— К го там? — спросил негромко.
— Мы, — ответили из-за ворот тихо. По голосу — Кулер.
— Сейчас собак привяжу.
Под навесом, в тени, сидела Аграфена. Учар поймал собак и концы цепей протянул ей. Аграфена перекрестила его, шепнув:
— Господи, спаси и сохрани...
Учара трясло от волнения и страха, когда он снова подошёл к воротам. Но он старался не показать этого.
Отпер засовы, отворил створку ворот. Навстречу ему сунулся кто-то высокий, плотный. Крепко взял за локоть, отстраняя. Не входя, заглянул во двор, подозрительно оглядывал и дом, и амбары, и баню. Собаки лаяли, но людей не слыхать.
— Я сказал, что ко мне отец приедет, — спокойно проговорил Учар. — Они и думают, что это он.
— Ладно... Где ключи?
— Мне маралов отдадите? На что вам они? А я ферму держать буду. И еще пчел,— просительно сказал Учар и удивился, до чего правдоподобно у него получилось.
— Ты свое получишь. Ключи. Живо...
Плотный человек, еще раз оглядевшись, шагнул в тень и махнул рукой за спину. Сзади тотчас наперли, надавили. Толпа ввалилась во двор, бросилась к крыльцу.
— Амбяр-то не там, — зашептал Учар, хватая за рукав бегущего к крыльцу с винтовкой в руках человека.
— Знаем, — тихо сказал ему плотный человек. — Разберемся.— Он поискал что-то в кармане и быстро протянул Учару. Что-то быстрое, стремительно сверкнувшее, скользнуло мимо рук и ожгло бок. Боль была острая, резкая. Учар не испуганно, а скорее удивленно вскрикнул и опустился на землю, зажимая ладонью
рану. Рука сразу стала горячая и липкая.
И вдруг ему стало легко и хорошо. На дворе светлый день. Солнце в небе красное, как на закате перед ветром, и красный свет расходится кругами по всему двору. Вот они, Учар, Каллистрат, Аграфена и Федосья, сидят под навесом и завтракают, пьют красный, будто закрашенный костяникой, чай.
— Учар, — вдруг говорит Каллистрат, — возьмешь сейчас моего коня Рыжика и поедешь во-он на ту гору,— показывает рукой на пламенеющую снежную вершину.— Наломаешь там льда, привезешь полные сани. Мы его разбросаем во дворе, и станет прохладно. А то видишь как жарко. Жара держится — спасу нет.
— И я с ним поеду, — просится Федосья.
— Нет, ты не поедешь, — говорит Каллистрат и хмурится.
— Сено возила всю зиму. А почему туда нельзя?
— Коню тяжело будет.
— Да и гроза скоро начнется, — добавляет Аграфена.
Только произнесла Аграфена эти слова, как ударил раскат грома, и загремело, загрохотало. Красное небо озарилось вспышками.
«Почему гром? — думает Учар, изумляясь. — Разве так бывает, чтобы светило солнце, на небе ни облачка и вдруг — гроза?»
Нет, это совсем не гроза. Это — бандиты. Но почему они бегут к крыльцу? Там же — Федосья!
— Эй! Эй! Не там амбар! Он вон где, совсем в другой стороне! — кричит Учар и не слышит своего голоса, только слабый писк и хрип раздается из груди. Он хочет бежать защитить Федосью, но не может, ноги его не слушаются, и руки ватные. Все обгоняют его. Он видит, как Федосью выводят на крыльцо, как заламывают ей руки.
— Учар, — плачет она и зовет его.
И Учар на ватных ногах плывет к ней, почти не касаясь ступнями земли. Его сердце разрывается от боли и жалости к Федосье.
И вдруг он видит. С чердака, выставив длинный ствол ружья, п него целится Каллистрат. Учар наблюдает, как черная мушка на конце ствола останавливается на уровне его груди.
— Это же я! — в отчаянии кричит он.—Разве вы меня не узнаете? Я же в белой рубашке!
Озноб прокатывается по телу. Это совсем не Каллистрат. Это же Кулер! Вон как он язвительно усмехается. Указательный палец его напрягся на спусковом крючке. Слышится явственный щелчок бойка по капсюлю. Взрывается в патроне порох. Пуля, вздувая ствол, бежит к выходу. Вот она желтая, горячая отрывается от конца ствола и летит к нему, окутанная синим дымом. И от нее никак не уклониться, не спрятаться. Она уже подлетела к его груди, с треском разрывается рубашка, кожу обжигает огнем, и пуля входит в плоть его тела. Становится горячо и темно. Меркнет на небе красное солнце, тускнеют красные волны света.
Но разум в нем не убит, он лежит живой, затаившийся. Пусть бандиты думают, что Учар мертв. Пусть. Л он сейчас возьмет да и улетит. И как это он мог быть, что умеет летать, что стоит ему только раскину и» руки, поднатужиться, он оторвется от земли. Там, и высоте, его не поймает никто. С каждым взмахом рук он будет подниматься все выше и выше. И Федосья с ним улетит. Она ведь тоже умеет летать, только об лом не догадывается. Надо ей об этом сказать, шепнуть. Они, как два лебедя, воспарят в воздух. Федосья будет впереди, а он, подранок,— сзади. А как хорошо летать! Какая же это радость — парить в высоте!
Вот Каллистратова дома осталась внизу, острые вершины пихт проплывают внизу, едва не царапай живот. Надо еще немного поднатужиться, взмахнуть крыльями-руками посильнее, и пихты сразу отодвинутся, как будто провалятся вниз.
Дышать становится все легче — воздух в вышине прохладный, свежий, будто родниковая вода. Пьешь — не напьешься. А внизу уже — горы. Сверху, оказывается, очень удобно их разглядывать — все видно: каждый кустик, каждый камешек. А это что там за люди на вершине? Какой-то высокий парень и девушка. Да это же он, Учлр, и Фсдосья. Только не сегодняшние они, а вчерашние! Из высоты можно увидеть даже свое вчера! У чар разрывает толстое одеяло мха у подножий обгоревшего, некогда разбитого молнией кедра, и там оказывается черный ящик, длинный, как гроб. Учар открывает ящик — там винтовки и четыре свинцовых ящика с патронами. Все в густой смазке, новенькое, тускло посвечивающее.
Учар кладет ящики с патронами в арчимаки двух лошадей приторачивает винтовки к седлам, чтоб не болтались, не натерли коням кожи до крови. Вытерев пот со лба, останавливается на миг, пораженный красотой и величием гор. Вокруг него горы. Волны гор, хоровод гор. Каждое дерево — зеленое веретено, воткнувшееся в тело горы. Могучие горы, богатырские горы. А над ними на целых две головы возвышается Уч-Сюмер — Белуха двуглавая. Всем горам — гора. Хан! Царь! Бог! Сверкая ледяной короной, Белуха смотрит на Учара. У нее даже не две, а три вершины. Две крайние тонки и остры, а средняя — словно срезанная, похожа на стол. Белуха — корона всего Алтая, его страж и заслон. Поклонишься низко, может, и благословит, исцелит и даст силы. Священно чист, бел лед на ее вершине.
Глядит во все стороны Учар — кругом его родина. Круглая она, как казан. С белыми прожилками горных рек. Где он только не бывал! Во-он в тех буреющих осыпях — курумниках — караулил сусликов — тарбаганов. В темном ельнике, что за скалами, бил рябчиков и белок, а рядом, в сереющем сушняке, взял соболя, черного, драгоценного. Далеко под ногами, в ущелье, змеится речка. Там в его капкан попалась выдра. На тех гольцовых камнях подстерег архара. А под самым Уч-Сюмером... Дядя по материнской линии, старик Амаду, однажды взял его с собой на охоту. Взял, потому что сам уже плохо видел. «Ну, что видишь, балам?» — спрашивал он постоянно. А Учар любопытствовал переливом красок ледника — как раз наступал рассвет, и солнышко старалось его разукрасить как можно нежнее.
И вдруг на седловину вышло стадо в десять маралов. Как они красиво и величаво шли. Будто и не шли, а танцевали, плыли в танце, горделиво откинув за спины ветвистые рога.
— Идут, дядя Амаду, идут! — громко прошептал
Учар и рукой показал на маралов.— Рога у них, как сучья, торчат. И лбы белеют.
До сих пор шутят дядины домашние:
— Расскажи нам, Учар, как маральи лбы белеют. Оказалось, что стадо тогда не приближалось, а, наоборот, уходило. И белели у них хвосты.
Как хорошо лететь в чистом небе! Учар и Федосья летят к Уч-Сюмеру. Им хочется попросить у великой вершины благословения. Но небо отчего-то темнеет, поднимается встречный ветер и относит их от горы, не дает приблизиться.
«Не зря небо такое красное,—думает Учар.— Вот и ветер. Нам надо опуститься куда-нибудь в тихое ущелье и переждать. Там есть чистые родники — ар-жаны. Вода в них вкусна. Пьешь — не напьешься. А как раз пить сильно хочется, все горло пересохло, губы слиплись. Хоть маленький, хоть крошечный глоточек...»
— Надо ему дать молока, — слышится голос Агра-фены.
— Хочу воды из аржана. Чистой и холодной. Пусть она охладит мою грудь,— пытается выговорить Учар и не может, потому что без воды пересохло горло, и губы ему не разжать, так они спеклись.
И вдруг теплый дождь падает ему на лицо. Одна дождинка, другая, третья. Странный какой-то дождь Одна в рот попала — соленая.
— Быстрей запрягай, быстрей! — слышится взволнованный, торопливый голос Аграфены. Он просачивается в уши, и как из небытия голос удивляет Учара своей реальностью.
— И так спешу. Не видишь? — басит Каллистрат.
— Ас этими что делать? — спрашивает незнакомый голос. Учар слушает и старается представить себе этого человека. Ой, да это же голос Гриньки, батрака Каллистрата. Когда они уговаривали Гриньку идти в засаду, тот попросил в награду винтовку, корову и лошадь. «На первостях мне хватит. В верховьях Куркурека высмотрел я полянку добрую. Там избу поставлю, огород посажу. Пчелами разживусь, маралами. И женюсь...»
Как хочется воды! Еще бы лучше — кусочек льда. Так бы и проглотил его, чтоб огонь в груди погас.
— Выстрели в меня, Каллистрат. Добей уж. Не видишь, как я мучаюсь? — слышит Учар голос Савелия, сквозь веки проникает золотой полумрак. Он будто видит, как елозит Савелий по земле, словно собака с перебитым задом.
— Нет, — гудит голос Каллистрата.— Добивать я тебя не стану. Ты мне живой надобен. Я тебя властям передам. Пускай они решают, как с тобой быть.
— Откупиться мной хочешь? Думаешь, тебя помилуют? Все заберут, голым оставят. А самого куда-нибудь сошлют.
— Я не разбоем живу, а своими руками. Потому кусок хлеба у меня всегда будет.— Я не вы, я при Советской власти жить смогу. Вот так-то, Савелий. А вас, бандитов, любая власть, как волков, уничтожать будет. Потому что волк — крестьянину первый враг.
Голоса становятся глуше, вот уж совсем несвязна речь. Учару кажется, что он куда-то падает, падает, ждет удара и не может дождаться, только сжался весь в комок. Он плавно опускается на сено. До чего же мягко и душисто сено из зимнего стога... Он лежит на спине с закрытыми глазами. Сани легко скользят по гладкой дороге, покачивают, убаюкивают, словно в люльке. Скрипят полозья. Слышится, как бьют копыта по спрессованному снегу, позванивают подковы. А может, это ледок звенит? Мельчайшие осколки льда из-под ног лошадей летят прямо в лицо. Так приятны их прикосновения. Пахнет ядреным морозным воздухом, снегом, самими ледниками. Пусть сани долго-долго бегут, ведь рядом Федосья. Стоит ему открыть глаза, и он увидит бездонное, будто стеклянное небо, чуть подсиненное. Мохнатые, в изморози, ветви деревьев медленно будут плыть назад. Он шевельнет плечом и ощутит рядом Федосью, вздрогнет от неожиданности. А сани все мчат и мчат, и светлые поляны с искрящимся снегом кружатся и кружатся. Высокие, темные ели протянули друг другу лапы и пошли хороводом вокруг саней...
А в груди горячо, так горячо, что снег на полянах темнеет и тает, на все хватает его жара. И вот уже потекли ручьи, зазвенели по взгорьям. Ручьев кругом много, а напиться негде. Только холодные, колкие брызги летят в лицо, дразнят его. Он, Учар, стоит возле звонкого ручейка, опускается на колени. Сейчас спекшимися губами коснется воды, сейчас. Даже застонал от нетерпения.
И ручеек, будто сжалившись, плеснул ему в лицо, остудил губы, тоненькая струйка воды попала в рот.
Сладка и живительна была та вода, пить ее — не напиться.
Учар открывает глаза. Он видит перед собой небо утреннее, позолоченное солнцем, ясное-ясное небо, видное до самого донышка. И склоненное над собой лицо Федосьи. Да, это ее лицо, ее глаза, ее губы шепчут ласковые слова. Оказывается, он не в санях, а в лодке. И не ручьи звенят вокруг, а быстрые струи Катуни.
— Ну, легче стало? — спрашивает она.
Учар вспоминает теплый дождь, и слабая улыбка трогает губы.
— Ты плакала надо мной? — едва слышно спрашивает он.
— Тебе нельзя говорить. Молчи и терпи,— шепчет Федосья и снова берется за весла. Рыжеватые ее волосы развеваются на ветру, лицо озабоченно, серьезно. Она гребет изо всех сил, и слышно, как шумит вода у бортов. Кажется, самое опасное место уже проплыли, но волны все еще сильные, и течение быстрое. Брызги летят Учару в лицо, остужают боль.
«Раз Федосья рядом, то все будет хорошо,— думает Учар и успокоенно закрывает глаза.— Она сильная». Он слушает журчанье струй Катуни и улыбается, и хотя его глаза закрыты, видит тот берег. Там, на берегу, стоят Салкын с Шыранкай, взявшись за руки, и ждут, когда лодка подплывет к ним.
И Учар наперед, через время, слышит радостный голос Салкына:
— Я знал, что ты вернешься, Учар. Мы ждали тебя.
— Я вернулся.
— Это хорошо. Мы вместе будем строить новую жизнь. Правда ведь, Учар? Правда, Федосья?
— Правда, — отвечает Учар.
— Правда, — как эхо, повторяет Федосья.
Л пока скрипят уключины, туго шуршит вода у бортов. Гребет Федосья и гребет, с каждым взмахом весел-крыльев приближая лодку к той стороне, где нет батраков и богачей, где люди все равны, где будущее каждого светло и надежно. А Учар приоткрыл глаза и любуется девушкой с зелеными, как катунская волна, глазами. Он улыбается и ждет, когда нос лодки мягко ткнется в песок родного берега.

ГОЛОВА ЖЕРЕБЦА
ЗАГОВОР
Думал ли когда-нибудь Кепеш, что он, о котором люди и слов-то других не находят, кроме как «никчемный Кепеш», или «ломаного гроша за него не дашь», очутится в этой просторной, как поляна, восьмистворчатой юрте. Что нога его переступит этот священный порог, и он в своих протертых до дыр овчинных штанах усядется прямо на белую кошму, а перед ним поставят блюдо, полное мяса, и два сияющих самовара — один с хмельной аракой, другой с крепко заваренным настоящим индийским чаем. Снилось ли когда-нибудь Кепешу, что хозяин юрты, прозванный Большим человеком, будет сам потчевать его от вечерней зари до полуночи и вести с ним степенную мужскую беседу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45