Вам ясно?
Бреандан посмотрел на иезуита сначала с ужасом, а затем с ненавистью. В его глазах вспыхнул гнев.
– Проклятый священник! – прорычал он. – Вы предпочитаете, чтобы они сломили мою волю, но не окажете мне милости быстрой смерти.
– Я хочу, чтобы вы предстали перед судом и боролись за свою жизнь!
– Зачем, черт подери? Чтобы прожить еще пару дней, самых паскудных в моей несчастной жизни? Чтобы меня в конце концов все равно повесили? Нет, больше не хочу.
– Вы пытаетесь спастись бегством. Солдатом вы когда-нибудь бежали с поля боя?
Бреандан опустил голову и сцепил руки.
– Нет, – тихо сказал он. – Но это совсем другое дело.
– От чего вы на самом деле бежите, сын мой? Почему вы не хотите рассказать суду, что случилось в то утро, когда вы встретили Дина? – настаивал Иеремия.
И в очередной раз Бреандан укрылся за непроницаемым бастионом своего молчания.
Иеремия дал надзирателю взятку, чтобы остаться в камере на ночь. Он еще несколько раз пытался переубедить Бреандана, но его слова не возымели действия. Они помолились, и Иеремии удалось убедить ирландца немного поспать.
Когда в рассветные сумерки в замке послышался скрежет ключей, оба были уже на ногах. Иеремия почувствовал, как у него подводит живот, и подумал, что Бреандан тоже должен испытывать голод. Но в ближайшие дни ирландцу почти не придется есть, это продлит ему жизнь. Голод и жажда являлись частью наказания.
– Вы готовы? – спросил надзиратель.
Ему явно было не по себе.
– Да, – ответил Бреандан и встал с кровати.
Надзиратель пропустил их вперед и провел по лабиринту коридоров к внутреннему двору, где располагались лучшие камеры для состоятельных заключенных. Цепи Бреандана звенели по каменному полу. Было слишком рано, и ничто больше не нарушало тюремную тишину. Оки пересекли маленький двор, куда и днем-то проникало мало солнечного света, поднялись на третий этаж и вошли в небольшое помещение – прессовую камеру. Название давало полное представление о ее назначении. Здесь уже ждали Джек Кетч с одним из своих помощников и судебный писец, обязанный вести протокол. Подручный палача взял Бреандана за руку и резко усадил его на табурет возле стены.
– Сядь сюда!
К нему подошел писец.
– Вы Бреандан Макмагон? – спросил он.
Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.
– И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?
Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.
Писец велел Кетчу:
– Палач, исполняйте ваши обязанности.
Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.
– Руки, – потребовал Кетч.
Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:
– Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?
– Нет, – прозвучал упрямый ответ.
Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.
– Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!
Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.
– Раздевайтесь! – приказал Кетч.
Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.
– Брюки можете оставить, – сказал палач. – А теперь ложитесь на пол.
Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.
Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.
– Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, – умолял он. – Это безумие. Сдайтесь же наконец.
Молодой человек не реагировал, но ничего другого Иеремия и не ожидал. Он все еще надеялся, что боль все же заставит его уступить. Когда Бреандан поймет, насколько мучительна избранная им смерть, возможно, его решимость поколеблется. Иеремия ревностно молился об этом.
Между тем помощник поднес тяжелую деревянную доску. По ширине и длине она примерно соответствовала человеческому туловищу. Доску положили на грудь и живот Бреандана. Помощник поднес железные гири, держа их за специальные кольца. Каждая весила примерно полцентнера. Когда первая гиря опустилась на доску, Бреандан рефлекторно напряг мускулы туловища. Иеремия, стоя рядом с ним, слышал, как из легких через стиснутые зубы вышел воздух. Теперь он не мог дышать глубоко. Через какое-то время палач положил на него еще одну гирю, потом еще одну. Теперь вес, давивший на грудь Бреандану, был больше его собственного. Ему было все труднее и труднее наполнять легкие воздухом, они уже не расширялись. Начинали болеть спина и плечи, прижатые к каменному полу. Бреандан уже не мог сопротивляться желанию пошевелиться, чтобы стало несколько полегче, но веревки, привязывавшие его к железным кольцам, не давали ему для этого ни малейшей возможности. Ему приходилось лежать только в одном положении.
Время шло, боль распространялась по телу, пронизывала мускулы вдоль позвоночника и затрудняла дыхание. Судорожно он напрягал руки и ноги, пытаясь поддержать спину, но каждое движение отзывалось новой волной боли.
Иеремия внимательно всматривался в его лицо в надежде заметить в нем готовность сдаться. Черты Бреандана искажались от напряжения и усиливавшихся мук, он все с большим трудом втягивал в себя воздух.
«Он борется за жизнь, как лев, – невольно думал Иеремия. – Нет, упрямец не хочет умирать, что бы он там ни говорил. Если бы ему так не хотелось жить, как он уверял себя и меня, он бы сдался и просто позволил смертельному грузу раздавить себя».
Вдруг ритм дыхания Бреандана сбился, и он, задыхаясь, начал глотать воздух. Его силы слабели. Лицо потемнело от крови, которую гири выдавили из туловища, сосуды на висках набухли и стали похожи на толстые веревки. Он начал задыхаться.
Иеремия опустился перед ним на колени и крикнул палачу:
– Хватит! Прекратите! С него достаточно.
– Он еще не сдался, – возразил писец.
– Вы что, не видите, что он задыхается. Как же он может что-то сказать?
– Он должен дать ясно понять, что признает суд.
– Ради Бога, прошу вас, дайте мне еще пару часов. Клянусь, я смогу переубедить его. Но снимите с его груди эти проклятые гири, иначе никакого процесса не будет.
Джек Кетч в нерешительности посмотрел на писца, который после недолгого раздумья кивнул:
– Ну хорошо, лорд дал указание прекратить, когда испытуемый начнет умирать. Освободите его, палач.
По указанию хозяина подручный снял гири и доску и отвязал руки и ноги. С беспокойством Иеремия склонился над харкавшим кровью Бреанданом, которого сотрясал гортанный кашель. Когда он попытался вдохнуть, спину пронзила резкая боль, и он застонал. Все его тело было как будто парализовано, мышцы не слушались. Иеремия видел, что он не в силах встать сам, и поддержал его под руки. Но когда Бреандан при помощи священника присел, в спине и груди вспыхнула такая боль, что он потерял сознание.
Иеремия снова опустил его на пол и с беспокойством попросил воды. Подручный принес кувшин и брызнул арестанту в лицо, тот пришел в себя.
– Дайте ему воды, – попросил Иеремия. – Он полностью обезвожен.
– Нет, – возразил Джек Кетч. – Он не должен пить. Иначе мне придется начать все заново.
Писец поддержал его:
– Так велит закон. Никакой воды, только три кусочка ячменного хлеба. Отведите его в камеру. У вас есть время до вечера. Если вам не удастся склонить его к согласию, его снова приведут сюда и снова наложат гири.
Иеремия, мрачно кивнув, перекинул руку Бреандана себе на плечо, и они отправились назад в камеру. Надзиратель настоял на том, чтобы снова наложить на арестанта цепи, хотя тот не мог даже стоять.
– Я ненадолго должен вас оставить, Бреандан, – с сожалением сказал Иеремия, – но скоро вернусь. Лежите спокойно и двигайтесь как можно меньше.
Ему вдруг пришла в голову одна мысль. Идя к Блэкфрайарской переправе, он так глубоко задумался, что не раз задевал прохожих, осыпавших его проклятиями.
– Вот глупец, несчастный упрямец! – вслух бормотал Иеремия, так что лодочник с подозрением посмотрел на него. – Но что такое я говорю, какой я дурак, если мне это раньше не пришло в голову.
Не дожидаясь, пока о нем доложат, он ворвался в спальню леди Сент-Клер. Аморе лежала под одеялом и завтракала. Считалось, что роженица первые четырнадцать дней после родов должна оставаться в постели, и за ней ухаживали, как за больной.
– Патер, что случилось? – спросила Аморе, увидев запыхавшегося священника.
– Мадам, как вы себя чувствуете? – нетерпеливо перебил он, не обращая внимания на стул, который она жестом предложила ему.
– Уверяю вас, хорошо.
– Вы чувствуете в себе силы встать с постели и пойти со мной в тюрьму?
– В тюрьму? Да, разумеется, но в чем дело? Что-нибудь случилось с Бреанданом?
– Можно сказать и так. Вы должны помешать ему отдать за вас свою жизнь.
Несколько секунд она смотрела на него полными ужаса глазами. Затем отбросила одеяло, встала с постели и громко позвала камеристку.
– Элен, принеси мне серое городское платье, – приказала она девушке, пытавшейся протестовать.
– Но, миледи, вам нельзя вставать.
– Платье, немедленно!
Пока Элен с явной неохотой одевала свою госпожу, Аморе сверлила взглядом Иеремию:
– Что вы от меня скрывали? Процесс не просто так перенесли, да? Вы велели мастеру Риджуэю солгать мне. Как вы могли?
– Я думал, в вашем состоянии вы не перенесете правды, – объяснил тот. – Я хотел оградить вас и совершил ошибку, как я теперь понимаю. Так же ошибается и Бреандан.
– Выражайтесь яснее!
Иеремия рассказал ей обо всем произошедшем в последние два дня.
– Я все время задавал себе вопрос, почему он не хочет рассказать мне, что произошло между ним и сэром Джоном Дином. Я думал, Дин оскорбил его, ударив по чувствительной ирландской гордости. Я просто не понял, почему Бреандану так трудно говорить об этом. Но сейчас думаю, что недооценил его. Дин оскорбил не его, а вас! Бреандан бросился на него, защищая не свою, а вашу честь.
– Но почему он молчит? – спросила Аморе.
– Может быть, потому, что знает, как вы мне дороги. Он не хочет повторять мне слова советника. Поэтому и исповедался патеру О'Мурчу, а не мне. А я, дурак, обиделся, думал: какая неблагодарность.
– Не браните себя, натер. Замкнутость Бреандана может вывести из себя самого терпеливого человека, – вздохнула Аморе. Натягивая туфли, она бросила взгляд на поднос, где стоял ее завтрак – стакан молока и немного печенья. – Его действительно морят голодом?
– Боюсь, что да. Во всяком случае, до тех пер, пока он не сдастся.
Аморе велела камеристке идти на кухню и собрать чего-нибудь съестного.
Иеремия нахмурился:
– Стража не позволит ничего пронести. Нужно будет как следует спрятать это в платье.
– Посмотрим, – упрямо ответила Аморе. – Клянусь, если мне помешают дать несчастному арестанту еды, я буду кормить его своей грудью!
Дух сопротивления Аморе заставил Иеремию улыбнуться серьезности ее намерений. Его всегда поражала ее женская изобретательность.
Перед уходом Аморе взяла еще кошелек. Лодка перевезла их вниз по течению до Блэкфрайарса, и когда перед ними взмыли массивные ворота, молодой женщине стало несколько не по себе. Она не раз проезжала в карете под воротами Ньюгейта, но впервые ее нога ступала внутрь.
Иеремия предупредил ее об ужасах, ожидавших, ее там, и посоветовал поднести к носу платок. Аморе сразу же поняла почему. Она привыкла к дурным запахам, улицы Вестминстера тоже пахли не розами, но чудовищное тюремное зловоние превзошло самые худшие ее ожидания. Побледнев от тошноты, она шла вслед за Иеремией по большому залу, где толпились бесчисленные посетители и царило оживление, как на ярмарке. Шлюхи предлагали себя арестантам, воры-карманники шмыгали между людьми, незаметно совершенствуя свое ремесло. Тут были и дети, которых матери привели в тюрьму повидаться с заключенными-отцами. Аморе была потрясена.
– Это преддверие ада? – мрачно пробормотала она.
Когда они дошли до одиночных камер, где обычно содержались приговоренные к смерти, гул затих. Иеремия подозвал знакомого ему надзирателя.
– Желаете подсластить заключенному последние часы? – спросил тот, бесстыдно глядя на Аморе. – В принципе это против правил. Вы не должны давать ему никакой еды, – прибавил он, заметив в руках Аморе бутыль и пакет.
Аморе презрительно достала кошелек и вытащила оттуда монету:
– Вам не повредит немного ослепнуть.
Когда в свете факела блеснуло золото, надзиратель замер.
– Гинея! Что до меня, так устройте ему хоть пир. Я ничего не видел.
Со сверкающими глазами он повертел золотую монету в пальцах, спрятал ее и отпер камеру.
Бреандан лежал на кровати и при виде их поднял голову.
– О нет! – простонал он. – Как вы могли привести ее сюда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51