Это был взгляд опытного воина.
– С Ордой у меня свои счеты, – продолжал купец. – Четыре года назад она уничтожила мой народ. А на небесах давно ждут меня мои родственники. Разреши мне остаться здесь и помочь твоим людям защитить город.
Воевода задумчиво теребил бороду. Тем временем черный воин в ордынском доспехе тоже шагнул вперед.
– Мне тоже некуда идти, – сказал он. – И я еще не отдал долг тому, кто спас мне жизнь. Если в городе остается он, остаюсь я.
«Ишь ты – остаюсь, – подивился про себя воевода. – Шустрый какой. Все за меня решил. Хорошую охрану заимел себе Игнат».
Горбоносый купец, тот, что торговал вином, протиснулся вперед.
– Мое имя Григол, я приехал из страны, называемой Иберией, – произнес он. В его глазах плескалось черное злое пламя. Видно, много походил купец по Руси – лишь легкие гортанные переливы бархатного голоса выдавали в нем иноземца. – Три года назад горы моей родины стали красными. Их затопила Орда кровью моего народа и теперь выжившие в той резне гордые князья платят дань хану. В те горькие дни погибла моя семья. Позволь и мне остаться и хоть малой мерой вернуть долг Орде.
«Вот ведь диво-то какое, – подумал воевода. – Люди со всей земли-матушки великой сплотились пред общей бедой в единый кулак! Эх, кабы наши князья да бояре грызться меж собой перестали да тоже, вот так, все вместе на Орду навалились – глядишь, и не было бы уже Орды на Руси…»
А между тем человек в зеленом тюрбане, стоящий позади всех, заговорил тихо, но как-то так, что все, стоящие рядом, разом примолкли. В спокойном голосе иноземца чувствовалась уверенная сила, перед которой замолкают самые громогласные крикуны.
– Мое имя Рашид, – сказал человек. – Страна, в которой я родился, зовется Персией. Я искусен в лечении болезней. И вижу, что жители твоего города собрались драться до последнего. А значит, здесь будет много раненых. Мой долг врачевателя облегчить их страдания, ибо так завешал великий целитель Гиппократ. К тому же я пишу летопись этого времени и хочу, чтобы потомки увидели все, что здесь произойдет, моими глазами. Дозволь и мне остаться, воевода.
Воевода думал недолго.
– Добро, – сказал он. – В ратном деле лишняя пара рук завсегда подспорье. Вот только мечи для вас у меня вряд ли найдутся. Мало мечей. Кто безоружный, пусть поговорит с кузнецами, может, они чем помогут.
– Благодарю, воевода, но мне не нужны твои кузнецы, – произнес горбоносый купец, кладя руку на рукоять отделанного серебром длинного кинжала, висящего у него на поясе. – В своем обозе я привез не только вино.
– Мне тоже не нужен кузнец, – сказал Кудо, осторожно, словно поглаживая опасного зверя, проведя рукой по древку своего копья-секиры. – Дозволь мне, как и прежде, охранять купца Игната.
Воевода кивнул.
– Мое оружие – это мое искусство, – произнес персидский лекарь. – Бесценные настои возвращают к жизни безнадежно раненых, что иногда ценнее искусства отнимать жизни.
– Идите, люди добрые, – сказал воевода, трогая коня. – Бог в помощь всем нам.
Гости начали расходиться. Лишь узкоглазый торговец из далекой страны, который все это время молчал, вдруг подошел к скакуну Федора Савельевича и придержал его за узду. Воевода от такой наглости аж растерялся немного. Но растерянность быстро сменилась гневом. Крепкое слово уже было готово сорваться с его губ, но гость опередил.
– Орда захватит город раньше, чем солнце успеет единожды пройти свой путь от горизонта до горизонта, – спокойным голосом произнес он.
– Ч… что ты сказал? – опешил Федор Васильевич.
– Ты слышал меня. Выслушай и дальше, – произнес гость. На этот раз в его голосе прозвучала едва различимая нотка печали.
– Говори, – приказал воевода.
– Стены города Цайчжоу были сложены из камня. Мощные самострелы и тяжелые камнеметы были установлены на стенах, высота которых была более тридцати чи. Пять самых высоких воинов, встав друг другу на плечи, не смогли бы дотянуться до вершины стены. Наш император был искусным воином, но и не менее искусным хвастуном. Он заявил, что даже если все воины Поднебесной соберутся под стенами Цайчжоу для того, чтобы взять город, единственное, что они смогут сделать, – это заполнить крепостной ров своими костями.
Гость замолчал, уставясь в землю перед собой невидящим взглядом.
– И что случилось с городом? – прервал воевода безмолвные воспоминания гостя. Нельзя нарушать молчание человека, погрузившегося в прошлое, но сейчас каждое мгновение было на вес золота.
Гость словно очнулся.
– Воины пришли, – продолжил он. – Но это не были воины Поднебесной. Это была Орда. И ей понадобилось ровно четыре дня для того… чтобы сровнять город с землей и заполнить ров телами его защитников. И еще совсем немного времени после этого потребовалось им для того, чтобы втоптать в землю копытами своих коней остатки народа чжурчженей.
– И ты… сын того исчезнувшего народа? – осторожно спросил воевода.
– Возможно, последний сын, – чуть помедлив, ответил гость. – И потому я не хочу, чтобы твой народ также исчез с лица земли.
Хотелось, ох, как хотелось верить в то, что заморский гость знает какой-то секрет, который поможет защитить град от неодолимой моши степных кочевников, предавших огню и мечу уже не одну сотню городов. Что вот именно здесь, именно сейчас случится чудо! С малолетства и до самой смерти свойственно человеку верить в чудеса, и никуда не уйдешь от этого, хоть убеждай самого себя в обратном, хоть ни убеждай – таково свойство человечьей природы. Может, потому и не скакал сейчас воевода по главной улице к детинцу, раздавая приказы направо и налево, а стоял и слушал странного заморского гостя. Оттого, наверно, и вопрос задал:
– И чем же ты можешь помочь? Если можешь, конечно…
– Возможно, если б я в то время был в Цайчжоу, этот город до сих пор бы стоял на прежнем месте, – ответил гость, пряча кисти рук в широкие рукава расшитого халата – холодный ветер гулял по пустой площади, покачивая вечевой колокол и, порой забираясь в его жерло, вновь рождал странный звук, который уже некому было считать знаком свыше. – Моя страсть к путешествиям и поискам нового всегда бросала меня по разным сторонам света. И, возможно, сегодня я наконец-то оказался в нужное время в нужном месте. Скажи, нет ли неподалеку от города могильника, где давно был захоронен падший скот?
Вопрос немного сбил воеводу с толку. Могильник? При чем здесь могильник???
Воевода перевел взгляд на подковылявшую бабку Степаниду. Стоит в сторонке, никому не мешает, слушает. А чего слушать-то? Как торговый гость про старую падаль вызнает?
– Ну, есть такое, – недоумевая ответил Федор Савельевич. – В прошлом годе засуха лютая была, леса горели. И падеж скота при той засухе такой был, что чуть совсем без коров да овец не остались. В самом городе сжигать скотину побоялись, дабы пожара не вышло – больно много трупов было. Ну и зарыли в двух верстах от города. А за какой надобностью тебе нужен старый могильник?
– Нужен, – сказал гость. На его лице промелькнула удовлетворенная улыбка. – В том месте, где могильник тот, много земляной соли – селитры – добыть можно. Да и на место лесного пожара пусть меня твои люди сводят. Древесный уголь и сера мне тоже понадобятся.
Надежда на чудо растаяла, словно дым. Перед воеводой стоял обычный человек из далеких и незнакомых земель, тихо и незаметно для попутчиков спятивший от горя и лишений.
– Извини, уважаемый, но моим людям и без твоих выдумок достанет работы! – раздраженно бросил воевода, понукая коня. Застоявшийся конь рванул с места, швырнув на подол купеческого цветного халата веер грязных брызг. Миг – и всадник уже скрылся за углом ближайшей избы.
Последний из чжурчженей горько усмехнулся, покачал головой и медленно пошел прочь. Но далеко уйти ему не дали.
– Почтенный!
Приближающийся топот сапог раздался за спиной. Кому еще может понадобиться чужой человек в чужой земле?
Паренек с разбитым лицом пристроился сбоку и пошел рядом, приноравливаясь к походке торгового гостя.
– Я слышал ваш разговор, почтенный, – сказал паренек. – Позволь мне отвести тебя в те места и подсобить по мере сил. Сдается мне, что в чужеродных землях много того знают, что нам неведомо.
Гость молчал. Но Никита не отставал, упрямо сопровождая человека в заляпанном грязью цветастом халате.
– Истинно так, – наконец нарушил молчание гость. – Но учти – работа будет грязной.
– Я не побоюсь грязной работы, ежели это подсобит обороне Козельска, – решительно сказал Никита. Наверно, слишком решительно, потому что в глазах гостя промелькнуло что-то похожее на удивление. Он остановился и пристальным, изучающим взглядом посмотрел в лицо Никиты. Потом достал красивый платок с вышитыми на нем невиданными знаками и протянул парню.
– Приложи к ране, чтобы кровь не заливала глаза, – сказал он. – Я хочу знать твое имя.
– Никита, – сказал Никита, принимая платок. – А как твое имя, почтенный?
– Зови меня просто Ли, – ответил гость.
* * *
В лесу было сыро.
Кое-где под вековыми дубами еще лежали сугробы, покрытые коркой подтаявшего и ночью вновь замерзшего снега. Верхушки высоченных деревьев сходились наверху, образуя плотным сплетением ветвей сплошную крышу, едва пропускавшую скудные лучи солнца. Потому в глубине чащобы даже в полдень всегда царил полумрак. Да и кто рискнул бы зайти туда, в самую глубину, где от недостатка света на корню мерла любая молодая поросль, и лишь толстенные деревья, за сотни лет обретшие мрачный, медленный разум, тянули узловатые руки к небу, а корни – в самую глубь земли, словно пытаясь достать корявыми щупальцами до самого ее сердца и высосать соки, необходимые для жизни мрачных исполинов.
Но там, внизу, в полумраке, у подножия лесных великанов, через гиблое, местами заболоченное место, дышащее смрадными испарениями, в которое не забредает и зверь лесной, двигалась согнутая человеческая фигура в черном одеянии.
Удивленно качнули ветвями вековые чудовища, привыкшие пить силу из всего живого. Бывало, что забредал сюда медведь-шатун, одуревший от бессонной зимы, и коли не успевал убежать, то после выползал из урмана обессиленный. А то и тихо умирал, не добравшись до кромки урочища, чтобы после еще и своей гниющей плотью напитать корни деревьев и хоть немного утолить извечный голод черного леса.
Сейчас же другие, невидимые глазом корни со всех сторон протянулись к незваному гостю. Коснулись одежды, медленно ощупывая, притронулись к теплой оболочке, окружающей все живое, – и вдруг отпрянули резко, будто обжегшись. Не теплой была та оболочка. Смертельным холодом веяло от фигуры. Лес вздохнул удивленно, с опаской. Случись ненароком, что умеет гость выпускать свои корни – еще вопрос, кто у кого выпьет жизненную силу.
– Не боись, – прошептала бабка Степанида, останавливаясь. – С добром я пришла.
Она закрыла глаза и представила себе корявого древнего деда с бородой из пожухлой травы, с сучковатыми ногами, покрытыми зеленым мхом, с зелеными глазами без зрачков, горящими в полумраке урмана, словно болотные огоньки. Так оно всегда проще, когда в понятный образ облекаешь существо из иного мира. Хотя случается, что образ становится устойчивым, особо когда его представляют таким много народу – и в этом мире он обретает плоть и силу, которой его наделяют люди.
Раньше больше верили в лесных да озерных духов – и силы в них было более, и чаще они являлись людям, и помогали порой в благодарность за веру, что давала им жизнь и в этом мире тоже. Ныне же другая вера проникла в сердца людские – и терять стали силу древние сущности.
Однако бабка Степанида верила крепко. Потому и пришла в чащу, чуждую всему живому. Потому и говорила сейчас с ней, как со старым знакомцем, страшным для чужих своей мрачной силой.
– Здравствуй, дедушка леший.
Бабка низко поклонилась, коснувшись кончиками пальцев прелого ковра жухлой прошлогодней листвы.
– Здраа-вссс-т-вуу-й, – прошелестело в ее голове.
– Беда у нас, дедушка, – сказала бабка. – Вороги напали.
Ее глаза были по-прежнему закрыты, но образ стал четче, налился красками. От него веяло мрачным дыханием леса, гибельной мощью, таящейся в его глубинах. Многие, ох, многие путники, накопившие в душе пакости грязными своими делами, гибли в чернолесье кто придавленный сухим деревом, кто разорванный незнамо откуда появившейся стаей волков, а кто и просто споткнувшись о корень, да приложившись переносицей о другой – лес впитывал темное, словно болото. Другое дело, что человек с чистым сердцем часто мог безбоязненно пройти по урочищу – от светлой его души отворачивалась темная сущность леса, а молодая поросль, еще не погрязшая в тяжкой многовековой мудрости, щедро делилась силой – бери, добрый человек, лес большой, не убудет…
Степанида ощутила, как насупился леший. Что ему беды человеческие? Раньше, когда почитали, может, и помог бы. И то не всем. А сейчас что? Закружить, заморочить, увести с тропы да умертвить, высосав жизнь до капли – вот и весь прок от мелких живых существ с суетным разумом и жизнью, чуть дольшей, чем у бабочки-однодневки. И что ему чьи-то вороги? У него один враг – человек, что вырубает леса, выжигает их под пашни и пакостит там, где ест, куда по грибы да ягоды ходит.
Леший повернулся спиной и размеренной поступью направился прочь.
– Одумайся, старый! – крикнула Степанида. И откуда силы достало на два мира прокричать? – Не будет Руси – и тебя не станет, и леса твоего. Все огнем Орда пожжет, в степь свою превратит. А степные демоны тебя на щепки сгрызут.
Остановился леший, отмяк спиной, повернулся. Полыхнули болотные глаза ярко, но без злобы. Никак, понял чего? Проникся болью человеческой букашки, что силы леса не боится?
– Ччч-ем сссумеюууу – помогууу, – прошелестело-прогудело в ветвях.
– И на том спасибо, – произнесла Степанида. – Там мужичок ненашенский, раскосый такой, на твоем пепелище покопаться хочет, что-то свое поискать. Пусти его, подсоби, чем сможешь. Он, кажись, тоже за Русь душой болеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49