит, придут?»—«А так, как русские пришли. Если они могли прийти, почему те не могут? Россия за войну отощала, а те еще сильные. И у оппозиции сила». На выборах мы, можно сказать, половину голосов получили, а как народ поставками прижали, оппозиция еще сильнее стала.
Американцы и англичане только подойдут к границе, народ их хлебом-солью встретит. Так, СЛОВО 98 СЛОВО, я убедил Калчо перейти в оппозицию. «Будешь и сторонке держаться,— говорю,— и помалкивать, Нажмут на тебя, скажешь, что ты хочешь посмотреть, какое оно будет, кооперативное хозяйство, и если там будет хорошо, ты вступишь».
Осенью ТКЗХ было образовано, вошло в него шестьдесят семей. (Смотрю списки — и Калчо Соленый там. К следующей осени хозяйство распалось. Скотину и инвентарь обратно по диорам разобрали, из-за земли переругались, потому как надо было заново межи прокладывать, вообще каша и неразбериха. «Что это вы,— говорю Калчо Соленому,— больно быстро разбежались! Пошли по шерсть, а воротились стриженые».—«И не говори,— отвечает,— уж так я обжегся — на всю жизнь наука». На следующий год стали заново ТКЗХ сколачивать, и он опять записаться готов. Прижмут его агитаторы — дает им слово, мы к себе потянем — отказывается от кооператива. То с ними, то с нами, а у самого словно головы на плечах нет, не может сам выбор сделать. А тогда борьба шла за каждого человека. Раз первый кооператив развалился, так и второму то же грозило, если б они не набрали больше людей. Я обещал Калчо Соленому вернуть ему те пятнадцать декаров, что взял в приданое, если он не вступит в ТКЗХ. По закону они были мои, по чести и совести — его, потому что сноха померла очень скоро после свадьбы. С другой стороны, мне бы госпоставки сбавили. Пять лет я обрабатывал эту землю так, как я умею, землица стала — палку воткни, и та зацветет. Калчо Соленый сдержал слово, и я отдал ему землю при условии, что, если он опять переметнется, я возьму ее обратно.
В новый кооператив народу вступило больше, но почти что без скотины. У кого было две коровы, одну прирезал. У кого было две свиньи, тоже одну прирезал. И с овцами так же и с птицей, чтоб не отдавать свою скотину на общий двор и чтоб с них поставок меньше брали. В городе голод, так на базаре мясо, сало или муку с руками рвут. Село превратилось в бойню, во дворах воняет падалью. Власти ходят, вынюхивают — одного накроют, десять других вывернутся. Приказали свозить все снопы на одно место и там же молотить, чтобы брать зерно прямо с тока. Народ стал устраивать «черную» молотьбу. Днем жнут, вечером ходят в поле, крадут «пом 1.1 и ночью молотят. Некоторые устроили тока в лесу, внизу в лугах и кое-где среди полей, там и молотили. Я на это не пошел, знал, что Стоян Кралев с меня глаз не спускает, и ни одного колоска не смел с поля принести. Менял мясо на муку, иногда извозом занимался—в город возил, сводил концы с концами. Но они все равно нашли к чему прицепиться. Раз вечером, когда они ходили по селу и подслушивали, что в каком доме делается, они услышали у Калчо Соленого какие-то удары. Вошли — его жена Груда бьет палкой колосья прямо на полу. Принесла тайком с поля три снопа — на свою голову. Прижали Калчо Соленого к стене, пригрозили тюрьмой, ну он и спраздновал труса — рассказал им, о чем мы с ним говорили, на каких условиях я ему пятнадцать декаров отдал, то есть, что это я, мол, его подстрекал. На другой же день запихнули его в кооператив и на те пятнадцать декаров тоже лапу наложили. Не сдержал слова Калчо и меня под монастырь подвел. Стоян Кралев словно того и ждал, раздул это дело незнамо как, и тогда схватились мы с ним всерьез. Еще до Девятого сентября мы с ним насчет политики спорили, однако же после Девятого никогда не связывались. Встретимся где-нибудь, он кинет: что, кум, будем общее хозяйство ладить? Так просто, в шутку спросит, потому как знает — я не согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72