Глядя на величественные холмы, хочется сидеть здесь, вдыхать горьковатый запах полыни, лицезреть беспредельную долину, дальние вершины, думать о светлом, недоступном, как бы сливаясь с вечностью, или безо всякой цели медленно ехать куда-то, грея затылок под ласковыми лучами солнца.
Зелено кругом... Хорошо! Хорошо? Вот пригонят сюда на стрижку больше шестидесяти тысяч овец с ягнятами. Месяц, сменяясь, будут пастись здесь отары. Прибавится к ним около десяти тысяч коз, трех тысяч коров с телятами, больше тысячи коней. Изжуют они, истопчут все и вся, поднимутся на белки — в альпийские луга и там ничего не оставят. Каждый чабан, каждый скотник постарается как можно дольше продержаться вблизи села. Кому охота первым торить дорогу в горы, переходить опасные броды?.. А осенью, спускаясь с горных вершин, опять будет останавливаться скот в долине возле села, и опять чабаны и скот-пики постараются застрять поближе к Корболу, станут выгадывать, чтобы зимние пастбища сберечь. Причин найдут сколько угодно. Сошлются на то, что поля еще возле стоянки не убраны, что дела какие-то неотложные остались. Мало ли что придумать можно. И станет вокруг села, как в сказке: передний скот траву ел, задний — землю грыз. А разве в селе у людей скота мало? Где ему пастись, что есть? И ходит этот скот среди лета тощий, ест крапиву да бурьян, а о траве, которую можно на язык навернуть, только мечтает.
Г Набери! личный скот тело только по осени, когда хозяева привезут стога и начнут сеном кормить. - Зачем он, личный скот? Как это — зачем? Без своего скота — не жизнь. Без него и людей в селе не останется. В чабаны, скотники почему еще охотно идут? Потому что в отаре или стаде легче и свое содержать. А если рассуждать по-государственному,— большая помощь колхозу от «частников». В Корболу они ежегодно сдают пятьсот-шестьсот бычков да коров, без которых не поднять колхозу план по мясу, не видать премиальных. Зачем личный скот? Да затем хотя бы, что в сельском магазине, кроме крупы да сахара, нечего купить...
В маленьких деревнях лучше. Со средины зимы, на солнцепеках, что по соседству, рядом, уже открываются пастбища. Пускай туда своих коров, овец, коз. А в большом селе попробуй, скажем, овечек выпустить. Их тут же собаки порвут. Вот и держат личный скот в загонах с ноября до первой травы.
...Далеко позади осталось село. Пошли одна за другой чабанские стоянки. Вон стоянка Капшуна. За речкой — овцы Тонкура. Чуть дальше — отара Дьила-маш. У всех у них бывал Тукпаш, всех хорошо знает. У каждого свой характер, свой ум, свои привычки, но все, как один, честны, трудолюбивы. Несколько дней подряд буран был, а руководство колхоза знает, уверено: чабаны выход найдут.
Рядом совхоз был — богатый, прибыльный. Последние годы дела в нем пошли все хуже и хуже. В чем дело? Докопались до причины. Старые чабаны ушли на пенсию, а молодые не потянули, не смогли, опыта у них не хватило. Все, значит, зависит от человека.
Чабаны... — шепчет Тукпаш.— Вот о ком писать. Но как? Помоги мне, Алтай мой, подскажи...»
Взобрался Калап на самую макушку Кок-Кая — Голубой скалы, увидел овечку с двойняшками — обрадовался. Эту овечку обнаружил табунщик Каран Кырланбашев. «Пригнал бы сам,— сказал,— да кобылу не могу найти».
Она, видимо, объяснилась еще накануне, в полдень. Калап видел, как оттуда спускалось несколько овец, хотел подняться, глянуть, все ли сошли, да так и не успел. Спасибо, Каран заметил... Может, и еще где так же остались матки с приплодом. Пересчитывать отару стало теперь труднее. Последний раз он считал овец перед ненастьем — все были целы. А сейчас?
Калап посмотрел с высоты вниз, и ему показалось, что зеленые горы стали подниматься, потянулись к нему. Море, зеленое море под ногами! Он даже растерялся, оглушенный красотой родных просторов. Не заметил, как шапку снял. Земля, его земляк Колыбель Калапа... Нет, не колыбель. Когда-то мать носила его, Калапа, в чреве своем. Теперь весь Алтай носит его в своем чреве.
В небе раздался грохот. Сверкая в лучах заходящего солнца, прямо над Калапом стремительно пронеслись два реактивных истребителя. Они часто летали в этих местах. Иной раз закружат, завьются, словно ласточки, над далекими безлюдными вершинами, и, как сейчас, с высоты донесется гром взрывов. Если случалось Ка-лапу очутиться в это время на какой-нибудь скале, он замирал и, не дыша, любовался отчаянной смелостью летчиков, сражающихся друг с другом не поправдашнему, но вполне серьезно — с высотой и скоростью, восхищался их мастерством. Так обидно, так завидно ему бывало: почему на одном из этих истребителей не нашлось места для него, Калапа?!
Сегодня почему-то эта мысль не пришла ему в голову.
«Что со мной,— удивился Калап.— Я же всегда мечтал летать. Даже когда точно знал, что не бывать летчиком, все равно мечтал».
Кем он был, Калап? Самым младшим в семье, «золотым», которому братья-сестры на землю ступить не давали, мухе на его лицо садиться не позволяли. Все лучшее — ему... Вот и захотел летчиком стать, мечтал о полете. Ему и не снилось, что чабаном будет. Как старался, готовился!.. И завалил русский язык. Ну и что? Мечтать-то никто не запрещал.
Калап присел на камень — собраться с мыслями, понять, что же с ним происходит.
...Да, теперь век техники, век ракет, век атома. А у него! Ездит на том же древнем коне, пользуется той же древней сбруей — хомут, седло, уздечка... Те же древние сани да телега у него. И профессия из древнейших — чабан. Живет, как древний его предок, на стоянке, ухаживает за такими же овцами, каких предки пасли... те же мясо, шерсть, овчина — пища да одежда. И такой же древний инвентарь в руках — камча, вилы, топор, коса да лопата... Вот тебе и век техники, иск атома! Дошел ли этот век до него! Можно сказать и да, и нет. Техника работает на полях, запасает сено, доставляет к нему на стоянку. Но, если подумать, все это не для него — для овец. А может, и для него? Как знать... И сто, и тысячу лет точно так же пасли овец. А как их пасти по-другому?
Калап часто задумывался над этим. Как разбредутся овцы,— не захочешь, да задумаешься! Огородить бы всю лощину, к примеру, проволокой... Как ее огородишь? Где столько проволоки возьмешь? Все равно и вода нужна внутри такого загона, и кошара на случай непогоды. А выбьют овцы всю траву — что делать? Сматывать проволоку? Нет, не годится. Овцы — не маралы, не олени, которых можно в ограде содержать. Им простор нужен.
Другое как-то придумывал Калап. Вот убегают овцы, а он, не сходя с места, останавливает их. Как? Очень просто. Нужно такое ружье, чтобы из него выстрелить чем-то таким, что разорвется впереди отары и напугает овечек, и тогда они повернут назад. Но так должно разорваться, чтобы не убило, не ранило ни одной, чтобы даже искорки малой не было — иначе пожар. Что это за ружье должно быть, чем из него стрелять, что должно громыхнуть там, впереди, или разорваться,— до этого он так и не додумался.
...Овечка, как бы чувствуя свою вину, ушла вниз, увела своих ягнят. Калап осторожно спускался со скалы. Вот из-под его ног покатился камень, увлек за собой еще два-три. Набирая скорость, они неслись с горы прямо на могучую лиственницу. Калап сразу признал дерево. Оно было такое же высокое, как и много лет назад, только раздалось вширь, окрепло, загустело.
— Здравствуй, лиственница! — громко сказал Калап.— Как же я забыл про тебя? Ты не сердись. В другой раз приду, привяжу к твоим веткам ленточку...
...В школу он еще не ходил. Все надоедал матери: «Когда я вырасту? Когда стану большим?» — «Когда да когда,— буркнула мать.— Вот поднимешься на вершину Кок-Кая, значит, уже большим стал». Как ему хотелось поскорее вырасти, стать взрослым, помогать родителям! Решил испытать себя. С немалым трудом взобрался все-таки на скалу! Как он был счастлив! Он теперь мужчина, батыр! Он все сможет! Постоял там,
на макушке Кок-Кая, и впервые увидел, как велика земля, а гребни гор вовсе не такие острые, словно лезвие ножа, какими они видятся снизу.
Спеша поделиться своей победой, своими открытиями с матерью, он бросился бежать вниз. Не сделал, однако, и двух шагов, как споткнулся и кубарем гсб-катился с горы. Помнит, что заорал благим матом: «Ма-аа-маа!» Весь побился о камни, штаны и рубашку изодрали колючки. Если бы не эта лиственница...
Калап, держась за ствол дерева, глянул вниз. Он и сейчас чуть было не крикнул, как тогда: «Ма-аа-маа!»
Мать и отец говорили, что первое слово, которое произнес Калап, было «кой» — овца:
— С овцой на языке родился! Не судьба ли этому разбойнику овец множить?
Так ли было, нет ли, чего удивительного? Почему бы ребенку, который ничего, кроме овец, вокруг себя не видит, не слышит, и не произнести это слово первым?
Мать и отец убеждены, что ему, Калапу, на роду было написано чабаном стать. Кто знает? Вот посмотришь на иных чабанов, пластаются чуть не до смерти, дрожат над овцами, а отара у них слабая, дохнут овцы без конца. Даже в хорошие годы не могут они выполнить план по ягнятам, по шерсти. Колхозное начальство старается, по возможности, избавляться от таких неудачников. А у других, хотя и не видно, чтобы они убивались на работе, овцы в любой год сытые да ухоженные, приплод — дай бог, шерсти — завались. Может, и в самом деле что-то такое есть? Ну, не судьба — призвание, что ли?
...Ягненок остался сиротой. Он всюду ходил за Калапом, как собачонка. За обжорство, за жадность и жирность прозвали его Тулкураном.
— Ухаживай за ним, дитя мое, следи,— наказывала мать.— Вырастет, почки его будешь есть.
— Он мой друг. Я Тулкурана никогда не съем,— чуть не заплакал Калап.
— Положено так, дитятко. Для того и кормит человек скотину.
Не по душе пришлись Калапу слова матери. Вырос Тулкуран. Весна как будто была тогда. Дома — ни мяса, ни другой какой еды. Как ни уговаривала мать, чтобы зарезать Тулкурана, Калап ни за что. Как-то голодный сам попросил:
— Мама, заколи его...
Долго ли поймать? Повалила на подстилку, нож взяла. Для матери ничего не стоило зарезать барана. Как ей, чабанке, такое не уметь? Только нож занесла...
— Не коли моего Тулкурана, не коли! — разревелся Калап.
На утро опять:
— Мам, заколи... И снова в слезы.
— Не надо так не надо,— согласилась мать. Ей не не столько барана,— сына жалко.
Через день снова просит. Мать ему подзатыльник. А мясо, ничею, съел. Вместе с подзатыльником.
...Когда Калапу исполнилось шесть лет, отдали его в нулевой класс. Отвезли в деревню, к бабушке. До того он видел бабушку всего несколько раз, на стоянке. Переночевал один раз в ее избушке и решил, что с нею куда лучше, чем с мамой. А сколько любопытного оказалось в деревне для мальчишки, очутившегося в ней впервые! Большие-пребольшие дома, очень яркий огонь — эликтричество, умеющий говорить черный круг на стенке — радио!.. Но самое интересное — магазин. Так в нем было все красиво! Зайдет, бывало, Калап в магазин, встанет за печкой и таращит глазенки на полки. А там... Зеркала сверкают, бусы переливаются, бутылки блестят, тряпки разноцветные, конфеты в пестрых бумажках, красиво уложенные пачки табаку...
— Что стоишь, милок? — спросит продавщица, держа в руках замок.
— Магазин смотрю.
— Купить что хочешь?
— Нет. Просто смотрю.
— Не стой зря. Иди домой.
— Я не зря. Я смотрю.
— Говорят тебе, домой иди! Я закрываю магазин. Понял?
Калап неохотно выходил, а на другой день опять стоял за печкой, пялил глаза.
Через полмесяца нагляделся, остыл. Целыми днями см ал пропадать на конюшне. Он и теперь, когда случится попасть в село, обязательно завернет полюбоваться лошадьми. Тогда же в короткое время смог распознавать всех деревенских коней. Немного погодя коров и телят тоже знал наперечет. «Однако этот ребенок с палец будет человеком с головой!» — удивлялись взрослые. А Калапа удивляло, как это большие люди не умеют различать животных, если даже он их не путает? Старый конюх Кюнук радовался маленькому помощнику, который с превеликой охотой поил лошадей. Сена, правда, раздавать он не мог — для вил ручонки были маловаты и слабосильны.
Все было для Калапа интересно. Все, кроме учебы в школе... Идти на уроки для него — сущее наказание. Ничего удивительного: он до того ни бумаги в глаза не видел, ни ручки не держал. Сам в сторону школы шага не сделает — хоть силком тащи! Сколько ни бились,— не идет. Что делать? Пришлось бабушке с ним ходить. Соберутся утром, отправляются — согнутая в три погибели, беззубая старуха и беззубый малец. Бабушка плетется кое-как, а Калап ее поторапливает. Из школы тоже вместе идут.
Бабушка даже во времена «эликбеса» не училась по старости. Теперь и ей пришлось грамоту постигать. Сидит вместе с малышней, тянет: «А-а, у-у, о-о». Через полгода стала по слогам читать, писать, хотя и не очень хорошо, научилась. Неожиданно учению ее пришел конец. Калап стал стесняться ходить с нею. Старуха только-только во вкус вошла, а внук сердится:
— Говорят вам, не ходите за мной! Ребята смеются...
Что было делать старой? Пришлось бросить школу.
„.Добрался Калап до четвертого класса,— другой разговор о нем пошел:
— Дерзкий, непослушный мальчишка. Хулиганом растет.
А учителя не так говорили.
— Невозможно на него сердиться. Маленький, кругленький, миленький такой. Хлопает глазенками. Думаешь, отругать бы его как следует. А глянешь — смех разбирает.
Калапу того и надо. Связал у сидевших впереди него девочек косички. Одна вскочила отвечать на вопрос учительницы, другая — в рев. Класс визжит. Учительница поставила Калапа в «угол» — за доску.
Классная декка была на двух ногах, ее разворачивали и писали на обеих сторонах. Идет, значит, урок. Учительница время от времени поглядывает — из-под доски чернеют валенки Калапа, а класс похихикивает. Урок подходит к концу.
— Алымов! Не будешь больше баловаться? Иди на место.
Валенки не шевельнулись.
— Иди на место!
Заглянула учительница за доску: Калапа там нет. Удрал домой, а валенки оставил.
...Седьмой класс
— Странный этот парнишка — Калап. Рано утром вчера спускаюсь с холма в той части деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45