Какое счастье!» Посреди ночи просыпаются они от шума и видят: невеста встала и на огонь казан поставила. Вытаскивает из ларя бычью голову и ее — в казан. Варит. Сварила, вытащила и обглодала. Пока ела, в казане варилась голова жеребца, видно, знала девушка, что мало ей бычьей... У сватов свет померк в глазах. Не стали ждать, пока сварится голова жеребца, решили отравиться восвояси. Сели на коней и такую песню, парень, запели: «В рот твой не влезло пшеничное зерно — влезла бычья голова, не влезло ржаное — влезла голова жеребца». Понял?—Лицо Йугуша вдруг побагровело, дернулся шрам на щеке.— Вот так знай!— резко крикнул Байюреку он прямо в лицо, потом опустил поводья и пригнулся к голове лошади. Белоногая Стрела, едва не сбив Байюрека, рванулась вперед. Гнедой, на котором сидел Кепеш, от неожиданности прянул в сторону, потом галопом поскакал за Стрелой.
Байюрек долго глядел им вслед: «Что же они замышляют? И вчера ночью вместе были».— Тут Байюрек посмотрел в сторону и увидел молодого пария, по пояс голого. Он обчесывал бревно длиною меч ров девять. Парень мускулист, широкоплеч, и спина его, обугленная, вся сверкала от пота. Движения его ловки, он сейчас похож на скакуна, который только что втянулся в бег, вошел в силу — ему надо бежать и бежать. Это вожак комсомольцев — Чынчы. Байюрек невольно залюбовался им со стороны. Хорошо жить на свете, когда есть такие парни.
— Якши ба, Чынчы?
— Якши,— приостановился Чынчы.
— Ты, Чынчы, вечером зайди ко мне. Надо поговорить об одном деле.
«Тунг-танг, танг-тунг»,— гудит, содрогается от ударов топора бревно, которое обтесывает Чынчы.
«Тунг-танг, ганг-туиг»,— соревнуясь, перекликается десяток топоров.
Чынчы свои взмахи приноровил к стукам топора бригадира Былбака. Ему не хочется отставать в ударах от него. И он не чувствует ни тяжести топора, ни упругости ударов о бревно, ни того, что у него есть руки, ноги, спина и вообще, что он есть сам.
А лес свежий, тешется легко, о том, что он тешет прямо, знает сам: ему не надо целиться бревном, чтобы обнаружить в нем где-нибудь неровность или изъян, руки привычные, топор ведут сами.
Как хорошо — Чынчы и молод и силен. Во рту у него свежая смоляная щепа. Как хорошо, размахнувшись со всего плеча, изо всей силы ударять по бревну. А вокруг него лето, только начинающее густеть вверху небо, а навстречу выкатывается огромное солнце. Утренняя свежесть окружила его, наполнила грудь... Ничего, что Чынчы сегодня выпил всего две пиалы пустого чаю, ничего, что он всю ночь водил за руку девушку-избачку, до рассвета вместе с ней осматривал звезды. У него хватит силы на то, чтобы до самой темноты махать топором и снова до рассвета водить за руку девушку-избачку, и хватит на то, чтобы возглавить комсомольцев, поднимать их на строительство новой жизни. Уставать, хныкать, бояться — что это за понятия, что это за слова.
«Ты, парень, береги силы,— говорит ему иногда бригадир Былбак.— Лес — штука такая, тяжелая, можно надорваться. Перед тем как его поднимать, надо покумекать: может, слепой его поддеть, а может, и чурочку подложить...»
А зачем — сила-то есть у Чынчы. Лес лишь бы руками хорошо охватывался, а потом он поднимется. Работать надо так, чтоб все горело! Если не будешь работать, откуда ей быть, новой жизни, и кому ее делать, как не молодым, как не Чынчы...
Стояла ночь, такая же лунная, светлая, как и вчера.
Йугуш, Кепеш и Кукпаш шли к юрте Байюрека. Кукпаш нес на спине мешок, в котором лежала отрезанная голова лучшего в колхозе жеребца по кличке «Комол». Шли осторожно, едва дыша, так, что каждый слышал биение сердца своего. Все должно сойти гладко: Байюрек спит, уткнувшись в «Капитал», жену его выстрелом из ружья не разбудить, а Чынчы, заходивший к Байюреку по каким-то делам, ушел от него в Полночь. Все высмотрел Кукпаш, обо всем донес Йугушу.
Вдруг впереди в высоком бурьяне что-то мелькнуло, потом раздался свист, и навстречу им, прямо под ноги, выкатился мальчишка. Кто это? Да Сорпо! Рассмотрел он их троих хорошо, ахнул, отскочил и бросился бежать, тоненько крича, поднимая тревогу. Но Йугуш в два прыжка догнал его и схватил за горло.
Мальчик и не вскрикнул. Кепеш только тут понял, что Йугуш душит мальчика. «Сорпо... сирота... Зачем он так...— волосы встали дыбом у Кепеша.— Ведь мальчик... дитя... А-аа!» — вскрикнул Кепеш, бросился на
йугуша, схватил его сзади за горло. Теперь-то уж не оторвешь Кепеша от этого горла. Вырвет он его! Сколько он перетерпел! Сколько вынес! Сорпо вырвался из рук Йугуша. «Беги, убегай!» — закричал вслед ему Кепеш. И тут — ударили его в затылок. «Это Кукнаш, — мелькнуло в сознании Кепеша.— Видно, прикладом...»
На рассвете в село приехал на легком ходоке аймачный прокурор Овчинников в сопровождении двух конных милиционеров. Йугуш и Сарбан уже ждали его у въезда в село. Не поздоровавшись и не сказав друг другу ни слова, все вместе направились к юрте Байюрека. Милиционер оторвал того от «Капитала», а прокурор снял с козлиного рога, прибитого к стене, кожаную суму и вытащил из нее голову жеребца.
Байюрек не удивился, только повернулся к Йугушу и резко произнес:
— Ах, вот что вы придумали! Лучшего племенного жеребца погубили...
— Что, что? Что ты городишь? Контра! Вредитель!— закричал Йугуш, но сразу же умолк, испугавшись, что на крик прибегут люди.
Не теряя времени, Байюрека усадили в ходок. Не дали проститься с женой и сыном. Бросили в повозку рядом с ним суму с головой жеребца. Кони рванулись.
Те, кто были случайными свидетелями происходящего, ничего не поняли, решив, что Байюрека увозят на совещание. Но когда тронулся ходок, раздался пронзительный крик жены Байюрека:
— Не губили мы лошадь! Поверьте, не мы! Разрежьте мой живот — месяц не ела мяса!
За околицей прокурор остановил лошадь, попрощался за руку с Йугушем.
Байюрек снова строго посмотрел на того:
— Не радуйтесь. Вы же знаете, что я честен. Правду вам не скрыть.
— Посмотрим, какой ты честный. Поживем — увидим,— ответил Йугуш, отводя глаза. Медленным шагом двинулся обратно. Сидел он на лошади сгорбившись, не так уверенно, как обычно.
НОВЫЙ ДЕНЬ
Золотой листопад в долине. Целый месяц было сухо и недвижимо. Тот, у кого слабое зрение, в ту осень так и не видел улетающих журавлей, только слышал их клекот — так высоко они летели. А людям и на небо некогда было взглянуть: урожай выдался отменный, и особенно на тех делянках, где сеяла жена Байюрека.
Пшеница выросла густая, как таежные заросли.
В это драгоценное для работы время утром из аймака приехали уполномоченный АИКа Сурен и с ним несколько человек. У конторы их встретил Чынчы, и они без стука вошли в кабинет председателя. Там в это время находились Йугуш, Сарбан и Кукпаш, сменивший Байюрека на посту председателя сельсовета. Перед Йугушем на столе лежал, как обычно, наган — для «устрашения и безопасности». Сурен протянул руку Йугушу, но тот не успел ее пожать, рука уполномоченного опустилась на оружие, и Сурен негромко произнес: «Именем Советской власти вы — Йугуш, Сарбан и Кукпаш — арестованы». Всех троих вывели и заперли в амбаре.
Узнав о случившемся, село загудело словно пчелиный рой: «Возможно ли это?», «В амбар Большого человека», «Страшно подумать»... А вечером клуб до отказа заполнил народ. На сцене в окружении работников АИКа, комсомольцев и передовиков сидели, опустив головы, Йугуш, Сарбан, Кукпаш.
Сурен встал и произнес небольшую речь, в которой раскрыл злоупотребления Иугуша, Затем стал задавать вопросы сидящим в зале.
Сурен. Йугуш делал это?
Люди. Да. Делал.
С у р е н . А это тоже делал?
Люди. Да. Делал.
Сурен. А вот это правда, подтверждаете?
Люди. Да, правда.
Сурен. А вот этого не было, подтверждаете?
Люди. Да, не было.
После этого на сцену вышел Сорпо в красном галстуке. Люди, как увидели Сорпо, заахали, зашевелились. Откуда он? Что с ним было? Где пропадал?.. Видимо, мало кто заметил его отсутствие, разве только спросил кто у кого-то: «Слушайте, ведь тут ходил мальчишка Сорпо. Что-то не видно его. Куда он мог деться?» Покачали, наверное, головами и позабыли об этом. А о том, что исчез Кепеш, через двадцать дней заметила его жена. Она думала, что он, как обычно, в табунах. Бросилась искать, но никаких следов не нашла. Как говорится, на шута всегда найдется шут, дело дошло до того, что кто-то сказанул: «Э-э, что еще молено думать об этом Кепеше. От ребятишек убег — вот и вся причина. Наверное, подумал, чем кормить их, выбиваться из сил, лучше найти вдовушку с огородом. Что-то он говорил, кажется, когда партизанил, мол, имел такую одну в низовьях Катуни». И жене Кепеша пришлось съездить в низовья Катуни. Но откуда найдешь-то: огромная земля — низовья Катуни, а вдовушек с огородом — через двор.
Сейчас, когда Сорпо произнес «Кепеш»... все разом вскочили. Три волка попятились, прилипли к стене. Если бы не вооруженный караул, люди растерзали бы их.
После Сорпо слова попросил Чыичы. Сорпо в ту ночь, окалывается, пришел к Чынчы, и назавтра же они вдвоем тайно пошагали в аймак, встречались там с Суреном. И оттуда же втроем пошагали в область. Через полмесяца Чынчы возвратился домой, йугуш о нем поставил вопрос как о саботажнике и вредителе, и Чынчы исключили из комсомола. Хотели отдать его под суд, но Чынчы оправдался тем, что ходил в город выявлять возможности поступления на учебу.
Дальше выступающих было много. Жена Байюрека .. Она, привязав сынишку к спине кушаком, все выполняла колхозные работы, делала что бы ни велели, шла туда, куда бы ни посылали...
Выступила и Яна... Она после той ночи ушла от Йугуша. «Кажется, все есть у Йугуша, всего у него хватает,— порассуждали люди,— но раз от него уходит жена, значит, все же чего-то не хватает у него». Яна стала первой подругой жены Байюрека, всегда выкроит что-нибудь из своего пайка для ее сынишки...
Выступали другие, список преступлений Йугуша, казалось, не имеет конца. Потом дали слово Йугушу. Нельзя было узнать его: прежде мог говорить по два часа без передышки, и слушали его, раскрыв рот, теперь же ничего не мог из себя выдавить. Сначала, как сумасшедший, смеялся, гримасничал, шрам змеился на его щеке, но все-таки выдавил из себя несколько желчных слов:
— Сажайте в тюрьму, сажайте... Но я-то хоть пожил, поел, попил вволю, а вы что? Как подыхали, так и подохнете. А кое-кто со мной еще встретится... Эх, скольких вас я за собой потяну! Еще поплачут ваши жены! Сколько сирот здесь останется! Эй ты, Алгый, не ухмыляйся... Жди своего часа, скоро, скоро он настанет! И ты, Иритпек, придумай, что будешь отвечать, если спросят, сколько коров и телок может задрать волк в колхозном стаде, которое ты стерег, если и волков-то поблизости давно нет? А ты, Ноокы, старая лиса, выступаешь против меня, а сколько раз ты налог Советской власти не платил, сосчитай! И ты, Йорыш, не прячься за спины. Расписка твоя в целости и сохранности у меня... Мешок колхозного зерна за тобой, пощадил я тебя в тот раз...
Но тут люди зашумели, не захотели больше слушать Йугуша.
Представитель из области закончил собрание кратким словом:
— Товарищи! Советская власть — это не Йугуш, не Сарбан, не Кукпаш! Советская власть—это вы сами. Вы — труженики, строители новой жизни. Виновные получат по заслугам. Да здравствует Советская власть! Да здравствует мировая революция!
Фридрихом звали этого горячего алтайца. Он был из соседнего села и недавно избран секретарем обкома комсомола. Батраком был раньше, за его заслуги перед народом, за честное и горячее сердце решили люди: «Отныне имя нашего вожака — Фридрих. Пусть честно и достойно носит имя вождя пролетариев всего мира товарища Энгельса».
Преступников под конвоем отправили в аймак.
Вместе с рассветом встал Чынчы. Выпил пиалу пустого чаю и пришел на место стройки.
Ответственный был сегодня день у Чынчы. Колхоз оказал ему доверие, назначил бригадиром молодых строителей. Чынчы, как старик Былбак, залез на помост и, крикнув коротко «Э-эй!», махнул два раза рукой.
Испугался Чынчы — никто не вышел из юрты. Тогда он еще раз крикнул «Э-эй!» и еще раза два махнул рукою. Вот тут и захлопали двери. Никогда не был так рад Чынчы!
Первым вперевалку, по-медвежьи, подошел молодой парень по имени Тобе. Огромной силы человек: заарканит дикого стригунка и держит его так, что тот не шелохнется. А ему не надо и столба, а дай только ухватиться за уши — и больше ему не стоит никакого труда, пригнув голову того стригунка к земле, заседлать его. Вот Тобе снял рубашку, ударил себя в грудь, которая загудела, как пустотелый валежник толщиною в два обхвата, подмигнул Чынчы, мол, выдержишь ли.
Поплевал Тобе на ладони, взялся за ручку пилы и — пошло: ух-ах, ах-ух, ух-ах, ах-ух... — а пила: тырт-тирт, тирт-тырт... То земля, то небо, то земля, то небо...
Солнце, огромное, раскаленное, медленно всплывало над горами. Животворное тепло как всегда призывало людей жить, трудиться, быть счастливыми. Жители возвращались к своим обычным занятиям. Ждали они и возвращения Байюрека.
АБАЙЫМ И ГНЕДКО
Лишь высветлит рассветная синева маленькое, с ладонь, запотевшее оконце, мимо абайымовской избенки уже рысит табун. Сотни сильных копыт барабанят о гулкую стылую дорогу, ц, как подголоски, звенят льдинки, примерзшие к мохнатым ногам лошадей. Табун спокойно пофыркивает, храпит, лишь нет-нет да резко, тоненько заржет, как пожалуется, молодая кобылица. Не иначе как какая-нибудь матерая злая гнедуха хватанет ее за нежную шею.
— Поурось мне, поурось!— щелкнет бичом табунщик Янга и проскачет вдоль табуна, поскрипывая старым седлом. И опять ровно фырчит табун под его гортанную песню. Вместе с песней топот, фырканье табуна стекают вниз по улице к водопою — прорубям на реке.
Абайым оо вздохом отодвигает чашку: «Ну, мать, теперь вроде в самый раз» — и поднимается. Он натягивает пожелтевшую от давности, едва не всю в круглых заплатах овчинную шубу, в два обхвата — «чтоб спина крепче стала» — перетягивается выцветшей опояской из красного сатина. Потом нахлобучивает на гладко выбритую голову, похожую на пузырь, измятую шапку из лисьих лапок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45