Возле их крепких цельнометаллических ног пыхтел, таская за собой гармошку вагонов, вспотевший тепловоз-маневровщик.
А вокруг домен, насколько видел глаз, плотно, локоть к локтю, как и положено в дружной семье, стояли дюжие «братья»: мартен, литейный, паровоздуходувный, копровый, железнодорожный, модельный цехи, прокатные станы «280», «360», «220»... В стороне присела «сестра» их — русая от пыли аглофабрика.
Ах, если бы только не эта пыль! Много ее, ой, как много на металлургическом заводе. И пылеуловители давно уже поставили, а толку — мало. Вот здорово было бы вокруг цехов посадить деревья: клены, акации... Разбить клумбы. Росло бы все и цвело!.. Толяна как-то рассказывал, что был в командировке в Запорожье на таком же заводе, и там возле мартена цвел белый душистый табак — тонконогий мужественный цветок. Да, все-таки надо поговорить па эту тему в комитете
комсомола. А вдруг поддержат. Не хлебом единым жив человек, не только о выполнении производственного плана надо думать. Акация, например, настолько неприхотлива, что везде приживется: на камнях, среди бетона, в газу... И Васька мечтательно улыбнулся, представив себе залитое солнцем яркое, радостное буйство красок, прохладными огоньками горят цветы у подножия домны.
— Чему улыбаешься? — Толяна хмуро взглянул на Ваську.— Помоги-ка лучше им,— он кивнул вниз, на вертикально спускавшуюся металлическую лестницу. Оттуда доносились возня и дружное сопение. Это Антрацит вместе с Мотылем втаскивали на колошник лист железа.
Васька шагнул к лестнице и, перегнувшись через невысокие перила, попытался рукой достать лист. Погода не баловала ребят. С утра сеялась нудная морось вперемешку со снежной крупой. Лестница была скользкая, обжигающе холодная, отвесная.
— Хотел бы я знать,— неожиданно рявкнул Антрацит,— где Мамлючина?! — так он звал своего друга в момент крайнего раздражения.— Где-то, видно, лодырь, греется!
Антрацит не ошибся. Мамлюк и в самом деле, забравшись под навес, что предназначался для защиты моторов от дождя и снега, в самом прекрасном расположении духа философски-задумчиво сидел па штабеле кирпича, подстелив для пущего удобства свои и Толяни-ны рукавицы. Степка домны была теплой, приятно щекотала спину, и Мамлюк блаженствовал.
— Мамлючина! — не унимаясь, кричал Антрацит.— Где ты, скотина безрогая! Слышишь ты, в конце концов, что тебе говорят?!
— Чего он орет? — высунулся Мамлюк из своего укрытия.
Васька, безуспешно пытавшийся достать лист рукой, все-таки поймал его, рванул к себе. Подмога пришла вовремя — разнервничавшийся Антрацит совсем ослаб и выпустил лист из рук. Поднимать груз стало сподручнее, тем более что Мотыль изо всех сил, поставив лист ребром на плечо, подталкивал снизу.
Хотя груз, подхваченный тремя котельщиками, шел как по маслу, Антрацит не мог успокоиться, зная, что Мамлюк находится где-то рядом, уклоняясь от работы, в то время как он, Антрацит, по существу, заместитель бригадира, должен вкалывать за всех сразу, надрывать-
ся, упираться как вол. Да что же Антрацит, в конце концов, дурнее паровоза?!
— Мамлючина! Последний раз говорю,— его голос осип: гневные спазмы сжали горло.— Если ты, гад, не понимаешь русского языка, я обучу тебя! Будешь лететь сейчас с домны как лягушка, кверху лапами!
Мамлюк нехотя выполз из-под навеса, потягиваясь и бормоча:
Ну и говорильню развел.— И добродушно посоветовал: — Прикрой ты свое орало. Весь завод слышит.
Антрацит, заметив с ленцой подошедшего к лестнице Мамлюка, моментально отдал руководящее указание:
— Вась-Вась, отойди в сторону, не мешай Мамлюку! Дай этому лодырю силенку приложить! — И тоном приказа:— Хватай за край, Мамлюк!.. Тяни, тяни!..
— А я что делаю? — Мамлюк надсадно закряхтел.
— Только не филонь! — заподозрил его Антрацит в симуляции.
— Ладно, не учи! — Мамлюк сплюнул, поднатужился, и лист железа, скрежеща по ступенькам лестницы, уверенно вполз на колошник.
Все облегченно вздохнули. Васька, надвинув шапку почти на глаза, поеживаясь, отошел к ограждению, где как-то безучастно, напыжившись,— не выспался, что ли? — стоял Толяна.
— Счищай заусеницы! — бригадир кивком головы указал Ваське на нарезанные автогеном штыри и клинья.
Васька взял молоток, зубило и принялся за дело. Он слышал, как лист волоком потащили дальше по площадке, с лязгом бросили его по другой бок печи, как Антрацит громко, но уже беззлобно прикрикнул на Мамлюка:
— Где это ты сегодня силы порастерял? Или мать завтраком не кормила?
— А тебе-то что? — огрызнулся в ответ Мамлюк.
Ну и языки... Васька с удивлением сделал для себя открытие — нынче всех без исключения с утра мучает плохое настроение: Толяна хандрит, Мотыль сердито помалкивает, Антрацит глотку дерет до хрипа, вон и Мамлюк насупился. Что ни говори, а скверная погода все-таки действует на нервы.
Еще раз, и, видимо, последний, громыхнуло падающее железо, лист лег на предназначенное ему место. И тут же раздался торжествующе-уверенный Антрацитов голос, обращенный к бригадиру:
— Фу, приморился! Толяна! Слышь, Толяна! Я весь в мыле. Поверь, лист втащил сам.
— Да куда уж сам! —зло блеснул на него глазами Мотыль.— Если бы не я да Мамлюк, было б тебе сам.
— Ну, Мотыль, надо признать, тянул,— миролюбиво согласился Антрацит.— А Мамлюк только за край держался, его самого еще поднимали.
— Если б он только за край держался,— с едкой насмешкой, сквозь зубы процедил Толяна,— ты с Мотылем еще внизу был.
Антрацит не стал возражать бригадиру: бугор есть бугор, он всегда прав,— деловито поправил кепку на голове, подался под навес не то погреться, не то многоопытным оком окинуть фронт работ. Толяна посмотрел ему вслед тяжелым взглядом: по-видимому, Антраците его глуповатым высокомерием сегодня раздражал То-ляну.
Ребята разошлись по площадке, приступили к ремонту. Каждый нашел себе занятие более или менее по душе. Один Толяна по-прежнему стоял, облокотившись на перила и отрешенно глядя вниз, на далекую, попискивающую сиренами электровозов землю. Но Васька знал, что самую заковыристую и ответственную работу Толяна не доверит никому, будет делать сам. Так было заведено в бригаде.
Дождь прекратился, но снизу, замедленно клубясь, поднимался сырой, промозглый туман. И низкие тучи, какие-то сивые и комковатые, влажной пеленой обволакивали колошник.
Антрацит вынырнул из-под навеса как привидение. Пробежался по площадке туда-сюда, озабоченный, энергичный, с гаечным ключом в руках.
— Мамлюк! Мамлюк!—зачастил он.— Давай прихватывай! Сварка нужна! — и поторопил, даже подтолк-нул того к аппарату.—Живей! Живей! Тебе дай волю, будешь всю смену трепаться!
Мамлюк, которому было вовсе не до трепотни, молча раскручивающий и закрепляющий на весу кабель, в сердцах сплюнул, демонстративно-независимо откинул на деревянный помост электродный трезубец. Но Антрацит не отставал от него, наседал, командирски-строго поигрывая черными глазами.
— Сначала подгоните лист под двутавр,— Мамлюк вяло пожевал губами — и ни с места. Стоит как статуя. Назло Антрациту.
— Двутавр... Ученый. Еще бы — семь классов кончил,— криво усмехнулся Антрацит.— Начитанный!
— Не как ты, в жизни ни одной книжки до конца не дочитал.
Васька тут же припомнил, что Антрацит действительно совсем подавно говорил в бригаде с ироническим смехом: мол, книжки не могу дочитать до конца, а вот работаю многих книголюбов лучше.
— Книжки не по тебе,— хладнокровно продолжал Мамлюк.— А вот денежки...— Он смерил Антрацита уничижительным взглядом.— Тебе они, наверное, днем и ночью снятся.
— Давай прихватывай! — взревел Антрацит. Правдивые слова Мамлюка вывели его из себя.—Теоретик нашелся! Философ!
Задыхаясь от злости, горячась, Антрацит дико вызверился на Мамлюка, готовый пришибить его пудовым кулаком. Но тут раздалось властное:
— А ну хватит!
Это прикрикнул на них Толяна. И Мамлюк тотчас склонился к сварочному аппарату и, возможно, чтоб отвести душу, яростно, что было сил принялся вертеть его ручку. Антрацит, возбужденный, пылающий гневом — аж пар от него валил! — поскакал опять под навес, от греха подальше.
И вновь загремел молот, загибая края уголков, залязгали стальные полосы, напряженно-ритмично заурчал сварочный аппарат. Казалось, «волшебник» Мамлюк ныне на время превратился в умелого швеца, который чудодейственной иглой залатывал дырочки, ставил заплатки на стареньком, изношенном платье четвертой домны. И не простыми нитками строчил — огненными.
Ловко выбиваемые рукой Мамлюка, летели на землю багровые огарки электродов.
Уже в конце смены Мотыль, озорно блеснув глазами на Ваську, заговорщически прошептал:
— Вась-Вась, а я вчера Лилю видел. Хорошая девочка, прямо скажу тебе. Надо мне ею серьезно заняться. Как ты думаешь?
Васька уклончиво пожал плечами: дело твое, запрета нет.
— Тебе привет передавала,— восторженно продолжал Мотыль.— Приглашала в гости,— многозначительно повел бровью. И добавил, спохватившись: — Тебя тоже звала... Как?
Вадька взглянул на сияющего Мотыля, улыбнулся и не менее заговорщическим тоном ответил, нагнувшись к его уху:
— Я с Зосей на днях помирился.
— Да ну? — вскинулся Мотыль.
— Честно!
— А почему молчал? Вот гад! — Мотыль на радостях так врезал друга кулаком по спине, что гул пошел.— Пойдем, значит? На пару?
— Да уж как-нибудь заглянем.
Довольный Мотыль богатырски расправил плечи, отобрал у взопревшего Васьки кувалду, которой тот прямил бортики сваренных полос, и — эх, была не была!— так загромыхал ею, что Толяна поморщился:
— Полегче! Площадку разобьешь!..
Отработав смену, Васька заторопился домой, поскольку договорился с Зосей сегодня встретиться. Темнело рано. Уже к пяти часам небо мутилось, и по краю его, медленно набирая высоту, поднимался светлый ковш месяца. Он ясно поблескивал белизной полировки. И не верилось, что в таком чистом ковше вечер перевозит по небу расплавленный шлак. Но в этом приходилось убеждаться каждый раз, когда ковш, еще не добравшись до середины, полуопрокидывался во влажную синеву поднебесья. И сразу же небо заволакивалось белыми плотными клубами пара: будто шла грануляция шлака. Правда, в отличие от заводской — обыденной, грохочущей,— проходила она совсем бесшумно. Крупные градинки, зеленые и багряные, рассыпались по всему надземному своду и, как только пар расползался, мерцали с высоты тонким остуженным светом.
Еще вчера Васька узнал от Зоси, что ее родители должны поехать в Кривой Рог. Умер Зосин дядя. Мать очень убивается по брату. С его смертью родственная цепочка по линии матери обрывалась, брат в ней был последним звеном.
Зосю не столько волновала смерть дяди — она его никогда в жизни не видела,— сколько перспектива остаться одной, ночью, в пустом большом доме. Поэтому-то она и условилась с Васькой, что он зайдет к пей пораньше, чтоб вместе сходить к Лилиной матери и попросить ее, чтобы она отпустила Лилю переночевать к Зосе: вдвоем и. веселее, и не так боязно.
Васька засветло прибежал к Зосе, и они направились к дому, где жила Лиля. Высокий, кирпичный, крытый железом, он виднелся издалека. Однако здесь их ждала неудача: Лилина мать наотрез отказалась отпустить дочку к подруге — у самих отец работал в ночь. Отпустишь, а потом не спи всю ночь, переживай, не случилось бы чего с дочкой. Да и, если уж начистоту, одной оставаться тоже неохота. И не но себе как-то, и неуютно, и даже страшновато: вон их сколько, хулиганов, развелось, только и слышишь — того избили, там стекла каменюкои высадили, дверь взломали.
Ну, ладно! Извинились за беспокойство. Хотя Васька в душе негодовал. Ей, старой, видите ли, одной страшновато, не по себе. А что же говорить о девчонке? Ей-то каково.
Вот дела! Ни на кого нельзя положиться. Васька с Зосей уныло побрели вдоль высоких мокрых заборов в свой переулок. В далеком небе большим фонарем покачивалась луна. Озябшие звезды попрятались в облака, и лишь кое-где в косматых разрывах виднелся их тусклый свет. По бокам узкой улицы заманчиво теплились окна. Казалось, за золотисто-солнечными стеклами в жарко натопленных хатах в этот миг совершаются увлекательные дела, ведутся интересно-сердечные разговоры — струится таинственная и счастливая жизнь.
Не спеша, плечо к плечу, подошли к Зосиной хате. Она хмурилась темными окнами. В них, чудилось, не по-хорошему посверкивали мелкие загадочные огоньки. Печная труба курчавилась дымком и была похожа на бледное настороженное ухо.
— Я пойду! — вздохнула Зося и взялась за скобу калитки.— До завтра!
— Мне рано домой,— Васька понимал состояние Зоси, сочувствовал ей, ему не хотелось оставлять ее.— Вечер длинный...— И осторожно предложил: — Может, посидим у тебя?
— Темно уже...— она заколебалась. Ей, конечно, хотелось побыть вдвоем.— И поздно. А тебе завтра рано вставать.
— Да что ты, Зося! Скажешь такое! — Васька щелчком сбил у нее с плеча упавшую с клена синюю каплю.— Детское время...
— Ну ладно! — Зося распахнула калитку.— Входи! По крылечку поднялись в дом. В хате тихо, тепло, на полу квадраты,лунного света. На стене в белесо-голубоватом сумраке стучат ходики. Казалось, они насмешливо шевелят черными усиками стрелок и, похрустывая льдинками секунд, не торопясь, в удовольствие пьют сокровенное время.
Слева в небольшой комнатке печка рдеет. Из поддувала вырываются огненные блики, отчего рядом лежащие чурки кажутся золотыми.
Зося во всех комнатах зажгла свет, занавесила окна,
— Снимай пальто,— вполголоса предложила Ваське.— Разувайся.— Кивнула на калошницу.— Там поищи, тапочки есть.
Васька хозяйственно заметил, что было бы лучше, если б горела одна лампа в ее комнате: зачем зря электричество жечь? Зося послушно выключила лишнее освещение. По серой ковровой дорожке Васька мягко прошел к окну, присел у овального стола, покрытого темно-синим бархатом.
Все в этом доме казалось Ваське необычным, волнующе уютным. Вот перед ним возвышается кровать, аккуратно застеленная голубым покрывалом с кружевом. Между кроватью и стулом, на котором восседал Васька, еще один стол, небольшой, квадратный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24