— Живи — и умирать не надо,— хохотнул Мотыль, лукаво подмигивая Ваське.— А Толяна думал, что наш Антрацит дуба дает.
— Ну! — с досадой качнул головой Антрацит.— Завтра же схожу в поликлинику и закрою больничный лист. Надоело сидеть дома.
— Не торопись! — жадно поглядывая на стол и потирая руки от удовольствия, осадил его Мотыль.— Пусть плановый на третьей домне закончится. Работка там — будь здоров. Толяна сегодня чуть не сгорел.
— Как?
— Да так... Мамлюк, расскажи, у тебя лучше получится.
— Что рассказывать,— зажмурившись, потянулся тот.— Прямо скажем, по дурости. Монтажники в спешке сбросили конус в печь, а эксплуатационники запротестовали. Пришлось доставать обратно. А у монтажников не заладилось. Вот Толяна по своей охоте и полез в огонь, чтобы крюк лебедки завести под трос на конусе.
— Пусть бы монтажники и лезли!—грозно выпятил грудь Антрацит.— Их вина!
— Кишка тонка...— Мотыль поближе придвинулся к аппетитно пахнувшему столу, положил локти на скатерть.
— Да, это верно, не каждый на такое решится,— дал должную оценку действиям Толяны Антрацит и, осознавая свою важную миссию быть на посту заместителя бригадира котельщиков, напустил на себя солидность.— Работа у нас такая...— И, кашлянув, крикнул через плечо на кухню: — Ма, картошку неси, Мотыль с голоду умирает.
Возвращались поздно. Ветер со степи, путаясь в проводах высоковольтки, ревел по-бычьи — надрывно, густо. Тяжелая черная ночь катилась на город широким валом. Внезапно небо над окраиной завода вздрогнуло,
тьма покачнулась, и яркий красный свет разлился в воздухе, касаясь облаков. Пылал он недолго. Вскоре краски начали медленно, томительно гаснуть. Но вот свет опять вспыхнул с повой силой. Издали зарево над заводом казалось живым — оно как будто пульсировало и грело. Это шлаковозы на отвалах один за другим выливали из ковшей расплавленный доменный передел.
— Что я вам скажу, хлопцы,— и хотя со степи порывисто тянуло холодом, Мотыль расстегнул пиджак нараспашку: не в меру разогрелся у Антрацита,— обнял за плечи Ваську.— Был я вчера у Лилии.
— Что-то ты зачастил к ней с легкой руки Псулы-бы,— пробормотал Мамлюк, сосредоточенно глядя себе под ноги.
Он, хорошо знающий заводские окраины, повел ребят в город кратчайшим путем: вдоль шлаковых отвалов. Доменный передел, выливаемый из ковшей, дымными ручьями струился по каменной горе и тут же, застывая, покрывался темно-зеленой коркой, рассыпался в камни. Посмотришь — с виду обыкновенный булыжник, а внутри у него — расплавленный жар. Поэтому-то ребята и шли осторожно, прикидывая, куда поставить ногу.
— Эта встреча была особая,— покачиваясь, благодушествовал Мотыль.— Подумали хорошенько вместе, обмозговали все и решили: осенью поженимся.
— Да ты что, с приветом? — присвистнув, Мамлюк даже остановился и покрутил пальцем у виска.— Тебе осенью в армию идти.
— Армия...— и Васька почувствовал, как Мотыль самодовольно ухмыльнулся в темноте.— Отслужим... Эка невидаль.
Далеко внизу мерцали огни города. Каждая улица, прихорашиваясь к вечеру, будто девушка, надевала светлое серебряное ожерелье.
— А может, и ты, Васька, собираешься жениться? — с язвительной насмешкой спросил Мамлюк.
— Мне не к спеху,— скучно ответил Васька.
Ему было неприятно, что именно сейчас, когда у него произошло непонятное — не то размолвка, не то разлад с Зосей,— Мамлюк задал ему этот непростой вопрос. Известие о том, что Мотыль хочет жениться на Лилии и она согласна, острой болью царапнуло Ваську по сердцу. Казалось, нечастые встречи Мотыля и Лилии носили легкомысленный, игривый характер. И на
тебе! Подумать только — дело у Мотыля идет к свадьбе. А у него, Васьки Неулыбы, наоборот.
Васька замкнулся, заполз в себя, как улитка в раковину, и уже не слушал ни разглагольствований Мотыля, ни раздраженного хмыканья Мамлюка.
А дома Ваську ждала неожиданность. Едва он переступил порог хаты, как мать сурово задала ему традиционно-риторический вопрос:
- Где ты шляешься до такого времени?
И, поскольку риторический вопрос, как известно, не требует ответа, Васька промолчал. Сморенный усталостью, поздним часом и неудачами, он присел на табуретку и, неуклюже нагнувшись, стащил с натруженных ног ботинки. Они с глухим стуком упали на пол.
— Ну, чего молчишь? — повысила голос мать. Но, заметив, что сын расстроен, сказала мягко и будто невзначай: — Девушка твоя приходила. Зося.
— Кто? — Васька остолбенел. Он пристально всматривался в мать, приоткрыв рот от радостного изумления.
— Чего уставился?
— И давно?
— Вечером. Сразу, как ты с приятелями закатился,— мать прошла к печи, открыла духовку, из которой тут же повалил горячий запах подсолнечных семечек, пронятых жаром. Помешивая семечки на противне, она опять строго взглянула на Ваську.— Раздевайся! Чего стоишь? Уж не собираешься ли ты бежать к ней ночью? Успеется.- И добавила тихо, значительно: — Славная девушка. Это и по лицу видно, и по разговору.— И вновь сердито наращивая голос: — Ждала-ждала, так, не дождавшись, ушла. А я ума не приложу, куда ты мог запропаститься. То все вечера напролет в хате сидишь, на улицу не выгонишь, а то на тебе...
От прилива щемяще-счастливого чувства Васька в мгновение ока вскочил на босу ногу в отцовы калоши, просыхающие у багрово накалившегося поддувала печи, и выбежал во двор. И здесь остановился. Нет, надо быть благоразумным, дождаться утра.
Под ногами терпко пахла клейкой листвой веселая весенняя грязь и рябила золотом от уличных фонарей. У калитки Васька прислонился горячечным лбом к шершавой коре недавно — прошлой весной — посаженной акации. Деревце вздрогнуло, и Васька с нежностью по-
думал, какое оно еще молоденькое, может, даже летает во сне. Улица пахла горьковатой влагой распаренных за день акаций, и двор, казалось, слегка покачивался под парусами цветущих яблонь.
Пришел май — месяц светлой воды...
В ясные весенние дни было тревожно на сердце не только у Акима и Васьки. Неспокойно чувствовала себя и Зося. Любит ли она Ваську, или он ей просто правится? И вообще, тот ли Васька человек, ко юрою она могла бы полюбить, посвятить ему нею без остатка свою жизнь?
На столь важные вопросы Зося ответить не решалась. Когда Васька впервые пригласил ее па танец, у Зоей будто что-то надорвалось в груди. Поправился он ей! Лицо свежее, белое, словно вымытое молоком, с легким румянцем на щеках. Глаза зеленые, чуть по-азиатски миндалевидные, весело-озорные. Во взгляде — лихость, сдерживаемая смущением. Ну а уж ресницам его, густым и длинным, могла бы позавидовать не одна девчонка.
От Зоси не ускользнуло и то, как остро и прицели-вающе нахмурился Аким. До сих пор он снисходительно поглядывал па вертящихся вокруг Зоей кавалеров. А туг... Видать, не подвела его интуиция — появился реальный соперник!
И быть бы Ваське изрядно помятым, согласись Зося станцевать с ним. Но Зося не допустила этого, отказала ему. Встретив зеленоглазого парнишку во второй раз, разрешив проводить себя домой, поддаваясь обаянию минуты, Зося утвердилась в мысли: Васька —- ее судьба. И теперь на все события, происходящие с ним и с нею, на все его и свои поступки она смотрела только исходя из этого.
Вовсе не Васькина внешность привлекла Зосю. С лица воду не пить. Ее удивила почти детская его непосредственность, искренность и стеснительность. Аким тоже был не уродом. Крепкий, стройный, русоголовый, он нравился Зосе. Но в отличие от Васьки Аким был резок в словах, груб и бесцеремонен. Не с Зосей, конечно, а с другими.
Поначалу Зосе казалось, что Аким будет преследовать Ваську, истязать его, и она уже обдумывала, как ей постоять за понравившегося парня. Сам-то за себя он не постоит, не сможет. В этом она была уверена, но шли дни, недели, а Васька приходил и уходил от нее здоровым и невредимым. И Зося не могла не оценить поведения Акима: он вел себя благородно.
А бывало ведь и такое, когда Аким волей или неволен прихватывал Ваську в поселке. Однажды — Зося хорошо помнит тот вечер, в начале сентября, накрапывал теплый дождь, одуряюще пахло угасающими на слабом ветру кленовыми листьями — они с Васькой, прогуливаясь, подошли к ее дому. Стемнело. Вдруг в сумрачной тишине переулка раскатился фиглярский хохот. И тут же кто-то, поскользнувшись, шлепнулся в лужу и закудахтал наседкой. Зося насторожилась, повела взглядом по переулку и в самом его конце под жалким светом фонаря заметила компанию ребят, среди которых выделялась всеми почитаемая фигура Акима.
Ничего доброго встреча с Акимом в ночном поселке ее дружку не сулила. Зося втянула захорохорившегося Ваську — тоже еще герой! — в калитку и на всякий случай закрыла ее на массивный засов. Вскоре с Зосиной хатой поравнялись небрежно гуляющие поселковцы, задержались чуток у калитки и двинулись дальше по переулку, выкрикивая песни. Напоследок, как бы отмечаясь, взвился дикий отчаянный свист. Так мог свистеть только Аким: все вижу, все знаю!..
Ах, Аким, Аким! Непутевый, грубый и добрый. Все смешалось в тебе, как в бетономешалке — вода и камень, земля и цемент. И ничего не скажешь — человек ты крутого замеса. Чаще всего из таких и получаются настоящие люди...
А в город незаметно пришла весна. Из сугробов, словно цыплята из яиц, проклюнулись ручьи. И каждый хватался за работу. Один бежал с подопревшей соломинкой, другой — с кусочком обомшелого теса. А мудрая наседка — солнце — повела свою беспокойную звенящую семью к далекому морю. В эти дни земля и небо были перевиты птичьим гамом. По ветвям степенно похаживали скворцы, вернувшиеся из зарубежных странствий,— угольно-черные, с грудью, будто обрызганной светлой росой. За городом в темной кленовой посадке у большого пруда подснежники продышали снег.
Как-то перед самым заходом солнца Зося увидела журавлей. Розовая цепочка долго тянулась через весь город, рабочий поселок, пока не скрылась в степи за фиолетовыми терриконами.
А следующий день был таким чудесным — тихим, солнечным, душистым,— что невольно подумалось: именно журавли, эти гордые и сильные птицы, на широких крыльях принесли в город лучистое тепло. Забор враз набух сочной влагой, почернел. Калитка заволгла и открывалась с трудом.
А во дворе, казалось, по щиколотку забредя в лужу, в зеленых искрах молодых побегов, под легким ветром дрожала счастливая верба. Тугие почки лопались на ольховых ветках и шевелились, как еще сонные из-зелена-коричневые жучки. Над распаренной землей плыл едва заметный туман, пахучий, как настоявшийся на грушах-дичках и вишнях домашний взвар. Этот туман слизал весь снег в полях, на левадах, по берегам маленькой, но сейчас забузившей от наплыва большой воды Булавинки. Земля лежала голая, стыдливо прикрывшись прошлогодней хилой травой.
Но благодатная пора уже шумела на улицах насквозь просвеченного города. Еще бы! Если внимательно присмотреться, то можно было заметить: в каждой луже дышало солнце. Влажные телевизионные антенны дрожали медными стрекозами и ярком воздухе.
И вот однажды поутру, торопясь в училище, Зося увидела, как набухшую почку па ветке сирени проклюнул острым носиком первый листок. Он был клейким и терпко духмяным. Но таким беспомощным, что Зося на какие-то доли минуты прикрыла его теплой ладонью, будто всерьез опасалась, что неосторожный ветер сможет погасить зеленый огонек. Однако листик выпрямился, чтоб тотчас заколыхаться на ветке. Казалось, он щурился от избытка солнца.
На душе у Зоси стало легко-легко, и она, не сдержав радости, вприпрыжку побежала по дорожке...
Вот только последняя стычка Акима с Васькой ее напугала. Аким, в благородное терпение которого она поверила всерьез, который весь год — а наверное, смог бы и всю жизнь, в этом Зоей почти не сомневалась — ради нее пальцем не трогал Ваську, вдруг поднял на него нож. И зачем Акиму понадобилось такое грозное оружие, если для Васьки достаточно было бы его пудового кулака? В этом крылась какая-то загадка.
Но Зося не оправдывала и Ваську. Он тоже хорош гусь. Ради сомнительной победы над Акимом он не погнушался помощью Лерки, от которого за километр несет запахом сволочи. Значит, струсил Васька, да еще и как гнусно струсил! Поэтому-то он и терпел Леркино приблатненное пижонствование.
Эх, Васька, Васька! Странный ты человек: то бываешь смел до безрассудства, то труслив до подлости...
Л когда Зося набралась мужества и сходила к Акиму, чтобы с глазу па глаз выяснить, как он дошел до такой жизни, что стал ходить с ножом, словно бандит с большой дороги, как он мог так низко пасть, то с тайным удовлетворением убедилась: нет, Аким остался тем же самым рубахой-парнем, которому можно верить. И тем горше, обиднее ей стало за Ваську.
А тот на второй же день преподнес Зосе новый сюрприз. Не то вновь приревновал ее к Акиму и, загоно-шившись, оскорбленный в лучших чувствах, исчез с ее глаз долой, не то просто позорно избежал встречи с Акимом. Вот и думай что хочешь. Правда, в последнее не верилось. Скорее всего — приревновал Васька.
И теперь уже раздражение охватило Зосю. Ну что это за парень в конце концов? То кто-то ему шепнет, может, даже с насмешливым умыслом, гадость о ней, и он, не разбираясь, устраивает ей скандал. То случайно встретит ее со знакомым, и опять недовольство, гнев. Ну хорошо, Зося знает, что он любит ее. Она отвечает ему тем же. Разве он этого не видит, не понимает?.. Да нет, все он, конечно, видит, все понимает...
Настораживающая Зосю Васькина неуравновешенность, неуверенность в себе и и других со временем, конечно же, пройдут. По крайней мере Зося в это твердо верит. В жизни ей нужен надежный друг, на которого она могла бы положиться всегда и во всем, и полюбить она может только сильного человека. А еще необходимо вдолбить Ваське в голову прописную истину: умный человек может любить безумно, но не как дурак...
Васька мог остыть быстро, а мог и надуться надолго. Неясность никак не устраивала Зосю, она не собиралась играть в прятки, а потому на следующий вечер сама отправилась к нему домой, решив:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24