OCR Busya
«Персиваль Эверетт «Американская пустыня» Серия «Монохром»»: ACT: ACT МОСКВА; Москва; 2006
ISBN 5-17-033184-3
Аннотация
Неудавшееся самоубийство незадачливого преподавателя колледжа приводит к скандалу, какого не было со времен воскрешения Лазаря!
Авантюристы от христианства потирают ручки и готовятся приобщиться к сенсации…
Сюжет, достойный Тома Роббинса или Тома Шарпа, принимает в исполнении Эверетта весьма неожиданное направление!
Персиваль Эверетт
Американская пустыня
Чарльзу Ровеллу посвящается

* * *
Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:
«Куда ведет меня чреда ночей и дней?»
Не отрывая уст, ответила мне чаша:
«Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!»
Рубай Омара Хайяма[i]

Книга I
Глава 1
То, что Теодор Стрит мертв, сомнению не подлежало. Скрытая ирония его трагической гибели не была оценена по достоинству: ведь никто не знал, что Теодор как раз ехал кончать с собой, когда ему… ну, скажем, помешали. Теперь же иронию и вовсе не разглядишь во всей этой шумихе, вызванной смертью Теда, его уходом, переселением в лучший мир и окончанием земного пути, и еще более тем фактом, что Тед предпочитает рассказывать свою же собственную историю в третьем лице: прием необычный (отдельных политиков и спортсменов мы в расчет не берем), хотя и вполне правомерный. Ведь неким непостижимым образом он пребывал – или даже пребывает – за пределами самого себя, не столько на парапете сознания, как на парапете самой жизни, тем более что, возможно, одно не всегда следует из другого. Однако безотносительно оттого, где именно пребывал или пребывает Тед, он как раз ехал к побережью с твердым намерением войти в океан и идти до тех пор, пока голова не скроется под волнами, после чего глубоко вдохнуть и набрать полные легкие воды, что, в соответствии с его ограниченными познаниями в сфере человеческой физиологии, должно было привести к прекращению жизненных процессов, при условии, конечно, если не вмешается какой-нибудь спасатель или бойскаут, или герлскаут (впрочем, опыт подсказывал Теду, что герлскауты обычно чрезмерным усердием и назойливостью не отличаются). Он ехал на вполне допустимой скорости вдоль по Оушн-бульвар, как вдруг какой-то толстяк бросился за своим наманикюренным пуделечком на проезжую часть чуть не под колеса грузовика «Ю-Пи-Эс»,[ii] так что водитель громадной бурой глыбищи волей-неволей вильнул в сторону и вылетел на полосу встречного движения, то бишь помчался в лоб Теду Стриту в двухместной «ланчие» 1978 года выпуска. Грузовик и «ланчиа» со всего размаха врезались друг в друга. И если красный автомобильчик остановился как вкопанный, то сам Тед – нет: он продолжал двигаться в прежнем направлении сквозь уже разбитое ветровое стекло. Что характерно, на лице Теда не осталось ни единой ссадины, равно так и тело его не получило повреждений в области ребер, ключиц, рук или ног, зато голова была довольно-таки аккуратно отделена от всего остального. Видавшего виды полицейского вывернуло у смятого в гармошку переднего крыла «ланчии», а «зеленый» мальчишка-патрульный, открыв рот, так и вытаращился на валяющуюся на асфальте голову.
В отличие от всяких там французов, что, если верить историям, будучи обезглавлены, бросали последний скорбный взгляд на отторгнутое тело, Тед ничего такого не почувствовал. Он умер мгновенно, так сказать, целиком и полностью. Водитель «Ю-Пи-Эс» был настолько потрясен, что счел своим долгом присутствовать на похоронах Теда Стрита, а впоследствии прошел экзамен гражданской службы и сменил профессию. Прибыл автофургон коронера, а в нем – представитель коронера, но не сам коронер; юнец полюбовался на голову Теда, приоткрыв дверь, однако наружу не вылезая, удостоверился, что тот действительно мертв, сделал необходимые пометки в блокноте, потом на всякий случай звякнул в офис, чтобы уточнить, полагается ли упаковывать тело и голову в один и тот же мешок или по отдельности.
Голову Теда засунули покойнику под левую мышку, так, что пальцы руки легли на застывшие полуоткрытыми губы, и охлаждающий виниловый мешок застегнули на «молнию» снизу доверху. До морга автофургон добирался с остановками: ассистент патологоанатома заскочил перекусить в «Макдоналдс», потом навестил маму, заглянул в магазинчик комиксов и наведался на окраинную парковку, где содрал с местных сорванцов по доллару с каждого за шанс «позырить на трупак».
В морге, что располагался отнюдь не в недрах какого-нибудь госпиталя, а на втором этаже офиса патологоанатома – в здании времен шестидесятых, с множеством забитых наглухо окон и общим туалетом, – жена Теда, Глория, рассматривала голову мужа на видеомониторе: голова покоилась в металлическом тазу. Глория коротко вскрикнула – всякий бы ее понял! – рухнула в объятия сестрицы Ханны, которая «всегда, всегда Теда недолюбливала», и зарыдала – убедительно и, вне всякого сомнения, искренне: изображение головы на экране намертво врезалось ей в память. Картинка поначалу была чуть смазанной – а чего вы, собственно, хотели от экрана? – но в конце концов стала как две капли воды похожа на ту голову, рядом с которой Глория проспала столько лет. Однако ж во всем этом оставалось ощущение некой незавершенности: тело-то опознано не было, одна только голова; а разве можно пренебречь официальной процедурой? В смысле, ведь опознавать полагается именно тело? «Вам необходимо прийти опознать тело», – традиционно говорит полицейский. И никогда: «Это, случайно, не его голова?»
Глория подписала все необходимые документы, заявила, что Тед никогда не упоминал о том, что хотел бы завещать свои органы медицине, науке или нуждающимся, что такое решение волен был принимать только он сам, и что его – целиком и полностью – должно отослать в морг «Айверсон, Прах, Гробб и Трупп» в Гарден-гроув. Так и сделали. В смысле, туда-то покойный и отправился.
В бальзамировочной Гробб и Трупп сошлись на том, что Тед потерял достаточно крови, так что организм и без того обезвожен; в любом случае никто не заметит, даже если в него и не закачают формальдегида и метилового спирта, и не дураки ж они, чтобы зря переводить увлажнители, равно как и антикоагулянты. Кроме того, совершенно справедливо указал Гробб Труппу, обезвоженность может повлечь за собою самые неприятные последствия: вот, например, Папа Иоанн Павел I вдруг начал распухать и производить разные звуки во время прямой трансляции похорон.
– Помнишь, как бедняга служка то и дело вытирал его святейшеству губы? – промолвил Гробб. Именно Гробб, к слову сказать, пришил голову Теда обратно к телу – синей рыболовной леской-«тридцаткой»; шов вышел неаккуратный, зато крепкий; а вместо того, чтобы скрепить рот, продернув нитку через нос, он просто-напросто наложил восемь стежков на губы.
Айверсон и Прах соловьями разливались, пытаясь впарить Глории весь из себя расфуфыренный бронзовый гроб с ручками в форме орлов или еще каких-нибудь хищных птиц. Сестра артачилась, а дети, Эмили и Перри, двенадцати и семи лет, устроились чуть поодаль и глядели недоуменно и растерянно. Малыши знали достаточно, чтобы все в этом месте внушало им страх – и драпировки, и бордовые обои с ворсистым рисунком, и темные коридоры, и мертвенно-бледные люди, улыбающиеся мертвенно-бледными улыбками, которые и улыбками-то счесть трудно.
– Мама, – заныл Перри, – я хочу домой.
– Вот подыщем для папы симпатичный гробик, так сразу и поедем, – заверила Глория. – Идите-ка лучше сюда, посмотрите вместе с мамой красивую книжечку.
Перри с Эмили поднялись с обитого цветастым ситцем дивана – цветы, конечно же, ирисы! – прошли по темному ковру к столу, встали по обе стороны от матери и принялись разглядывать каталог вместилищ бренного праха.
– Да он же здесь и повернуться не сможет, – отметил Перри.
– Папа умер, дурачок, – возразила Эмили. – Зачем ему ворочаться.
Едва произнеся эти слова, девочка все поняла – и впервые в полной мере ощутила свое горе. А горе заразительно, и оба ребенка разрыдались в голос.
Вот так Глория оказалась во власти высоких гробовщиков с ледяными руками и в конце концов купила-таки самый дорогой гроб, обивку которого даже она сочла «ну совершенно бордельной», при всей ее «эфирной воздушности».
– Пойдемте, дети, – позвала она, и семья обратилась в бегство, отправившись заморить червячка в какое-нибудь местечко поприятнее.
Похороны состоялись три дня спустя после Тедова обезглавливания, в церкви, куда при жизни Тед вовеки не заглядывал. Собственно говоря, Тед ни к какой церкви не принадлежал. С другой стороны, а где же и проводить заупокойную службу, как не в церкви, рассуждала Глория, и вот, с помощью сестры (Ханна небось полагала, что так Теду и надо – волей-неволей поучаствовать в последней своей земной церемонии в стенах заведения, куда он живым ни за какие коврижки не сунулся бы) она отыскала Первую христианскую церковь Вечного Духа и Крови Христовой в Лонг-Бич.
При жизни Тед был преподавателем высшего учебного заведения: читал курс по древнеанглийскому и разнообразные обзорные курсы в университете Южной Калифорнии. На то, чтобы защитить докторскую диссертацию, у него ушло десять лет, а с аттестацией он все откладывал, беря отпуск за отпуском, но вот настало время выдвинуть его кандидатуру на постоянную должность – и на Теда «нажали». Его книгу не приняло к печати ни одно издательство; «Корнелл юниверсити пресс» продержало у себя рукопись невесть сколько и, наконец, отклонило – мол, «нечто похожее мы уже опубликовали в прошлом году». На протяжении последних двух семестров Тед никак не мог избавиться от ощущения, что коллеги пялятся на него во все глаза и при этом всячески избегают, обращаются с ним как с неизлечимо больным. «Умение преподавать – еще не все», – говорил Хорас Шипли, специалист по раннему американскому романтизму, с мелвилловской бородкой и торчащей из нее родинкой. Когда же на кафедру взяли новую молодую специалистку, которая уже успела не только опубликовать монографию по «Беовульфу», но и вплотную подошла к цифровому сканированию древних рукописей, Тед прочел на стене роковые письмена.
А теперь вот все набились в дом Божий (парилку, помноженную на душегубку) – вся кафедра в полном составе, включая невыносимо напыщенного декана колледжа и «беовульфистку», – чтобы проводить Теда в последний путь в никуда.
Тот лежал себе, вытянувшись в своем дорогостоящем ящике, а из-под накрахмаленного белого воротника торчал кончик синей рыболовной лески. Запаковали Теда в самой что ни на есть стандартной позе – правое плечо чуть ниже левого, так, чтобы он не казался тем, чем на самом деле был, а именно перевернутым на спину трупом. Кроме того, его чуть-чуть приподняли, чтобы не так бросался в глаза гроб. Глория и дети заняли места в первом ряду, в нескольких футах от покойника: они сидели прямо, не горбясь, откинувшись к истертой деревянной спинке скамьи. Тут же была и сестра Глории, в платье цвета хаки и в белых сандалиях. Хор, обряженный в зеленовато-голубые одежды, спел несколько песен – Тед в жизни таких не слышал, – все про Господа, который вернется на землю, к пастбищам и овцам. Выводя мелодию, хор мерно покачивался туда-сюда. Священник в бордовой рясе, дюжий здоровяк по имени Ларвиль Стейдж, встал, откашлялся, походя отметил, что припекает неслабо, принялся обмахиваться веером, на одной стороне которого красовалось изображение Мартина Лютера Кинга-младшего, а на другой – реклама похоронного бюро, и заверил, что надолго собравшихся не задержит.
– Пристало отослать брата нашего к месту последнего упокоения с должным благословением и любовью Христа, Господа нашего. Бедный, бедный Теодор Стрит принял смерть жестокую и бессмысленную на улицах кишащего грехом города. Кровь его хлынула в те же канавы, что денно и нощно уносят прочь нашу грязь и мочу. Да! Братья и сестры, Теодор Стрит – не более чем неоновый знак на дороге жизни: прежде чем перейти улицу, он посмотрел, возможно, налево, посмотрел и направо, но, подобно столь многим из нас, вверх взглянуть не сподобился. Он – знак нам: в любую секунду – в любую секунду, я говорю! – все земное может обратиться в прах и тлен. Вот едете вы себе на машине, а в следующую минуту голова ваша вон где, а тело – вон где! – Один из детей Теда взвизгнул, оба уткнулись в юбку матери. Стейдж растопырил сосиски-пальцы и оперся ими о край пюпитра. – Теодор Стрит был учителем, и он продолжает учить нас даже сейчас. Он учит нас тому, что жизнь преходяща, и лучше бы нам уладить все свои дела честь честью. Книга пророка Исайи, глава 38, стих 1, гласит: «Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь, не выздоровеешь». Сколько истины в этих словах! Вот хоть Теодора Стрита спросите, он подтвердит. Под занавес должен сознаться, что я не имел чести лично знать мистера Стрита. Зато Иисус знал его!
– Аминь! – громыхнул хор.
– Да, Господь Наш знал мистера Стрита, а теперь знает его еще ближе, хотя нам и неведомо, добрался ли он до дома Божьего целиком. Возможно, голова оказалась там раньше, так что ей пришлось дожидаться всего остального, но это как раз не важно: ведь обе части двинулись дальше. Что до Теодора Стрита при жизни, позвольте мне представить главу… простите, заведующего кафедрой, на которой преподавал покойный. Профессор Орвилл Орсон.
Орвилл Орсон, с виду – жирный боров, иначе и не скажешь, – был специалистом по Джойсу, которого всей душой презирал (он посвятил свою карьеру тому, чтобы выставить великого прозаика посредственным, пусть и пронырливым писакой). Независимо от погоды, Орсон носил подтяжки, которые называл «помочами», и льняные костюмы в полоску. Льняной костюм, заметно измявшийся на жаре, был на нем и сейчас. Орсон встал (сидел он в третьем ряду) и зашагал к алтарю. Его потная, мясистая ладонь втиснулась в потную, мясистую ладонь Стейджа; пюпитр перевернулся. Шея и лоб Орсона блестели от испарины, но ему было не привыкать; он то и дело утирался платком, не создавая при том ощущения нервозности или неловкости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31