..
— В деревне тоже ничего не случилось. Работа и работа...— Тукпаш садится напротив Калапа. Сразу видно, что давно не сидел на земле, позабыл, как подгибать длинные ноги-ходули в кирзовых сапожищах.— Никого нет сейчас в деревне. Кто в поле, кто на чабанских стоянках.
— Как добрались?
— На красной «Воне» председателя. Вам флягу керосина привезли. — Понятно! Когда прижало, председатель готов хоть самолетом на работу возить. А сюда почему пешком пришли? Надо было Гнедого взять.
— На нем Сакылта воду возит.
— Фу, позабыл!.. — Калап приглаживает торчащие на макушке волосы, но они не ложатся. — Беда с этой водой... Из Карасу возим — такую даль. А кочки там по дороге — не то что воду довезти, не расплескать, голову бы не оторвало... Ну, вот что. Вы оставайтесь, а я съезжу хоть чай попью. С самого рассвета тут черто-мелю. Смотрите: овец далеко не отпускайте. После их с ягнятами не соберешь. Они скоро через перевал к речке. Постарайтесь раньше их к водопою поспеть. Там овцы Мыйыксу могут быть. А если через Алтыгы-Арт отара пойдет, то спустится на Круглое иоле—того не лучше, с овцами Седорко смешается. А про Седорко не вам рассказывать... Да, вот еще. Вон — под березой — Чернуха лохматая. За ней следите. Она — вожак. Их, таких черных, шесть. Если они здесь, значит, отара цела. Ну, вот и все... Значит, поработаем, повоюем?
— Конечно,— Тукпаш наклоняет острую голову.— А в Сары-Чете у Комургая уже больше двухсот окотилось.
— Поехал я. Надо ворота в загоне починить. Ночью бык с дойной фермы заявился — чтоб его волки съели! Комолый, а ворота своротил.— Калап легко вспрыгнул в седло.— Пока овцы не наедятся, будут рыскать. Побегать вам придется...
Он стороной объехал отару и скрылся за деревьями.
Тукпаш остался один. На тропе снова показался Калап, и Тукпаш невольно залюбовался им: так ладно, свободно держался он на коне. Даже грубый, вылинявший 01 дождей и ветров плащ, мохнатая сурочья шапка и сапоги на толстой подошве не утяжеляли всадника. А лицо будто из меди вычеканено.
— Вот ты и дома...— Тукпаш потянулся до хруста в костях.— Будто в сказку вернулся из пыльных, грохочущих городов. Будто в детство свое. Дыши — не надышишься! Воздух-то какой! И смолой пахнет, и первой зеленью... Месяц — не меньше — в такой благодати! Целый месяц не сидеть за столом, не держать ручку...
Себе-то мог он признаться, что как раз больше всего тянем сю за с юл, к бумаге. Да вот сложилось так... Окончил литературный институт, писателем стал, но живет, как и прежде, в колхозе. Председатель никак не поймет, что у него за профессия такая — книжки писать! В колхозе людей с высшим образованием не сосчитать. Главный зоотехник даже академию окончил. Тимирязевскую. Но он же делом занят, а захочет писать— пишет. Чуть не каждый месяц в районной газете выступает, а то и в областной — «Алтайдын чолмоны». Врач лечит, учителя в школе преподают. А что это за работа — книжки сочинять? Тукпаш с ним не спорит и ни от каких поручений не отказывается. Официально он числится завклубом и киномехаником, но его то и дело отрывают. То на сенокос пошлют, то на уборку. А уж по весне обязательно или сакманщиком, как нынче, или сеяльщиком. Нынче в поле без него обошлись— практиканты из училища механизации приехали. Значит, чабанам помогать. Дело это нужное. В такую пору не только в Корболу — в любой деревне каждого человека на учет берут.
Есть и другая причина, по которой Тукпаш на любую работу соглашается. В деревне как? Сено надо, дрова нужны, огород вспахать — без трактора не обойтись. А уж если строиться — своими силами немного сделаешь. То одно попросишь, то другое. Как ты, так и тебе. А семья у Тукпаша большая. Пятеро детей, и все еще маленькие... К тому же совесть не позволит в горячую пору ходить по деревне, заложив руки в карманы, или перышком по бумаге чиркать.
...Какой ласковый глаз у солнца! Небо высокое-высокое. Лишь кое-где дремлют тонкие и рыхлые, как брюшное баранье сало, облачка. От них небо становится еще синее. Молодой травке пока не хватает силы вызеленить серую прошлогоднюю отаву. И лиственницы машут голыми ветвями. Только жидко зеленеют кустарники на опушке южного склона.
«Даже не верится, что такая огромная, насквозь промерзшая земля вот-вот оттает, оживет! Все вокруг станет радовать глаз. Закукует кукушка, зазвенят трели жаворонка. На зеленом ковре лягут узоры цветущего кандыка, багульник распустится... Что может быть прекрасней весны!»
На вершинах, в складках гор и под нависшими скалами еще белеют снега. Оттуда веет влажным холодом. А внизу, где сходятся пять долин, видны пестрые срубы домов, сверкают на солнце шиферные крыши. Над селом поднимаются дымы из труб, то тут, то там за машинами взвиваются облака пыли. Отсюда, сверху, село чем-то напоминает спрута, протянувшего свои щупальца-дороги к стоянкам и фермам, опутавшего черными тропами всю округу. И тащит, тянет со всех сторон к себе, сосет живые соки земли, никогда не насыщаясь. Нет, никакой это не спрут. Пожалуй, больше сходства у села с табунщиком, который бросает аркан за арканом в многотысячный табун гор, несущихся в бешеной скачке с развевающимися гривами...
— А овцы-то!— спохватился Тукпаш и вскочил на ноги.
Он и не заметил, как отара потянулась к Большому перевалу — на Устугы-Арт. Опираясь на посох-так, Тукпаш торопливо зашагал, стремясь опередить овец.
«Проморгал! Как теперь соберу?»
Чтобы сократить, кое-как продрался сквозь густой кустарник и за большой валежиной наткнулся сразу на двух овечек. Одна никак не могла разродиться. Другая, чуть повыше, была уже с ягненком.
Тукпаш взял на руки новорожденного, обтер его, хотел подкормить, но матка с порванным биркой ухом никак не давалась. Опустит он ягненка на землю — подойдет. Сделает шаг, чтобы словить ее,— убежит. Изрядно повозившись, он догадался вынести курагана из кустов и положить в углубление иод скалой, на солнцепек. Хотел помочь второй овечке, все еще мучавшейся родами, но глянул наверх — отара вот-вот поднимется на седловину... Никак нельзя упустить ее. Стыд-то какой будет! Люди смеяться станут: «Полдня не сумел попасти — отару не удержал. Не дай бог доверять работу этим энтигилентам!»
Со всех ног припустил бежать. А в мыслях одно: только бы на водопое не оказалось отары Мыйыксу! На худой конец хотя бы чабан был поблизости от своих овец. Уж он-то не допустит, чтобы отары слились. Для него это тоже немалая беда.
Задохся. Пришлось перейти на шаг. Круто слишком, и с непривычки сердце частит, в груди не вмещается.
Пока карабкался к седловине, обгоняя овечек, приметил, что еще две матки объяснились в густом подлеске, будто посаженном в два ряда по обе стороны тропинки на перевал. И еще одна лежит, тянет голову к небу, стонет, дрожит от тяжкой натуги. Но нет, нет у
Тукппшя промоин! Все же он подбегает, присаживается, тянет за ножки ягненка, приговаривает, успокаивая овцу: «Поюрпи, милая, потерпи... Ну, вот и все...»
И опять — бегом, считая про себя для памяти объявившихся овец: «Внизу две да еще три...» Считать-то считает, а вот узнает ли? Ту, с рваным ухом, нетрудно отличить, а две, что в подлеске,— какие они? Одна, кажется, была с длинными бакенбардами, как у барана...
На Устугы-Арт сердце вперед него взлетело. Взмок Тукпаш, хватает воздух, как рыба, вытащенная из воды. Вожаки отары уже возле густого арала, в ивняке у речки. Овцы Мыйыксу, похоже, напились, пасутся на невспаханном поле. Возле них никого...
А свои, завидев воду, голодно заблеяли и устремились к речке. Ринулись, как солдаты в а гаку, как обвал. Несется только сплошное протяжное «а-а-аа!», трещат сучья, слышен топот сотен копыт, колышутся сотни спин и хвостов.
Не отдавая себе отчета, Тукпаш тоже заорал во всю глотку: «А-а-аа!» и тоже рванулся к речке, обгоняя отару.
...Несколько овечек уже перебрели на другой берег. Тукпаш с ходу перемахнул через речку. Набрал полные голенища воды. Ичикей! Бр-рр, холодно!.. Берег топкий, сапоги чуть не увязли. Все же перебрался через болото по кочкам, взбежал на крутизну яра.
«Ну вот,— обрадовался.— Теперь вы у меня никуда не денетесь!» Сел на плоский камень, снял сапоги, вылил из них воду, выжал портянки и обернул поверх голенищ, чтобы быстрее просохли. Подставил разгоряченное лицо весеннему ветерку. Можно было не спеша осмотреться и передохнуть.
— Тьфу!—ударил себя Тукпаш по колену.— Не соскучишься!
Отара разделилась надвое, и часть овец преспокойно брела через Малый перевал Алтыгы-Арт. Как говорил Калап, так и вышло: сейчас они спустятся на Круглое поле, к отаре Седорко...
Где уж тут обсыхать! Намотал мокрые портянки, натянул такие же мокрые сапоги, готовый бежать на Алтыгы-Арт, но остановился в нерешительности: а этих как бросить?
Ну что за человек Мыйыксу? То ли чаевать уехал, то ли сидит где-нибудь в затишке и в ус не дует, а тут такая беда может произойти.
Все больше и больше овен, утолив жажду, выходило из воды. Аппетит у них разыгрался. Часть разбрелась по ивняку на противоположном берегу, а часть потянулась к еще одному перевалу — Кок-Кая. Этого только и не хватало. На Кок-Кая такой бурелом, такие дебри — там и с собаками овец не соберешь.
«Эх, жизнь чабанская!.. Все время бегом, бегом... Овечки ни минуты покоя не дают. Сытые — бегут. Голодные— тоже бегут. Как только Калап с ними управляется? Вот чертовы животины! Колбасы живые!..»
— Уй! — крикнул на бегу Тукпаш. Овцы не остановились.
Он пересек им путь почти на половине перевала и стал гнать к тем, что остались у водопоя. В кустах увидел ржавые консервные банки, нанизанные на проволоку,— должно быть, Калап или Сакылта оставили. Поднял эту погремушку и тряхнул что было силы. Овцы побежали быстрее. По радоваться было нечему: на яр, где он собирался передохнуть, взобралась уже изрядная часть отары и, набирая скорость, приближалась к овцам Мыйыксу.
— А-ай! Аа-ай! Стойте, курдюки-бурдюки!—орал Тукпаш и бежал, бежал так быстро, как и в армии, наверное, не бегал. Дыхание перехватило, ноги не слушались, кололо в животе. Казалось, вот-вот свалится и — конец. А остановиться нельзя. Скорей, скорей!..
Бывают все же счастливые минуты: навстречу мчался, как на байге, всадник. С гиканьем, размахивая плетью. Мыйыксу!
Тукпаш перешел на шаг.
Старик ловко разделил отары, разогнал их в разные стороны и подскакал к Тукпашу. Буланый конь его был весь в белых ошметках пены, яростно рвал удила —он жаждал движения. Мыйыксу тоже не остыл от скачки. Круглое лицо его, казалось, вот-вот вспыхнет.
— А-а, Тукпаш!— справился с дыханием. — Здесь нынче?
— Да.
— Почему не ко мне?
— Решил к Калапу послать.
— К Калапу... Ух, председатель!.. А мне кого? — Кого-то пришлют.
.— Кого-то... Дождешься! Хорошо, что ты не пустил овец на Кок-Кая. Видел я все, да никак не мог раньше выбраться из кошары. Ох, и набегался... Будто пожар в моем доме Сорок овец объяснились. Только-только разобрался, у какой овечки какой ягненок... Ф-фу, парень, и не говори! Все одно к одному. Вчера дождь целый день лил. Позавчера ветер солому с крыши раскидал. Э-з, что толку от разговоров... Я свою отару в Чич-ке-Сала отгоню. Не буду тебе мешать. О чем радио говорит, парень? Когда потеплеет?
— Не слышал. Видно, не скоро.
— То-то что не скоро...— Мыйыксу зарокотал громким басом:—К вечеру небо прояснится — вот тебе и заморозок. Утром — тучи закрывают глаз солнцу! Что бы наоборот! Несколько пасмурных ночей, и потеплеет, и зелень быстрее в рост пойдет... Э-э, разболтался я с тобой. Овцы-то уходят, язви их!
Пригнувшись к гриве Буланого, старик умчался вверх по косорогу вслед за удалявшейся с дружным блеянием отарой.
Много раз бывал Тукпаш на стоянке Мыйыксу, а позапрошлой весной больше месяца сакманил у него. Всегда в его доме полно людей. Мыйыксу человек гостеприимный, приветливый, разговорчивый.
Есть такие люди — степенные, здравомыслящие, приросшие к земле, от которых исходит мудрость народная. Мыйыксу — один из таких. И силой его природа не обделила. Он высокий, толстый, но нет в нем ни грамма лишнего жира, старческой грузности. А все потому, что смолоду на чабанской работе. За шестьдесят ему, а все возле овец. Пенсию ему вы решили, а он так и остался со своей отарой. «Как же без овечек?» — сказал. О таких, как Мыйыксу, говорят: «Этот человек в жизни делал только хорошее — детей растил, скот множил». Уважают таких, за советом к ним идут, всегда рассчитывают на их бескорыстную помощь.
И жена Мыйыксу по характеру ему под стать. Каждому, кто их порог переступит, рада, будто гость с каким-то важным известием пожаловал. Мясо и чай всегда у нее на горячей плите. Если кто мимо стоянки проедет— рассердится. А то и догонит на лошади, к себе зазовет. Потому-то бригадиры, зоотехники, ветеринары—в общем, весь народ, который по чабанским стоянкам разъезжает, стараются так подгадать, чтобы к обеду быть у Мыйыксу. Другим чабанам указания-приказания отдают, не слезая с седла. На крайний случай выпьют на скорую руку чашку чая, чтоб не обидеть хозяина, и спешат к Мыйыксу. Там уже не торопятся. Расседлывают коней, щедро задают им сена из стога Мыйыксу, комбикорма подсыплют. В избе шубы-тулупы поснимают, располагаются основательно.
За зиму скармливают Мыйыксу гостям лошадь, да двухгодовалого бычка, да еще с десяток валухов прирежет. Но чтобы он или жена пожалели когда? Не бывает такого. И всегда вьется из скособоченной трубы над покатой тесовой крышей избушки чабана веселый дымок, а два казана сменяют один другой на всегда горячей плите. Сам Мыйыксу, придя на обед, усядется у открытой дверцы, будет греть широченную грудь и, посмеиваясь, рассказывать рокочущим баском:
— Вот, значит, вызывают меня... Молодой я совсем был. Спрашиваю: «Что случилось?» — «Враг напал, Мыйыксу. Иди, защищай нас».— «А кто напал?» — «Дьапонцы». Ну, что ж, иду, воюю, побеждаю, нацепляю ордена и медали, возвращаюсь домой и снова пасу овечек вместе с женой. Ребятишек, понятное дело, прибавляется. Опять повестка из мый-ынкомата. «Что случилось?» — «Опять враг напал, Мыйыксу. Иди, защищай нас».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45