— Нет, ты уж пострадай с ним заодно; так надо, чтобы нас потом совесть не мучила. Что касается моего
Отказа, то я вовсе не хочу оказаться в таком положении, когда мне придется отвечать «да» или «нет» этому че-
ловеку. Довольно того, что он обо мне в казармах бол-
тает. Нет уж, с меня хватит!
Ты права, моя радость! И все же я думаю отпра-
вить этого проходимца под арест одного, у меня уже есть кое - какие соображения. Ну и хватит разговоров. Жаль золотого времечка, луна-то как светит! Она тебе ни о чем не напоминает? - Напоминает? Вот уж не знаю! О чем бы ей напоминать? А о том, что мы уже месяц не виделись, и я не Пущу тебя на берег, покуда не поцелую!
— Черт побери! — вскричал Рукштуль, до крайно сти польщенный тем, что в кои-то веки нашелся кто-то, кроме Шперри, кто не чурается его, да еще и нахвали вает.— Черт! Какая досада, что нам по койкам пора! А не распить ли нам быстренько бутылочку?
— Тс-с! Это мы можем устроить и у себя в казарме! Между прочим, у фланкеров есть такой обычай: хоть раз за время службы оставить офицеров в дураках и тайком прокутить всю ночь напролет прямо в казарме. И мы, рекруты, не ударим в грязь лицом и покажем, что мы достойны носить фланкерское ружье!
— Вот будет потеха! Плачу за все, не будь я Рук штуль! Но уж тут-то мы будем мудры, яко змеи, хитры и осторожны, а не то пропадем!
— Будьте спокойны, мы люди надежные. Войдем тихонько так да пристойненько. Никакого шуму подни мать не нужно!
Когда они пришли в казармы, там никого не было, все ушли в трактир пропустить глоток-другой на сон гряду щий. Карл посвятил нескольких товарищей в дело, а те сообщили остальным, и вот каждый прихватил по бутыл-ке; они постарались незаметно пронести их в казарму и спрятать под кроватями. Когда пробило десять, они спокойно улеглись по койкам и дождались, пока не прой-дет дежурный, который проверял, у всех ли погашен свет. Тогда они встали, завесили окна шинелями, зажгли снова свет и принялись пировать вовсю, а Рукштуль чувствовал себя прямо как в раю — ведь все с ним чокались и позволяли ему строить из себя важную птицу. Ибо горячее желание быть в армии на хорошем счету, палец о палец не ударив, сделали его глупее, чем он был на самом деле. Когда все убедились, что Рукштуль со своим дружком изрядно нагрузился, начались разно образные пьяные забавы. Одного заставили выпить целый ковш вина, и сделать он это должен был стоя на голове, а ковш поднесли ему прямо ко рту; другому назначили сесть на стул, к потолку подвесили на веревочке пулю, потом раскрутили ее — и сидящему надо было успеть осушить три стакана, пока она не остановится над его головой; третьему придумывали еще что-то, и каждому, кто не справлялся с заданием, определяли какой-нибудь потешный штраф. Все это совершалось в полнейшей тишине; кто начинал шуметь, того тут же настигала кара; к тому же все они были в одних рубаш-ках, чтобы в случае опасности быстро юркнуть в постель.
И нот когда близко было время ночного обхода, тут-то и определили задание для двух дружков: они должны Выли преподнести друг другу на кончике клинка по стакану вина и выпить, не пролив ни единой капли. С важным видом извлекли они из ножен свои охотничьи ножи и скрестили их, водрузив на них стаканы. Но у обоих так сильно дрожали руки, что стаканы рухнули па пол, и им не досталось ни капли. И потому им было велено встать на карауле за дверью, оставаясь лишь в «малой форме», и простоять в таком виде минут пятнадцать — все в один голос закричали, что это, мол, будет самый смелый поступок, который когда-либо совершалсяв стенах этой казармы со дня сотворения оной. Поверх рубах им надели крест-накрест охотничью сумку и нож, да еще нахлобучили им кивера и заставили натянуть черные гамаши, но зато без башмаков, и в таком виде, со штуцерами в руках, их вывели за дверь и поставили на карауле. Едва только друзья оказались снаружи, дверь за ними захлопнулась, ее закрыли на задвижку, убрали все следы бесчинства, сняли с окон шинели, потушили спет и нырнули в постели, сделав вид, что они уж много часов кряду спят. Караульные же тем временем выша-гивали взад и вперед по коридору, ружье на плече, и смело поглядывали по сторонам. Шперри, которому в очередной раз удалось выпить на дармовщинку, пришел в весьма благодушное расположение духа, и так разошелся, что неожиданно принялся петь, и это ускорило шаги дежурного офицера, который уже направлялся сюда. Когда он приблизился, они хотели было улизнуть в комнату. Но дверь не поддавалась, и не успели они опомниться, как враг был уже тут. В голове у них все перемешалось, и, потеряв всякий разум, они быстро встали по местам, взяли на караул и завопили: «Стой! Кто идет?»
— Что, черт подери, все это значит? Чем вы тут занимаетесь? — закричал дежурный, но не получил никакого вразумительного ответа, так как оба красавца не могли произнести ни одного членораздельного слова. Офицер резко открыл дверь и заглянул в комнату. Дело в том, что Карл, который был все время начеку, успел в нужную минуту вскочить с постели, открыл дверь и быстро прыгнул снова под одеяло. Когда офицер увидел, что в ком-нате темно и тихо, он, не услышав ничего, кроме храпа и сопения, позвал: - Эй вы!
— Катитесь к черту! — крикнул в ответ Карл.— Ля-жете вы наконец, пьянчуги несчастные!
Остальные сделали вид, будто их только что разбу дили:
— Что, эти черти еще не угомонились?! Да выста вить их надо! Позовите дежурного!
— Дежурный уже здесь! — сказал офицер,— заж гите свет, да побыстрее!
Зажгли свет, и когда все увидели попавшихся при ятелей, из-под одеял раздался дружный хохот, словно вся компания была чрезвычайно удивлена сим явлением. Рукштуль и Шперри хохотали тоже, как последние ду-раки; покатываясь со смеху, они принялись марширо вать. Тут на них напала новая дурь: Рукштуль стал нахально строить офицеру всяческие рожи, а Шперри показал язык. Когда оскорбленный офицер понял, что с этой развеселой парочкой ничего уже сделать нельзя, он достал блокнот и записал их имена. К несчастью, этот офицер жил как раз в одном из домов Рукштуля; только что прошла пасха, и он еще не внес плату за квар тиру, так как был не при деньгах — а может быть, про сто служба помешала. Короче говоря, замутненный разум Рукштуля нежданно-негаданно наткнулся на это обстоятельство; Рукштуль страшно развеселился: едва держась на ногах и с трудом связывая слова, он сказал:
— Заплатите-платите сначала свои дол-долги, г-гос-подин лей-лейтенант, п-п-прежде чем людей за-записы-вать! А? Что скажете?
А Шперри смеялся еще пуще, раскачивался из сто роны в сторону и все пятился назад, мотал головой и приговаривал тоненьким голоском:
— Запла-ла-латите ваши долги, господин лейтенант — з-з-здоро-о-рово с-сказано, здо-о-орово!
— Четверым — встать,— сказал лейтенант спокойно,— и отвести арестантов в караульную! И немедленно запереть их, да покрепче! Посмотрим, как они, дня за три проспятся или нет. Накиньте на них шинели и дайте штаны в руки. Марш!
— Ш-ш-ш-шта-а-ны, штаны,— закричал Рукштуль,— это очень к-кстати, если их потрясти, что-ни-нибудь да вы-вывалится!
— Вы-вывалится, если п-п-потрясти, господин лейтенант! — повторил за ним Шперри, и оба принялись так крутить и вертеть брюки, что раздался звон талеров. И вот с шумом и смехом друзей препроводили по кори
дору, затем вниз по лестнице, в полуподвальные комнаты первого этажа, после чего все стихло.
На следующий день у Фримана стол к обеду был накрыт с необычайной пышностью. Термина разливала по графинам вино, расставляла сверкающие бокалы возле тарелок, на тарелки раскладывала красивые салфетки, нарезала свежий сдобный каравай, доставленный ради такого случая из «Наседки» (так называлась пекарня с наседкой на вывеске), где выпекали по старинным рецептам праздничные сладкие караваи, пользовавшиеся особым успехом у детей и цюрихских кумушек, любительниц посидеть за чашечкой кофе. И еще она послала мальчишку-подмастерья, по-воскресному наряженного да напомаженного, к пирожнику за особыми мясными пирожками и сладкими булочками к кофе. И, наконец, па маленьком столике она понаставила всякой сдобы да сластей: сладких трубочек, лепешечек, крендельков, да еще «гугельхупф» — сдобную бабку. Фриман, приятно взволнованный всей этой атмосферой воскресного дня, заключил, глядя на усердие дочери, что она не собирается оказывать серьезного сопротивления его планам. И, довольный, сказал себе: все они таковы — стоит им понять, что открывается вполне определенная и приемлемая возможность, они проявляют небывалую прыть, и тут уж стараются не упустить своего! По старому обычаю, господина Рукштуля пригласили ровно на двенадцать часов. Когда он не появился и в четверть первого, Фриман заявил:
— Садимся обедать. Нужно этого красавчика сразу к порядку приучить!
А когда и после супа гостя по-прежнему не было, мастер Фриман созвал всех работников и работниц, которые сегодня должны были обедать отдельно, и уже, надо сказать, почти разделались со своей трапезой, и ска-нал им:
- Вот, поешьте-ка с нами! Не сидеть же нам с открытым ртом да на всю эту кучу пялиться! Наваливайтесь,, и ешьте вдоволь! Кто не приходит вовремя, пусть подбирает то, что останется!
Те не заставили себя долго упрашивать — все радовались и были в прекрасном настроении, особенно Гермина, она уплетала кушанья все веселее, а отец все больше раздражался и мрачнел.
Ну и грубиян! — проворчал он себе под нос; Гер-мина расслышала его слова и сказала:
— Наверняка ему не дали увольнительной, не следует осуждать его так поспешно.
— Что? Увольнительная? Ты его уже защищаешь? Как это он не может получить увольнительной, если речь идет о деле такой важности?!
Обед он закончил в весьма дурном расположении духа и тотчас же, хотя это и не входило в его правила, отправился в кофейню, только бы не встретиться с нера дивым женихом, в случае если тот явится. Около четы рех он, вместо того чтобы, как обычно, отправиться в компанию семерых друзей, вернулся, движимый лю бопытством — не объявился ли наконец Рукштуль. Про ходя через сад, он увидел, что в беседке сидят госпожа Хедигер и Термина. День был теплый, весенний, они вышли в сад и расположились в беседке, пили там кофе, поедая сладкую бабку и поглощая «гугель-хупф», и вид у них был очень довольный. Он поздо ровался с госпожой Хедигер, и хотя затаил в сердце досаду, тут же спросил ее, нет ли у нее каких новостей из казармы, не отправились ли стрелки куда-нибудь на прогулку.
— Мне кажется, что ничего такого не было,— сказа ла госпожа Хедигер,— утром они были в церкви, а потом Карл приходил домой на обед. У нас было жаркое, а уж этого-то он никогда не пропустит!
— А ничего он не говорил о господине Рукштуле — куда он запропастился?
— О господине Рукштуле? Да, говорил, он сидит под строгим арестом, потому что вчера напился и оскорбил старшего по чину. Он им, говорят, хорошенькое представление устроил.
— Черт его побери! — сказал Фриман и тут же пошел прочь.
Полчаса спустя он говорил Хедигеру:
— Вот теперь твоя жена торчит с моей дочкой у нас в саду, и обе рады-радехоньки, что у меня тут кой-какой свадебный прожект провалился!
— Что же ты ее не прогонишь? Ты бы на нее прикрикнул!
— Как же я могу? Ведь мы все-таки друзья! Вот видишь, эти дурацкие истории так и норовят наши отношения испортить. Поэтому надо твердо стоять на своем! Никакого кумовства!
— Никакого сватовства! — подтвердил Хедигер и крепко пожал другу руку.
И вот июль, а вместе с ним и праздник стрелков тысяча восемьсот сорок девятого года уже стучался в дверь. До торжества осталось без малого две недели. Семеро друзей снова собрались на заседание; так как кубок и знамя были уже готовы, их представили на обозрение всего общества, и оно высказало свое удовлетворение. Знамя водрузили на стол посреди комнаты, и под сенью происходило наисерьезнейшее обсуждение, какого не бывало еще за все время существования союза стойких и отважных. Ибо неожиданно выяснилось, что к знамени полагается еще и оратор, если уж решено вступать в город под своим флагом. Эти выборы оратора и стали тем камнем преткновения, о который чуть было не разбился корабль отважной команды. Три раза кряду перебирали всех по очереди, и три раза отклоняли одну кандидатуру за другой. Все сердились, оттого что никто не хочет взять на себя эту обязанность, и каждый гневался, оттого что эту ношу возлагали именно на него, взваливая на его плечи нечто неслыханное. Другого хлебом не корми, дай только поговорить на публике, а эти храбрецы лишь робко отступали в тень, и каждый ссылался на свою неловкость да на то, что еще ни разу в жизни этим не занимался, и более того, никогда заниматься не будет. Ибо они полагали, что ораторское искусство есть искусство почтенное, требующее большого таланта, равно как и большой подготовки. Они питали глубокое уважение к хорошим ораторам, которые умели задеть сокровенные струны души, и принимали все, что ни говорил такой оратор, на веру. Они никогда не ставили себя с ним на одну доску, а считали, что их долг — внимательно слушать, все взвешивать, оценивать, одобрять пли осуждать, что им самим представлялось задачей вполне достойной.
Когда же путем такого обсуждения оратора выявить так и не удалось, поднялся невероятный шум и гам, каждый пытался убедить другого в том, что тот должен Принести себя в жертву, особенно они надеялись на Хедигера и Фримана, поэтому изрядно наседали на них. Те же отбивались мужественно и стойко, и каждый пы-рался избавиться от ответственности и перевалить ее па другого. Но тут Фриман потребовал тишины и взял слово:
- Друзья мои! Мы допустили неосмотрительность и должны признаться в том, что готовы уже знамя оставить дома, давайте же поскорее решимся на это
и отправимся на праздник безо всякой пышности, тихо и скромно!
Великое уныние охватило стойких и отважных после этих слов.
— Он прав,— сказал Кузер, серебряных дел мастер.
— Нам ничего другого не остается,— добавил Зиф-рид, кузнец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10