Две иконы, которые взял тогда Иван, были с ликами его матери и Моны. Милиционер догнал его, преградил дорогу и попытался их отнять, но Иван толкнул его в грудь и быстрым шагом направился к дому. Толпа молча следила за ним, пока он не скрылся за ближайшим домом, а Стоян Кралев, бледный и возбужденный, закричал:
— Товарищи, вы знаете, почему Иван Шибилев взбесился, когда мы взялись за иконы? Потому что это он их рисовал. Мы, товарищи, закладываем фундамент социализма, нашего светлого будущего, мучаемся, отказываем себе во всем, недосыпаем, недоедаем, а он завел дружбу с выжившим из ума попом и рисует ему для церкви иконы. Стал ли он только теперь жертвой религиозного заблуждения или мы годами носили за пазухой змею? Вы слышали, как он поносил и меня, и начальника народной милиции, видели, как он толкнул милиционера. Кто может позволить себе такую наглость на глазах у всего села, если не человек, который, хочет он этого или не хочет, льет воду на мельницу классового врага? И все из-за этой мазни...
Стоян Кралев взял несколько икон и бросил их в пламя. Запахло скипидаром и краской, сухое дерево затрещало и вспыхнуло. На одной из икон был нарисован Иисус с лицом его брата Илко. Лицо это, и без того истерзанное страданием, потемнело, покрылось кипящими каплями масла, съежилось и исчезло. Таким же образом исчез и Стою Бараков в облике Иуды с коротко подстриженными щетинистыми волосами, виновато прислушивающийся в конце стола к словам Иисуса; и Николин Миялков в облике Иоанна Крестителя; и тетушка Танка Джелебова в облике святой Мины, и еще с десяток наших мужиков и баб, старых и молодых, изображенных в ярких библейских одеяниях, с золотыми нимбами вокруг голов.
Рано утром Ивана Шибилева арестовали и увезли в город, а через несколько дней отправили в трудово-воспитательное общежитие (ТВО). Мотивы наказания стали нам известны от него самого, уже когда он вышел на свободу. Его обвинили в морально-бытовом разложении, в религиозной пропаганде, в неподчинении и нанесении побоев служащему народной милиции и еще в стольких прегрешениях, что, как он сам говорил, он даже удивился, как это его не повесили на глазах у честного народа или не засадили в тюрьму на всю жизнь. Позже он узнал, что, несмотря на эти многочисленные обвинения, в околийском комитете партии сочли, что после исключения из партии в новом наказании нет нужды, и решили его освободить, сделав лишь серьезное внушение, но начальник милиции настоял на том, чтобы послать его на некоторое время поработать, дабы он научился отвечать за свои слова и поступки.
ТВО находилось в селе Оброчиште, где было государственное земледельческое хозяйство — госхоз. Иван позднее рассказывал, что время, проведенное в ТВО, показалось ему и не таким долгим и не таким тяжелым, как он ожидал. Начальником лагеря был один из двенадцати парней, которых судили в свое время после провала ремсистской организации и который сидел вместе с Михо Бараковым. Тогда это был молодой рабочий, теперь — тридцатилетний лейтенант милиции. Прочитав досье Ивана Шибилева, он порасспросил его и назначил учетчиком огородной бригады. Бригада обрабатывала огороды в соседнем селе Краневе, расположенном на берегу моря, в живописной долине речушки Батова. В праздничные и воскресные дни, когда им да-
1 Реме (РМС) — Союз рабочей молодежи.
вали отпуск, Иван захаживал в корчму и играл там на кларнете, играл и на вечеринках, декламировал стихи, показывал всякие номера и фокусы — одним словом, и здесь, как всюду, где ему приходилось работать, завоевал симпатии и начальства, и своих товарищей, и крестьян. Он, разумеется, был оскорблен тем, что его послали на принудительные работы, но его характер не позволял ему предаваться унынию. Он не был злопамятен, а склонность увлекаться всякой всячиной рассеивала его и успокаивала. Так его восьмимесячное пребывание в лагере, быть может, и не оставило бы заметных следов в его жизни, если бы не несчастье с Моной. Целый месяц после его высылки она ничего о нем не знала, и узнать было неоткуда. Стоян Кралев уверял ее, что тоже ничего не знает, а Михо Бараков, к которому она пробилась, сказал, что он выслан на несколько месяцев в какое-то хозяйство в Южную Болгарию, но куда именно, он, мол, тоже не знает. Иван мог написать ей сразу, как приехал на место, но был уверен, что письмо со штампом ТВО до нее не дойдет. Прошел месяц, пока он сумел послать ей какую-то пьесу и письмо от имени ее подруги из Толбухина, написанное рукой бухгалтерши госхоза. Бараков-старший вызвал Мону в сельсовет и вручил ей книгу, перелистав ее страницу за страницей, а письмо на всякий случай задержал. Прибежав домой, Мона выписала отмеченные точками буквы и составила письмо. Иван писал ей, что он жив и здоров и чувствует себя хорошо, но она была уверена, что он ее просто успокаивает. Как и все, она думала, что ТВО — это ад, где людей мучают и держат впроголодь. «Раз здешние власти столько времени скрывают, где он,— рассуждала она,— значит, это настоящий ад, и я должна любой ценой его увидеть, хотя бы на минуту, хотя бы через ограду». Мысль о том, что он в заключении в каких-нибудь сорока — пятидесяти километрах от села, не давала ей покоя, и она непрерывно строила планы, как до него добраться. Письмо его пришло в разгар молотьбы, и отлучиться из села по личным делам, хотя бы и на полдня, было более чем неудобно. Пришлось дожидаться первых дней осени, когда в хозяйстве освободился тягловый скот. В это время у нее начались приступы каких-то непонятных болей, сильный припадок случился и на глазах у Николина. Он попросил у председателя хозяйства повозку с лошадьми и еще затемно проводил жену в город к врачу, а сам остался дома с девочкой. До города было километров двадцать, до Оброчиште еще столько же, поэтому, чтобы вернуться до вечера, Мона, как только выехала из села, пустила лошадей галопом. Дорога огибала акациевую рощицу, на повороте навстречу нмскочил мотоцикл с коляской и налетел на лошадей. Они не тали как вкопанные, Мону кинуло вперед, и, перелетев чсрем нередок, она упала меж лошадиных крупой, ударившись о дышло. В следующее мгновение лошади рванули с места, понесли по стерне и, сделан круг, помчались обратно в село. Мотоциклист — а это был курьер из города — сообщил в сельсовете о том, что произошло, он только не видел, на какую улицу села свернули мчащиеся лошади. Они с милиционером бросились их искать, но трое мужчин уже несли Мону на одеяле. Ее оставили в сельсовете и послали мотоциклиста в соседнее село за врачом. Тот приехал через полчаса, но не застал Мону в живых. Сказал, что она скончалась, еще когда ее волочило под повозкой.
В жизни Ивана Шибилева наступил перелом, какого никто не ожидал от человека с его характером. Его неутолимая страсть к скитаниям, к театру, куда он мог бы теперь поступить на постоянную работу, к книгам, к рисованию и ко многому другому вдруг превратилась в другую, еще более сильную страсть — любовь к осиротевшей девочке. До смерти Моны он как-то не мог прочувствовать, что это его дочь. Поначалу, когда она утверждала, что ребенок — его, он допускал, что она просто хочет прочнее привязать его к себе. Такая женщина, как она, не испытавшая в любви полной взаимности и вместе с тем скомпрометированная в глазах других людей, вполне могла солгать, чтобы отомстить или хотя бы вызвать у него угрызения совести. Как до, так и после Мониного замужества он не определил достаточно ясно своих чувств к ней, увлекался и другими женщинами, но каждый раз, возвращаясь в село, возобновлял связь с ней, не задумываясь о ее возможных последствиях. Когда он узнал, что она вышла замуж и родила, он не испытал ни боли, ни ревности, а лишь некоторое неудовольствие, словно его лишили какого-то удобства, к которому он привык на протяжении многих лег и такое время, когда он избегал встреч с ней, испытывая отвращение при мысли, что она придет к нему из постели мужа или из объятий ребенка. При пер-ной же встрече после замужества Мона, страшно взволнованная, вся в слезах, рассказала ему, что девочка — его и что она назвала ее Мельпоменой, поскольку он не раз говорил, что, если у него когда-нибудь будет дочь, он даст ей имя покровительницы театра. Он не поверил ей, но невольно начал вглядываться в девочку и постепенно обнаружил, что она на него похожа. Все же, если бы Мона не умерла, он, вероятно, поступил бы на работу в какой-нибудь театр или еще куда-нибудь, может быть, женился бы, завел детей и жил бы вдали от села. Мела никогда бы не узнала, что он ее настоящий отец, а могло бы случиться и так, что он до конца жизни больше бы ее и не увидел. Но вот после смерти Моны он все подчинил единственной цели — быть рядом с девочкой, не спускать с нее глаз.
Николин не мог растить дочку один и вскоре после смерти жены нанял старую женщину, тетку Моны, чтобы она смотрела за девочкой. Ивану все казалось, что эта женщина недостаточно заботится о ребенке, недокармливает, не так чисто одевает. В хорошую погоду Мела играла на уляце с соседскими детыми, и Иван всегда находил время и повод пройти там и на нее взглянуть. Долгое время после смерти матери в глазах девочки, ласково-карих и чуть оттянутых к вискам, как глаза Ивана, таилась печаль, придававшая ей вид одинокого и заброшенного ребенка. Она знала Ивана давно, потому что часто видела его на улице, в клубе или в других местах, где ее мать останавливалась с ним поговорить. Во время этих встреч он давал ей какое-нибудь лакомство, и маленькая Мела так к этому привыкла, что сама тянулась к его карману. За несколько дней до того, как его отправили в лагерь, Иван случайно встретил Мону с девочкой на тихой улице, в порыве чувств взял малышку на руки, прижал к себе и расцеловал. В лагере он часто вспоминал сладостный запах детского тельца и сердце его полнилось умилением. Теперь, когда она осталась сироткой, ему больше, чем когда-либо, хотелось ее обнять и расцеловать, но она изменилась, не принимала его угощений и даже не хотела с ним разговаривать. «Бабушка не позволяет мне ничего у тебя брать»,— говорила она и поворачивалась к нему спиной, когда он пытался с ней заговорить. Старуха, вероятно, знала, как и все жители села, что он ее настоящий отец, и не хотела подпускать его к ней.
Иван едва дождался времени, когда она подросла и пошла в школу. Чтобы чаще и ближе общаться с ней, он организовал детский театр, подобрал детей из всех классов, и до Первого мая они дали два спектакля. Спектакли так понравились в селе, что на них стали приезжать и из соседних сел. Маленькая сцена старого саманного клуба преобразилась в феерический уголок, где дети, одетые в яркие красивые костюмы, танцевали, пели и декламировали в сопровождении хора. Во время репетиций Иван имел возможность видеть Мелу, разговаривать с ней, а иногда и приласкать, и это были самые счастливые его дни и вечера. Он решил остаться в селе, подле нее, но у него не было работы, сельские власти не знали, как с ним держаться и какую работу ему дать. Они надеялись, что через неделю-другую он, как и раньше, устремится в город и после всего, что случилось, может быть, вообще больше не вернется в село. Во время новогодних праздников его каждый день приходили приглашать на сочельник, на именины или просто на угощение. Стоян Кралев и Бараков посылали людей по домам, где он бывал в гостях, наблюдать и подслушивать, но все наблюдатели доносили одно и то же — Иван не говорит ни о политике, ни о сельских делах, а когда его спрашивают, как было в ТВО, отвечает, что он там прекрасно отдохнул, собрал горы перца и помидоров, а по вечерам играл себе на кларнете. Стоян Кралев и Бараков не знали, как толковать его поведение — как примирение или как скрываемую за видимым спокойствием злобу. Во всяком случае, они держались с ним настороженно, потому что от такого человека, как Иван Шибилев, всего можно ждать.
Однажды ранней весной он сам пришел к ним в партийный клуб, где они обсуждали планы сева. Увидев его на пороге, оба как по команде вскочили и уставились на него, пытаясь разгадать его намерения. Естественно, они не могли быть миролюбивыми, и Стоян Кралев, ожидая какой-то акции мщения, положил руку на запор ящика, в котором держал пистолет. Бараков также был сильно встревожен и даже испуган. В случае нужды ему нечем было бы защищаться, и он, заметив, что Стоян Кралев пытается открыть ящик, сторонкой пробрался к нему и встал рядом. А Иван Шибилев закрыл за собой дверь, поздоровался и остался на месте. Сельские руководители не ответили ему и продолжали смотреть на него с нескрываемым подозрением.
— Я сколько времени ждал, что вы меня позовете, и вот решил прийти сам,— сказал Иван и как-то виновато улыбнулся.— Неужто во всем селе не найдется для меня работы? Или мне с протянутой рукой идти?
Руководители переглянулись, потом Стоян Кралев указал ему на стул у стены.
— Садись! В театр не будешь поступать?
— Не собираюсь.
— И надолго это?
— Навсегда.
— И я должен тебе верить?
— Как хочешь, но я остаюсь в селе.
— Хорошо,— сказал Стоян Кралев, подумав.— Завтра получишь ответ. Зайди к обеду.
Иван Шибилев вышел, а руководители смотрели на дверь и молчали — они чувствовали свою вину перед ним, а он держался так, словно ничего дурного между ними не произошло.
— Актеришка, вот и выламывается как хочет,— сказал Бараков.— Засмеяться — пожалуйста, заплакать — вот такие слезы закапают. Сейчас тише воды, ниже травы, да кто его знает, что он еще задумал. У таких семь пятниц на неделе. Лично я ему не верю.
Стоян Кралев тоже ему не верил и потому проявил великодушие. Он назначил его бухгалтером хозяйства в надежде на то, что через несколько месяцев он «сорвется» и освободит эту должность, предназначенную одной девушке из села, которая в июле должна была закончить бухгалтерские курсы. Но июль наступил, девушка вернулась с курсов и принялась за работу, а Иван Шибилев жил себе в селе и не собирался его покидать. Пришлось определить его в столярную мастерскую, поскольку он понимал толк в дереве, но там не было работы на троих, и на следующий год его послали в МТС.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72