Сзади в почтительном поклоне застыл молодой кебтеул.
«Плохо. Очень плохо, – подумал Субэдэ. – Задумался настолько, что не услышал шагов. Что шагов – голоса не услышал. Вряд ли он осмелился бы дотронуться до Непобедимого, не окликнув. Проклятый урусский город! Так и подкравшегося сзади убийцу недолго проворонить…»
– Что тебе нужно? – отрывисто бросил Субэдэ.
– Простите, что потревожил ваш покой, – вновь поклонился кебтеул. – Но от великого хана Бату прибыл вестник, который сообщил, что хан посылает вам своего шамана и звездочета по имени Арьяа Араш, дабы он помогал в осаде города.
Субэдэ зло усмехнулся:
– Для помощи в осаде мне сейчас особенно необходим подсчет звезд на небе.
– Это воля хана… – растерянно проговорил кебтеул.
– Ладно, – бросил Субэдэ. – Если это воля джехангира, то пусть звездочет считает свои звезды. Главное, чтобы не лез под руку.
Фигура в шаманском одеянии возникла из темноты, словно сотканная из предутреннего тумана. Короткополый халат из шкуры белого тарпана облегал сморщенную, обожженную солнцем и высушенную степными ветрами фигуру, словно молодая кора березы, обернутая вокруг корявого карагача. С халата свисало множество плетеных разноцветных жгутов, к концам которых были привязаны сотни различных подвесок – медных бубенцов, лоскутов звериных шкур и человеческой кожи, костей – иногда с остатками почерневшего мяса, а также множества деревянных и каменных изображений людей, сабдыков, лусутов и страшных чудовищ, названия и имена которых знал, наверное, только сам шаман.
– Я умею не только считать звезды, непобедимый Субэдэ-богатур, – скрипучим голосом проговорил Арьяа Араш. – Прикасаясь к сердцевине Мирового дерева Тургэ, я могу видеть судьбу народов на много веков вперед.
– Мне сейчас не надо знать судьбу на века вперед, шаман, – раздраженно бросил Субэдэ. – Но я был бы рад узнать, откуда у диких урусов появился огонь колдунов проклятого племени чжурчженей, тайну которого они унесли с собой в могилу.
Шаман пожал плечами.
– Ты уничтожил народ чжурчженей. Но иногда проще уничтожить народ, чем то, чего он достиг своим разумом.
Субэдэ поморщился.
– Благодарю тебя, звездочет джехангира, за мудрые мысли. А теперь проваливай куда-нибудь подальше, чтобы я тебя не видел до конца осады. И после нее желательно тоже.
Шаман поклонился. Звякнули бубенцы на его одежде, зловеще, словно рассерженные змеи, зашуршали веревочные жгуты.
– Воля твоя, Непобедимый. Но если я все-таки тебе понадоблюсь, ты сможешь найти меня в моей юрте.
Шаман повернулся – и словно растворился в сизом ночном тумане.
Кебтеул с тревогой смотрел то в темноту, то на неподвижную спину Субэдэ и ждал неминуемого. Вот-вот прилетит из непроглядной темени страшное проклятие и скорчится, и отпадет, словно хвост ящерицы, рука Непобедимого, высохнет и переломится нога, и превратится он в уродливого степного демона-чуткура, питающегося людскими душами…
Но нет. Субэдэ продолжал сидеть неподвижно. Кебтеул затаил дыхание и прислушался. Ни дыхания, ни шороха. Лишь слева под холмом потрескивал невидимый костер ночной стражи да у стен крепости подвывал обнаглевший волк, радуясь нежданному изобилию. А может, шаман обратил Непобедимого в каменного онгона, вместилище умершей души? Ведь говорят, что душу Субэдэ забрали чжурчженьские колдуны, дав взамен вечную молодость и великую силу…
Приказ прозвучал словно удар плети:
– Минган-богатуров ко мне!
Кебтеул вздрогнул. Голос пришел из ниоткуда, словно и вправду его отдал не человек, а каменный онгон, способный говорить лишь через подвластных ему дыбджитов. Пересилив мистический ужас, кебтеул бросился вниз с холма – кто бы ни отдал приказ, отдан он был голосом Субэдэ. Но уж лучше схлестнуться в битве с сотней урусов, чем ночью стоять рядом с живым онгоном…
Субэдэ ждал недолго. Кебтеул оказался резвым малым.
Почти одновременно с разных сторон холма раздался стук копыт. Через несколько мгновений перед ним склонились в поклоне десять богатуров – сердце и скелет его тумена.
– Мы ждем твоих приказов, Непобедимый!
Десять голосов слились в один. Но также единодушны ли сейчас начальники сотен, говорящие одновременно одинаковыми словами? Словам можно и научиться…
Субэдэ внимательно ощупал взглядом каждого. Потом прикрыл единственный глаз и, мысленно вырастив десять невидимых рук из собственной груди, коснулся впадин между ключиц богатуров и, раздвинув кожу и плоть, дотронулся до комочков пульсирующей серой массы.
Словно почувствовав незримое прикосновение, воины одновременно замерли. Но Субэдэ не собирался причинять им вреда. Он лишь удовлетворенно улыбнулся про себя – в душах его сотников не было изъяна, все они были готовы умереть, прославляя имя… джехангира Бату? Великого Кагана Угэдея?
Нет.
Ни того и ни другого.
Но было ли это приятно, как приятна всякая заслуженная награда?
Тоже нет.
Тщеславие – удел слабых. А вот готовность войска от минган-богатура до самого последнего нукера отдать жизнь за того, кто ведет его в бой, есть важнейшее и непременное условие победоносной войны.
Но на лице Субэдэ не отразилось ничего. Зачем знать людям, что творится в душе того, кто прямо сейчас хочет потребовать у них невозможного? Слава Небу, не каждому дан великий дар видеть насквозь чужие души…
– Призовите кузнецов Орды, – медленно проговорил Субэдэ. – Также найдите всех, кто хоть немного знаком с кузнечным делом. Пусть переплавят все железо, а также серебро и золото, какое вы найдете в моих обозах, в бляхи, которые каждый воин тумена набьет на копыта своего коня. Так мы защитим ноги наших лошадей от дьявольских урусских шипов. И еще. Я хочу, чтобы этой ночью весь хашар и все рабы не ложились спать и не получали еды до тех пор, пока не закончат следующее…
* * *
Ли ошибся.
На следующее утро штурма не было.
Было другое.
На рассвете город разбудили крики сторожевых. Воины высыпали на стены – и им открылось ужасное зрелище.
На поле среди неубранных трупов стоял возведенный за ночь крепкий тын в три бревна толщиной. Высотой укрепление было в рост человека и около двадцати саженей шириною. А на заостренных кольях тына торчали человеческие головы.
Преимущественно светлые волосы мертвых голов трепал ветер. Над тыном кружилась стая ворон, возмущенно каркая и ожидая, когда же за укрытием закончится наконец людская возня и можно будет вдосталь полакомиться свежими глазами.
– Наши… – полным ужаса голосом прошептал Никита.
– Хашар, – уточнил стоящий рядом Ли.
На стену взбегали новые и новые люди, толпились, толкались. Гул голосов становился все гуще, постепенно перерастая в разъяренный рев. В сторону тына полетели стрелы – и, недолетев, попадали на землю. Лишь немногие воткнулись в бревна, дрожа от передавшейся им бессильной людской ярости.
– Да я!..
Никита тоже зло рванул было на себя ложе самострела с заготовленным загодя болтом, снабженным зарядом громового порошка, но его руку на полпути к скобе остановила маленькая, но на удивление жесткая и сильная ладонь.
– Нет!
Голос Ли был таким же жестким, как и его рука.
– Почему?! Они же моих соплеменников, как баранов…
– Твои соплеменники здесь, на стенах, – перебил его последний из чжурчженей. – А там, – он кивнул на тын, – уже не люди, а только мертвые головы. К тому же шень-би-гун заряжен стрелой, предназначенной для людей, а не для укреплений. И, кстати…
Ли всмотрелся в даль. Его и без того узкие глаза стали сплошными щелочками.
– …твоим пока живым соплеменникам лучше пригнуться!
– На пол! – взревел над ухом Никиты невесть откуда появившийся воевода. Видать, последние слова чжурчженя услышал. Повинуясь команде, только что возмущенно галдящие гридни и мужики словно колосья под серпом попадали за тын.
И вовремя.
Из-за ордынского тына почти одновременно прозвучало несколько резких ударов. Над заостренными кольями взметнулись три деревянных рычага, увенчанные большими кожаными пращами. Особо наглая ворона, низко кружившая над мертвыми головами, взорвалась облаком окровавленных перьев. А над шлемами русских ратников засвистели грубо обтесанные камни величиной с детский кулак.
Воевода нашел взглядом Ли и коротко кивнул.
Последний из чжурчженей поклонился в ответ, как-то умудрившись сделать это с достоинством, сидя на корточках.
– Может, мы все ж их твоим порошком… того? – предложил воевода.
– Не надо, – покачал головой Ли. – Мы их хорошо потрепали, и сейчас они что-то задумали. Им нужно время. Теперь они будут обстреливать крепость днем и ночью. Конечно, мы можем при помощи чжонь-тхай-лой разнести тын, но на него мы израсходуем много порошка, который нам еще пригодится. Ночью же они возведут новый.
– А вылазку сделаем – большой крови будут стоить ихние пороки, – задумчиво проговорил воевода.
И высунул голову из-за тына. Рычаги ордынских камнеметов медленно отъезжали назад.
Воевода повернулся к воинам.
– Лишние со стены долой! – прокричал он. – Остальным нести дозор посменно. По порокам не стрелять, стрел не тратить. Ждать ордынского штурма…
* * *
– Надоело!
Скоморох Васька хватил о землю шапкой.
– Они вторую седьмицу как бараны на наши ворота смотрят. А мы на них с тех ворот лупимся и от безделья дуреем.
В стену снаружи ударило. Что-то темное просвистело по воздуху, в крышу кузни долбануло тяжелым. Каменная крошка дробью застучала по холстине, растянутой над большим железным котлом, в котором кипело варево.
– Вот ведь нехристи проклятущие, – сплюнул кузнец Иван, стряхивая с холстины осколки камней. – Хорошо, что мы котел прикрыть догадались.
– Надо было вообще в доме снедь готовить, – проворчал Васька.
– На всю сторожу? – усмехнулся Иван. – Ну-ну. А печь для такого-то котла ты своим скоморошьим языком построишь?
Мужики, сидящие вокруг костра, одобрительно засмеялись.
– У меня язык не для того, – хмыкнул скоморох. – Я своим языком от любого кузнеца отбрехаться смогу. А вот ежели вы об свой кулеш с ордынскими камнями зубы обломаете, то скалиться вам боле точно нечем будет – холстина-то глянь, местами дырявая. Рассказывайте потом своим бабам, как в геройской битве с котлом и ложкой щербатыми стали.
– Где? Где дырявая?
Кряжистый мужик, чуть не до глаз заросший густой рыжей бородой, расчесанной бережно и аккуратно, вскочил на ноги, чуть не обнюхал холстину, а заодно и котел под ней, и, не найдя ни в том ни в другом изъяна, под смех присутствующих вернулся на свое место.
– Вот ведь змей, – проговорил он, покачивая головой. – И откель у человека такой язык?
– А из такого ж пруда, что и твоя борода, – немедленно отозвался скоморох. – Только не лопатой, как у тебя, бородатый.
Видимо, борода была больным местом рыжего.
– А ну сказывай, чем тебе моя борода не понравилась? – загудел мужик, поднимаясь из-за костра и засучивая рукава.
– Будя вам! – поморщился кузнец, приподняв холстину и ворочая в котле поварешкой на длинной ручке. – Ишшо не хватало, чтоб мы перед битвой друг дружку колошматить начали. Для ордынцев дурь свою приберегите.
– И то правда, – одумался рыжий, садясь обратно на свое место. – Но бороду мою боле не замай!
– Да сдалась мне твоя борода, – отмахнулся Васька, поворачиваясь к кузнецу. – Слышь, дядь Вань, расскажи каку-нить бывальщину про славные дела русских богатырей.
– А что ж ты, скоморох, сам бывальщину не расскажешь? – удивился кузнец.
– Так мое дело людей веселить, – серьезно ответил Василий. – Но чую, скоро нам всем не до веселья будет. Я все больше по сказкам да погудкам, а ныне иные сказы требуются.
– Вот ты и сложи, – сказал кузнец, внимательно посмотрев на парня.
Скоморох задумался, но почти тут же посветлел лицом.
– А и сложу! Но не бывальщину, а былину. Чтоб, когда гусляры ее пели, за душу брала, до сердца доставала! Вот только…
– Что только?
Скоморох вздохнул.
– Дойдет ли до людей та былина? Ежели суждено нам будет всем костьми здесь полечь.
Иван отрицательно покачал головой.
– Не, не поляжем. Всяко кто-то да останется. Так что складывай свою былину, не сумлевайся. Про нас… и про наших воев погибших.
Люди у костра притихли. Два ордынских штурма не прошли даром, несмотря на надежные укрепления. Полтора десятка свежевыструганных деревянных крестов выстроились прямо за церковью – городской погост лежал в тихой березовой роще за городской стеной и пути к нему нынче не было.
– Про них точно надо, – стукнул кулаком по колену рыжебородый. – Ты это, слышь, Василий, не подкачай.
– А пока, может, нам гость иноземный чего расскажет.
Мимо костра неторопливо проходил Ли, погруженный в свои думы.
– Эй, Линя! – окликнул его Иванов подмастерье. – Не побрезгуй, посиди с нами.
Ли остановился и непонимающе посмотрел на парня.
– Иди, иди к нам, – замахали руками остальные. – Кулешу с салом отведай, скоро готов будет.
Последний из чжурчженей колебался. Несмотря ни на что, ему было все еще как-то неуютно в осажденном русском городе. Так мог бы, наверное, чувствовать себя некогда виденный им в императорском зверинце Кайфэна белый волк, случайно угодивший в стаю серых лесных собратьев.
Иван молча поднялся и, подойдя к Ли, положил руку ему на плечо.
– Пошли, друже, – сказал он. – Не побрезгуй нашей пищей.
И тут неожиданно для самого себя глаза последнего из чжурчженей стали влажными. Странное это чувство для того, кто привык быть последним оставшимся в живых, – ощутить, что другой сильный и гордый народ считает его своим. Непривычно щемит в груди от этого чувства и почему-то предательски слезятся глаза.
Рукавом халата Ли смахнул что-то с лица – может, слишком рано проснувшегося комара. Потом кивнул и пошел рядом с кузнецом.
– Садись, Линя, – подвинулся рыжебородый. И обвел присутствующих звероватым взглядом – не оспорит ли кто, что гость непременно должен сидеть между ним и Иваном?
Не оспорили.
Кулеш оказался на редкость вкусным. Рыжий сбегал куда-то к возам и приволок объемистую баклагу зеленого вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49