Но Бюрги воскликнул:
— Так дело не пойдет! Наша затея уже всем известна, и знамя уже готово. Если мы все бросим, то это станет притчей во языцех!
Ужас сковал старческие члены при одной мысли об этом позоре, и вся компания снова принялась наседать на своих самых речистых собратьев. А те, в свою очередь, снова сопротивлялись, как могли, и даже угрожали в конце концов совсем выйти из общества.
— Я скромный плотник, и никогда, и ни за что не выставлю себя на посмешище! — воскликнул Фриман, на что Хедигер с упреком возразил:
— Что уж тут говорить обо мне, бедном портном! И вы из-за меня в смешном виде предстанете, и я сам по-дурацки выглядеть буду безо всякой на то надобности. Я предлагаю, чтобы кто-нибудь из наших трактирщиков взялся за это дело — ведь они люди, больше других привыкшие к публике!
Те заявили самый решительный протест, и Пфистер предложил на эту роль столяра, он ведь, дескать, всем известный балагур.
— При чем здесь балагур? — закричал Бюрги,— это что вам, шуточки — речь держать перед лицом самого президента конфедерального праздника, на глазах у тысячной толпы?
Ответом на его пламенное выступление был общий тяжкий вздох, который еще раз со всей очевидностью показал: задача выпала ох какая нелегкая.
Тут как-то все засуетились, начали ходить-бродить да шептаться-шушукаться по углам. Только Фриман и Хедигер остались в одиночестве за столом; мрачно смотрели они на все это, ибо ясно было, что им не миновать-таки судьбы-злодейки. И вот, когда наконец все снова собрались, поднялся Бюрги и обратился к ним со следующими словами:
— Други наши, Каспар и Даниэль! Ведь как часто вы умело речь вели перед нами, к нашему общему удовольствию и удовлетворению, так что любому из вас
ничего не стоит, если только захотеть, складно произнести коротенькую речь! Союз вынес такое решение: вы бросите жребий, и баста! Вы должны подчиниться большинству, двое против пятерых!
И как бы в подтверждение этих слов снова поднялся гомон. Несчастные жертвы посмотрели друг на друга и вынуждены были малодушно подчиниться этому приговору, правда, в душе каждый из них лелеял тайную надежду, что жестокий жребий выпадетна долю другого. Жребий пал на Фримана, и он впервые в жизни ушел с собрания свободолюбивых с тяжелым сердцем, а Хедигер, вне себя от счастья, потирал руки; вот сколь жестокосердными делает себялюбие даже самых верных друзей. Отныне Фриман был лишен радости ожидания предстоящего празднества, жизнь его омрачилась. Каждую секунду думал он о своей речи, но ни одна даже самая жалкая мыслишка не приходила ему на ум, ибо он все витал где-то в туманных далях, вместо того чтобы ухватиться за что-нибудь простое, близкое и представить себе, будто он среди друзей. Слова, которые он обыкновенно говорил своим друзьям, казались ему теперь пустой болтовней, и он все ломал себе голову, что бы такое выискать особенное да возвышенное, что-нибудь в духе политического манифеста, ибо нужно это было не для удовлетворения собственного тщеславия, а во имя исполнения сурового долга. И вот наконец он принялся писать, и дело это шло негладко, не обошлось здесь без многозначительных пауз, вздохов и проклятий. С грехом пополам одолел он две страницы, хотя думал уложиться в несколько строк; никак ему не удавалось довести мысль до конца, кудрявые фразы цеплялись друг за дружку, как репьи, и совершенно опутали писца.
Засунув сложенные листочки в карман жилетки, Фриман в печали и заботах отправился в мастерские, но там он нет-нет да и застрянет где-нибудь за сараем — постоит, почитает, покачает головой и дальше пойдет. В конце концов он доверился дочери и зачел ей свой черновик. Вся речь являла собой нагромождение ругательств и проклятий в адрес иезуитов и аристократов, обильно нашпигованное такими словами, как слобода, права человека, рабство, затуманивание мозгов и тому подобным. Короче говоря, это было довольно резкое и решительное объявление войны, в котором ни слова не говорилось о стариках и их знамени,
к тому же все излагалось как-то путано и неуклюже, хотя обыкновенно он умел изъясняться правильно и благозвучно.
Термина сказала, что речь, мол, конечно, сильная, но только немножко не ко времени, ведь иезуитов и аристократов уже раз и навсегда победили. И как ей представляется, в данном случае было бы гораздо уместнее какое-нибудь радостное, веселое приветствие, потому что все должны чувствовать себя счастливыми и довольными.
Фримана это слегка озадачило, и хотя, несмотря на почтенный возраст, страсти в нем еще отнюдь не угасли, он ответил, почесывая нос:
— Ты, быть может, вполне права, но понимаешь ты тут, видно, не все до конца. Перед публикой нужно выступать ярко, сильно, краски подбирать тщательно, наподобие театрального художника, полотна которого вблизи кажутся просто грубой мазней. Хотя, пожалуй, кое-где надо бы и смягчить выражения.
— Это бы хорошо,— продолжала Термина,— и к тому же там ведь у тебя так много всяких «следовательно». Покажи-ка! Вот посмотри, в каждой второй строке встречается слово «следовательно»!
— В этом-то все и дело! — воскликнул он, выхватил у нее листы и разорвал их на мелкие кусочки.— Хватит,— сказал он,— так дело не пойдет, не хочу быть дураком!
Термина же посоветовала ему вовсе ничего не писать, подождать, пока само что-нибудь придумается, и только за час до выступления привести в порядок свои мысли и высказать их, так сказать, свеженькими, с пылу, с жару, как будто он у себя дома.
— Это будет, пожалуй, лучше всего,— сказал он,— если же и тогда ничего не выйдет, то по крайней мере я и ерунды никакой не скажу!
И все же ему не удалось совладать с собой, и умные мысли лезли к нему в голову, сверлили его, а он все так и не мог их развить, и все ходил-бродил, рассеянный и озабоченный, а Термина следила за ним, необычайно довольная.
Незаметно наступила предпраздничная неделя, и вот посреди недели семеро друзей уселись в собственную карету, запряженную четверкой лошадей, и чуть свет тронулись в Аарау. Новое знамя было укреплено на козлах, оно развевалось по ветру, сверкая золотыми
буквами; по зеленому шелку шла надпись: «Свобода и дружба!» И все старички излучали веселье и довольство, они то шутили, то вдруг становились серьезными, и один только Фриман имел вид настороженный и удрученный.
Термина еще раньше уехала в Аарау и оставалась там в доме у друзей — отец, по обыкновению, в награду за образцовое ведение хозяйства, брал ее с собой во все свои поездки, так что уже не раз она этаким розовым гиацинтом украшала веселый кружок старичков. Прибыл и Карл. Фланкерские учения отняли у него много времени и средств, но он по приказанию Гер-мины явился в Аарау, проделав весь путь пешком и, что самое странное, нашел себе квартиру как раз неподалеку от своей подруги. Ибо они не забывали о своих делах, ведь кто знает, может быть, им и удастся как-нибудь воспользоваться праздником себе на радость. Кроме того, Карл надеялся при случае еще и пострелять; ему по карману было всего двадцать пять выстрелов, и он собирался сделать именно столько, не больше и не меньше.
Карл довольно скоро прознал о прибытии семерых отважных и присоединился к ним, следуя, однако, в некотором отдалении, когда те сплоченными рядами вышли под развернутым знаменем на праздничную площадь. Это был день, когда в город понаехало особенно много народу, разнаряженные толпы запрудили улицы и переливались туда и сюда. Там и сям проходили большие и малые союзы стрелков — одни шествовали под музыку, другие без музыки, но ни один из этих союзов не был столь мал, как союз семерых. Им приходилось просто просачиваться сквозь толпу, и тем не менее они маршировали, не сбиваясь с шага, четко и такт, руки по швам, кулаки сжаты. Фриман выступал впереди всех со знаменем в руках, и лицо у него было такое, будто его ведут на эшафот. Время от времени он озирался, будто выискивая пути к отступлению. Но его собратья, от души радуясь тому, что они сейчас не в его шкуре, всячески подбадривали его энергичными возгласами. Они уже приближались к праздничной площади; уже совсем близко были слышны потрескивающие звуки стрельбы, и высоко-высоко в небе развевалось в полном одиночестве республиканское стрелковое знамя, освещенное ярким солнцем. Шелковое полотнище то натягивалось туго, образуя ровный
прямоугольник, то задорно взвивалось над толпой, а иногда кротко повисало на мгновенье, короче говоря, оно развлекалось, как могло, затевая всевозможные забавы, какие только могут прийти в голову флагу за долгих восемь дней. И вид этого знамени был будто нож по сердцу для знаменосца с зеленым флажком.
Пока Карл увлеченно смотрел, как вьется по ветру большой флаг, он упустил из виду отряд, который в ту же минуту исчез, и как ни искал его глазами, но отыскать нигде не мог. Семерка будто сквозь землю провалилась. Быстро протиснулся Карл сквозь толпу, прорвался ко входу на площадь и осмотрел ее. Зеленый флажок нигде не мелькал. Он повернул назад, но, чтобы продвигаться быстрее, свернул на соседнюю улочку. Там был устроен небольшой трактирчик, владелец которого посадил перед дверью несколько худосочных елок, поставил столы да скамейки, и надо всем этим натянул кусок полотна, прямо как паук, который расставляет сети над кадкой с медом, чтобы поймать побольше мух. Вот в этом-то домике и увидел случайно Карл за мутными окнами, как блеснул золотой наконечник флажка. В тот же миг он вошел в трактир, и — нате вам! — его любезные старики сидели как в воду опущенные в комнатенке с низкими потолками, кто на стульях, кто на скамейках,— сидели, понурив головы. А посередине стоял Фриман со знаменем в руках и говорил:
— Довольно! Не буду я этого делать! Я старый человек, и не хочу на старости лет осрамиться и заслужить обидное прозвище!
И с этими словами он решительно поставил флаг в угол. Ответа не последовало, пока обрадованный хозя-ин не поднес опечаленным гостям бутыль вина внуши тельных размеров, хотя со страху еще никто ничего и заказать-то не успел. Тогда Хедигер налил полный стакан вина, подошел к Фриману и сказал:
— Друг старинный! Собрат наш! Вот, выпей глоток вина! И мужайся!
Но Фриман покачал головой и не сказал больше ни единого слова. И погрузились тут все в глубокую печаль; в такую печаль им никогда дотоле погружаться но доводилось. Все мятежи, контрреволюции и реакции, кои они когда-либо пережили, были попросту игруш ками по сравнению с этим поражением, которое терпели они теперь перед вратами рая.
— Ладно. Бог с ним со всем! Давайте же повернем назад и отправимся восвояси! — сказал Хедигер, который страшился, что судьба еще может обернуться против него. И тут вышел вперед Карл, стоявший до тех пор на пороге, и весело сказал:
— Послушайте меня! Давайте-ка ваше знамя мне! Я понесу его, и я скажу за вас речь, мне это ничего не стоит!
Удивленные, все взглянули на него, и тут надежда па спасение озарила лица друзей. И только старый Хедигер строго сказал:
— Ты? А как это ты тут очутился? И как посмеешь ты, юнец желторотый, говорить за нас, стариков, умудренных жизненным опытом?!
Но вокруг раздались голоса:
— Прекрасно! Так и сделаем! Мальчишку вперед! И Фриман сам вручил ему знамя, и тут же пудовый
груз спал у него с сердца. Он радовался, что его старые друзья наконец вышли из затруднительного положения, и которое он их сам завел. Теперь они уже шли совсем С другим настроением. Карл торжественно нес впереди высоко поднятое знамя, а вслед им глядел трактирщик, опечаленный ускользающим видением: он и сам не знал, то ли было оно, то ли не было. И только Хедигер был теперь мрачен и неспокоен, уж он-то не сомне-вался: сыночек их и подавно в лужу посадит. Но вот они уже вступили на площадь. Только что прошли граубинденцы длинной коричневой колонной, а мимо них и в такт их музыке промаршировали старички, четко и слаженно, как никогда. Им пришлось еще разочек промаршировать на месте — это специальное выражение употребляют, когда маршевое движение производится без продвижения вперед: дело в том, что трое удачливых стрелков, только что выигравших кубки, преградили им путь, с трубачами и товарищами; но все это, как и звуки отчаянной стрельбы, лишь умножало их восторг. И вот настал торжественный час, и они обнажили головы перед святилищем празд ничных даров, которое сверкало своими сокровищами, а на башенках его резной крыши высился густой лес развевающихся разноцветных знамен всех кантонов, городов, земель и общин. Под сенью флагов стояли господа в черных сюртуках. Один из них держал в руках полный серебряный кубок, встречая вновь прибывших. В темном людском море семь седых голов казались
плывущей льдиной, освещенной солнцем. Под теплым восточным ветерком их седенькие кудри подрагивали и развевались, словно подстраиваясь под красные и белые флаги, которые реяли где-то вверху. Компания бросалась в глаза и своей малочисленностью, и своим возрастом. Глядя на них, все улыбались, но с полным почтением, и все обратилось в слух, когда молодой знаменосец выступил вперед и произнес речь, ясную и краткую:
— Дорогие собратья! Вот пришли мы, восемь славных стрелков со своим добрым знаменем, семь поседелых бойцов да молодой знаменосец! Вы видите, у каждого из нас есть ружье, хотя мы и не можем похвастаться особенной меткостью. Правда, в мишень-то любой из нас попадет, не промахнется, а иной и в черный круг попадает, но уж если кому-нибудь посчастливится угодить в яблочко — это уж наверняка дело случая, а не плод усердных упражнений. Одним словом, что до серебра, выставленного в награду победителю, то ради него нам не стоило бы выходить из дому!
И все же, хотя мы и не бог весть какие стрелки, сидеть за печкой мы не будем. Пришли мы не дары получать, но дары приносить: вот скромный кубок, вот наши сердца, ликующие вольно, и новенькое знамя, которое так и трепещет у меня в руках от нетерпения — очень уж хочется ему присоединиться к своим собратьям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10