.. Ну, это и от меня зависит, о г моей изворотливости. И от везения. Хоть бы повезло... Как все будет разворачиваться дело... Каллистрат вроде все продумал. Значит, так: я ничего Каллистрату о бандитах не сказал Ночью я встаю, привязываю собак и открываю ворота. Они входят, и тут наши одним залпом... Да, но не все же они войдут одновременно. Некоторые вообще на всякий случай могут остаться за воротами. А что, если они меня окружат, и тут — залп? Может, одеться во что-то яркое? В белую рубашку, например? Чтобы наши видели меня и не спутали с бандитами? Л вдруг бандитов белая рубашка насторожит? Скажут, чего это ты вырядился среди ночи? Не дожидаясь залпа наших, убьют меня? Все может быть... А что, если подвести их к дверям зернового амбара, пропустить их туда и закрыть там? Нет, они не дураки. Скажут, заходи первым. Видно, умнее Каллистрата мне не быть. Как он велел, так и буду делать. А там уж как судьба выпадет... Опасно, опасно. Рискую я ради Каллистрата, очень даже запросто могу пулю получить. Но если все кончится хорошо, отдаст ли он за меня может, надо спросить?
Рассвело окончательно.
Каллистрат, насидевшись у реки, поднялся и, заложив руки за спину, зашагал домой. Дел сегодня невпроворот. Но к Куркуреку все же обернулся.
— Прощай, моя река,— сказал он с грустью.— Может, больше тебя и не увижу. Спасибо тебе за твою воду. Никогда не оскудевай. Хотел я и тебя сделать своей батрачкой. Как бы ты здорово мельницу крутила. Но... не успел. А может, еще и успею...
Сколько раз он ходил ночами вот так по берегу, заложив руки за спину. Ходил потому, что не было сна. Сон не шел к нему от мыслей, дум. Проснется он среди ночи и вспомнит, что надо пристроить сени к дому. А как лучше? Срубить ли те сени из бревен или сделать их тесовыми. Бревенчатые, конечно, лучше. Они будут и крепче, и теплее, и пыль не просочится, но рубить их труднее. Тесать лицевые стороны надо ровно и так выбирать пазы, чтобы иголку не просунуть, иначе сени получатся худыми. К тому же махать топором в последнее время Каллистрату стало трудно — побаливали измочаленные работой кисти рук и спина отказывала. Валить-то придется опять же лиственницы, причем молодые, прогонистые и без сучьев. А где такие растут? Надо, чтобы и от дома недалеко, и не на крутизне. Тащить-то лошадью вниз придется, как бы не задавило ее. И как ни крути, а кого-то придется звать в помощники. Одному с таким делом не совладать, надсадиться можно, а тогда и сени не будут нужны. Вдвоем надо валить. А потом еще плахи надо пилить для настилки полов А поперечная пила совсем старая, зубья у нее сломанные, еще на доме изнахратил. А косяки рубить дверные и оконные? Да тес на крышу опять же понадобится. Ну, крыть крышу — дело плевое, нетрудное. Однако доски сперва надо продорожить, желобочки вынуть, чтоб дождь по ним наземь стекал. Дорожить — самая нудная работенка Вот идет струг легко и ровно, кучерявится длинная стружка и вдруг — хрясь! — ударится нож о сук. Гукнет у тебя в груди от удара так, что, кажется, мозги скособочились.
От таких хозяйственных дум и не идет сон к Каллистрату. Обдумывает разные дела, шагая по берегу, То сени, то мельница, то еще что-нибудь.
Заложив в свои владения и идет к Курку реку. Любо ому вот так ходить, когда его никто не видит, и будто бы он один на всем белом свете. Горы стоят затихшие, мирные, от них веет покоем и вечностью, кажется, и сам проживешь тысячу лет. Ранняя свежесть бодрит, радует, если к тому же кругом весна. Весна у любого человека, будь даже он не молод, будит надежды, вселяет уверенность. Весна — это свобода и душе и телу. Зимние заботы отступают, слава богу, перезимовали. И раздеться можно, в одной рубахе ходить.
Радостно Каллистрату видеть плоды своих трудов. Он шагает степенно, неторопко, бороду задирает, будто хвастает перед кем-то, гордится. Человек — он горделив и властолюбив, много ему надо, и чем больше, тем лучше. Поэтому и любил Каллистрат поиграть, покрасоваться, благо, никто его не видит.
- Чья же «по долина такая, богатая и красивая? - спрашивает он негромко и удивленно. И сам вертит пушной, будто ждет ответа.
— Каллистрата,— уважительно, с подобострастием холопа отвечает сам себе и идет дальше.
— А кто хозяин этого дома-дворца?
— Опять же — Каллистрат.
— А вон среди лиственниц ходят-пасутся маралы, белея хвостами. Чьи же они есть?
— Да все Каллистрата.
— А коровы эти справные, гладкие? У которых вымя до земли?
— Его же.
— А чей же это табун коней? От их копыт земля содрогается. Передние уже у реки и воду пьют, а задние еще из леса не вышли?
— Как чьи? Каллистратовы.
— А кто хозяин зеленого, колышущегося поля, окруженного жердяным заплотом?
— Все он же, Каллистрат-батюшка.
— А кто живет вон в тех черных избах и юртах, таких плохоньких и приземистых по сравнению с домом-дворцом?
— Там живут Каллистратовы батраки. Все они на него работают, но не скажут об этом никому. Потому как нельзя.
— Он что, Каллистрат этот, так богат? Сильнее его в округе, почитай, и нет.
Приятный, ласкающий самолюбие разговор самого с собой. Но в это утро, светлое, но тревожное, Каллистрату играть не хотелось. Есть и сильнее его люди. Они могут его лишить разом всего: дома-дворца, скота, пашен, а может, и даже жизни.
— Пусть будет так,— заговорил он тихо, будто боясь, что его могут подслушать.— Учар отворит им ворота. Значит, и скот убирать не надо. Пусть все будет как было, чтобы их не насторожить. А то заподозрят чего... Вот только бы с Учаром чего не случилось. Жалко его посылать к бандитам. Жалко, да другого выхода нет. Этот — самый верный и дешевый. Если Учар погибнет, не дай бог, долго, всю жизнь буду тосковать, как по сыну. Постарею от горя.
Опустил Каллистрат голову, зажмурился, тяжелая слеза выползла на его щеку, покатилась по бороде.
Вспомнил своего сына Петра.
— Эх, Петенька,— проговорил он со вздохом, чувствуя, как тяжелый, горький комок встал в горле и давит, не дает дышать.— Почему ты, сын, не по той дорожке пошел? Разве я тебя таким растил? Ты ведь хорошим рос мальчиком. Сердце у тебя было мягкое, жалостливое. Убегал с того места, где забивали корову. При виде крови падал в обморок, словно девица. Комара, бывало, который из тебя кровь сосал, не мог прихлопнуть. На цветы боялся наступить, потому что «им больно». Всех жалел. Я уж подумывал: не отдать ли тебя в попы, такого богобоязненного, почти блаженного. А ты что урвал? Ушел с бандой самого Кайгородова. За саблю взялся, за винтовку. Носился по округе со своими новыми дружками, убивал, жег. А кровь — она отмщения требует. Вот и ты получил свое. Кто тебя порешил? Никто не знает, да и так ли это важно... Что ты искал, то и нашел. Горько мне говорить такие слова. Ведь я — отец. Но горше еще молчать. Теперь остался я без посоха. Нет родного сына, чтобы опереться на него и вместе от беды отмахнуться. Заместо тебя другого парня пригрел, ему любовь свою отдаю. Жаль, что не я его родил.
Тут Каллистрат остановился и простер руки в сторону другого берега Катуни.
— Эй, Курендай, отец Учара! Беру я у тебя сына. Беру без твоего согласия, будто краду его. Посылаю я его ночью на дело опасное. Что ж, он уже стал мужчиной, а мужчина должен уметь отстаивать свой дом и своих родных, Мое сердце будет с ним, когда он выйдет но открывать ворота бандитам... Я буду молиться не легко всем богам, которых знаю. И ты тоже помолись, Он обоим нам сын. Ты родил его, я воспитал, научил всему, что знал сам, сделал его человеком. Я дли него ничего не жалел, а теперь настало время, когда он должен платить за доброту. В мире за все надо платить, всему есть цена. Так помолимся, чтобы продал он недорого. Он нам обоим нужен.
Катунь слушала его слова. Горы слушали, леса слушали. Далекий берег тоже внимал Каллистрату, но ничего не отозвалось ни плеском волны, ни шумом леса. Все молчало.
Хватился — нет седла и карабина Учара. Белой лошади на холме тоже не оказалось. Всполошился старик, поковылял к Катуни.
Лодка была на месте, где ей и положено быть. Замок цел. При свете луны разглядел на берегу среди камней поник, чепрак и седло. Рядом лежала и одежда сына. Значит, поискал ключ, не нашел и ринулся на копе и Катунь. По благополучно ли переправился? Почивает ли сейчас в доме Каллистрата или несет его чело Катунь, треплет о камни? Этого сейчас не узнать. Остается только думать и переживать.
Опустился Курендай на мокрые камни, сжал руками голову.
— Почему, сын, ты так сделал? Сбежал из родного дома по-воровски, ночью, и ничего нам, родителям, не сказал? — запричитал Курендай, раскачиваясь, чувствуя, как горячие слезы обжигают его впалые щеки.— Почему не подумал о нас, стариках? Не пожалел наши и без того надсаженные горем сердца? К кому ты так спешил, что лишнюю ночь дома поспать не мог? Отвык ты от своего родного жилища. И во всем виноват Каллистрат. Это он отнял у меня сына. Приучил к себе, прикормил, как собачонку. Дочерью своей, Федосьей, Она, конечно, девушка хорошая, но разве на этом берегу нет достойных невест? Шыран-кай изводится по тебе, шалопутному, а ты не видишь, будто ослеп. А я и сам, твой отец, виноват, что отправил тебя к Каллистрату. Можно сказать, в батраки отдал да еще просил Каллистрата при встрече: «Вы будьте построже к нему, все заставляйте делать, любую работу. А не послушается — наказывайте».
А что говорил я Учару?
«Слушайся Каллистрата во всем. Он тебе заместо меня будет. Учись всему, чему учить будет. В жизни пригодится».
Вот и выучили Учара. И что получилось? Тело твое, сын, мне принадлежит, а душа — Каллистрату.
Старик поднялся на ноги, протянул руки в сторону того берега Катуни, запричитал:
— Эй, Каллистрат, отдай мне сына! Я тебе давал его, когда у меня их было три, теперь один остался, и он — мой. Ты не откажешь мне, ведь мы с тобой друзья. Ездим в гости друг к другу, чай пьем, задушевные разговоры ведем. Ой, нет, я никогда не считал тебя другом, и ты меня не считал. Потому что все делаю против тебя, ты — против меня. И улыбаясь друг другу, мы кривим душой.
Я рос в просторной, как степь, долине, всегда окрашенной синей дымкой. И долина та, волнуясь шелковыми травами, что по грудь лошадям, поблескивая цветами-звездами, медленно кружилась вокруг меня. И высокие скалистые горы, сталкиваясь вершинами, острыми, что стрелы, плясали вокруг той долины. С каждой горной седловины смотрел на долину марал, на каждой низинной поляне пасся сохатый, возле каждого выворотня копался медведь, на каждой скале стоял архар, под каждым кустиком пряталась кабарож-ка, в каждом дупле — по соболю, на каждом дереве — по белке, на ветке — по бурундуку, за каждой кочкой прятался заяц. Из каждого ущелья в ту долину с грохотом низвергались реки, мчались они наперегонки с рыбами. И табун в тысячу лошадей терялся в той долине, как обломок иголки.
Помню, юрта наша стояла на холме среди лиственниц. Много было юрт, и некоторые из белого войлока, самые благородные, торжественные.
Красивые, высокие люди, мужчина и женщина, глядели на меня с любовью и называли меня балам — дитя наше. Тепло и сытно было мне возле них. Но однажды очнулся я и вижу — другая долина, другие люди вокруг меня, очень старые. И я уже пас овечек и коз. По я помнил прежнюю долину, помнил сильного мужчину и красивую женщину. Мне было скучно без них.
— Где мой отец и моя мать? — спрашивал я стариков.— Почему их нет рядом со мной?
— Держи, мальчик, свой рот на замке, — шептали мне старичок и старушка.— Будь нем и глух и на глаза людям не показывайся, прячься от них. Мы вырастили тебя тайком. Пи матери, ни отца у тебя больше нет. А родился за той сверкающей горой Кадын-Важи. Если тебе хочется, ты смотри на гору отсюда, а туда не ходи, тебе нельзя туда. Твой отец некогда сильно провинился перед русским богом. Он сжег его дом — церковь. Если дознаются, что ты сын этого человека — не жить тебе. Да и нам не поздоровится. Мы тебя нашли среди кустов, ты лежал и плакал — маленький, беспомощный. Посадили мы тебя в арчимак и привезли сюда. Отца твоего звали Адучи, а мать Эмчи. По отцу ты будешь из племени майманов, а по митори из рода кергилов. Берегись чужих людей, тебя укроют только твои горы, спасет только наш бог Уль-гень.
И вот я пасу своих коз и овец целыми днями. Вечером, придя в юрту, выпью чашку кислого молока — чегеия, съем кусочек сухого сыра — курута и, свернувшись на подстилке из козьей шкуры, тут же и усну. Па плечах у меня шубейка. Штаны и рубашка тоже из шкуры. Круглый год я в них. Больше у меня ничего нет, да мне ничего и не надо. Ни летней жары не замечал, ни зимней стужи не чуял. И слова стариков близко к сердцу не принимал. Живу себе, как травинка в поле.
Но однажды пришли сюда люди, обликом и речью невиданные, неслыханные прежде. Они развалили нашу ветхую юрту. Старичок со старушкой навьючили на лошаденку все, что могли собрать, и, гоня двух коров, овечек с козами, двинулись еще дальше, в глушь.
Помню, мы весь день поднимались на перевал, но так и не достигли седловины, ночевали на склоне. Пересекали чащу столь глухую, непролазную, что там и днем было сумеречно, словно вечером. Одна корова наша споткнулась на камнях, пала на передние ноги, перевернулась на бок да и покатилась вниз. Сорвавшись со скалы, она долго летела по воздуху, брыкая ногами, перебирая ими, словно искала, за что зацепиться. Посмотрел я вниз и у самого голова закружилась. Ухватился побыстрее за какую-то колючую ветку, а то бы улетел вслед за коровой.
Далеко внизу, на дне глубокого ущелья, волосинкой блестела река. «Это Катунь»,— объяснили мне старики.
Не помню, сколько мы ехали, неделю или больше. И все по подъем, то спуск. С одной стороны — скала, с другой — обрыв. Пальцем ткни лошадь вбок — и она улетит вниз. Тут лошадь не только трогать нельзя, но и понужать не следует, а лучше всего — поводья бросить. Пускай она сама идет по тропе, осторожно переставляя ноги, щупая копытами тропу. Не успеешь миновать бом — скальный прижим,— как подъем начинается, да такой, что помет передней лошади валится на лоб следом идущей. Так и ждешь со страхом: вот-вот лопнут подпруги и тогда костей твоих не собрать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45