Не могу я сидеть дома и ждать, когда Бреандан борется за свою жизнь.
– Ну ладно, неисправимая. Тогда поедемте, чтобы не попасть в толпу зевак, которая наверняка соберется на такое сенсационное дело.
Аморе попыталась скрыть, что в это утро она чувствовала себя хуже, чем в последние дни. Ребенок лежал в ней тяжело, как скала, будто искал выхода из райской, но тесной темницы. Хотя это была ее первая беременность, Аморе догадывалась, что час родов недалек, но убеждала себя, что у нее есть еще несколько дней. «Когда закончится процесс, – думала она опять и опять, – когда участь Бреандана прояснится, тогда я смогу посвятить себя ребенку...»
Иеремия поддерживал ее на пути к карете и помог сесть. Затем забрался на узкое переднее сиденье, предоставив заднее в полное ее распоряжение. Карета выехала со двора и свернула на Стрэнд. Аморе подложила правую руку под спину, чтобы опереться, но от тряски кареты на грубых рессорах у нее на лбу выступил пот. Она упрямо стиснула зубы, но, встретив настороженный взгляд Иеремии, попыталась подавить стон и улыбнуться. Первая же яма на неровной улице похоронила все ее усилия. Толчок причинил острую боль в животе, она вскрикнула. Иеремия уже сидел рядом и держал ее за руку.
– Кажется, начинается, – с тревогой установил он. – Почему вы ничего не сказали перед отъездом, упрямица? – Он выглянул из окна и приказал кучеру немедленно возвращаться.
Аморе так сильно вцепилась ему в руку, что ему стало больно.
– Нет! – задыхалась она. – Не надо. Не сейчас!
– Миледи, будьте благоразумны. Время определяет ребенок. И он выбрал этот момент.
Аморе испустила крик, заставивший Иеремию похолодеть. Сначала он подумал, что начались особенно болезненные роды. Но то была не физическая мука, а крик гнева, перешедший в дикое рыдание.
– Не сейчас, – повторяла Аморе. – Не сейчас. Будь проклят этот ребенок. Я его ненавижу. Ненавижу.
Ужаснувшись ее словам, Иеремия наклонился к ней:
– Миледи, возьмите себя в руки. Вы не знаете, что говорите.
Он попытался успокоить ее, но она ничего не слышала и заливалась слезами.
Когда они въехали во двор дома Хартфорда, он помог ей выйти из кареты и взял ее на руки.
– Дайте знать камеристке миледи. Пусть она приготовит все для родов, – приказал Иеремия кучеру, быстро побежавшему исполнять поручение.
В спальне он посадил Аморе на кровать. Торопливые слуги в это время приносили все необходимое, уже давно заготовленное в доме, в том числе специальное кресло с вырезанным сиденьем. Послали за повивальной бабкой, которая, однако, должна была лишь помогать Иеремии и выполнять его указания. Когда Элен, камеристка леди Сент-Клер, раздела свою хозяйку до рубашки, священник тщательно осмотрел роженицу, чтобы убедиться, что ребенок лежит правильно. Аморе все еще не успокоилась и продолжала сопротивляться.
– Идите! – умоляла она. – Не бросайте Бреандана. Если уж я не могу быть рядом с ним, то хотя бы вы.
Иезуит твердо покачал головой:
– Вам я сейчас нужнее, чем ему. Во время процесса я все равно ничего не смогу для него сделать. Там будет мастер Риджуэй, он нам потом все расскажет.
Но ни одно его слово не могло успокоить Аморе. Она рыдала, как человек, потерявший всякую надежду.
– Я его больше не увижу. Они убьют его, и я больше не увижу его.
Иеремия растерянно смотрел на нее. Конечно, он знал, что она влюбилась в молодого ирландца, хотя толком и не понимал почему – ведь Бреандан был таким необщительным и закрытым. Но теперь пришлось признать – судя по всему, Аморе была не просто влюблена в него, а глубоко и страстно любила, то есть испытывала то чувство, которое в глазах Иеремии являлось не только неразумным и непонятным, но и попросту опасным. Может быть, это только начало родов, когда у многих женщин случаются резкие перепады настроения, через несколько дней проходящие, уговаривал себя иезуит. Но рассудок говорил ему, что он сам себя обманывает и должен примириться с тем, что чувства Аморе, какими бы сумасшедшими и вредными они ни казались, были истинными и потеря любимого разобьет ей сердце.
Однако сейчас, хотя бы на какое-то время, ее следовало привести в чувство. Нельзя, чтобы она так убивалась, иначе ей не перенести родовых мук. Он сел рядом с ней на постель и крепко обнял за плечи.
– Миледи, вы должны пощадить свои силы. Произвести на свет ребенка – нелегкая задача. Вы не знаете, что вам предстоит. – Умоляюще он добавил: – Пожалуйста, Аморе, если ты уж не думаешь о себе, подумай о Бреандане. Ты не сможешь ему помочь, если после родов свалишься в лихорадке.
Он не говорил ей «ты» с тех пор, как она перестала быть ребенком, и его доверительное обращение, выдававшее его растущую тревогу, проникло наконец сквозь туман отчаяния, отделивший ее от жизни. Она подняла полные слез глаза и заметила, что Иеремия бледен и напряжен. Он боялся за нее. Это привело ее в чувство – она слишком любила старого друга, чтобы причинить ему страдание.
– Простите, патер, – виновато прошептала она. – Но я так боюсь его потерять...
– Доверьтесь мне, – попросил Иеремия. – Я найду возможность избежать худшего. А теперь больше не думайте об этом. Вы должны полностью сосредоточиться на том, что вам предстоит.
Глава тридцать шестая
Ален стоял перед Олд-Бейли и нервно искал глазами Иеремию и леди Сент-Клер. Его то и дело оттесняла прибывающая публика, стремившаяся во двор суда, и ему приходилось энергично противостоять людскому потоку, иначе его бы просто-напросто снесли. Такого наплыва зрителей Олд-Бейли не видел уже давно. Конечно, помимо краж, там нередко судили и за убийства, но сэр Джон Дин был самой известной жертвой со времен процессов над убийцами короля.
При виде каждого подъехавшего экипажа Ален нетерпеливо вытягивая шею и каждый раз с разочарованием отворачивался, убедившись, что это не карета леди Сент-Клер. Где, черт подери, они застряли? Иеремия в то утро ушел к леди достаточно рано, он уже давно должен быть здесь. Ему было так важно находиться рядом с Бреанданом, он никак не мог пропустить процесс. Если только... Ален точно не знал, на каком сроке находилась Аморе, но предполагал, что отсутствие друга связано с предстоящими родами. В таком случае ждать не имело смысла.
– Мастер Риджуэй? – спросил вежливый голос.
Ален с удивлением обернулся и увидел перед собой стройного красивого молодого человека.
– Мастер Риджуэй, – повторил тот, – я Джордж Джеффрис. Полагаю, вы слышали мое имя от доктора Фоконе.
– О да, – ответил Ален, – слышал.
– В принципе я рассчитывал на присутствие доктора Фоконе на сегодняшнем заседании. Все-таки обвиняют в убийстве его подопечного Макмагона.
– Он собирался. Вероятно, его задержали какие-то непредвиденные обстоятельства.
– Как жаль. Такого сенсационного процесса еще долго не будет. Но, может быть, вы составите мне компанию вместо него. У меня два прекрасных места, откуда вы сможете удобно следить за происходящим.
Алену пришлось принять приглашение, ведь во дворе суда уже была такая давка, что он не нашел бы вообще ни одного места. Заседание начиналось. Судьи заняли места на подиуме, и секретарь громко призывал к тишине. Сэр Орландо Трелоней объявил заседание открытым. Пока длились формальности, Ален осматривал толпу, надеясь, что Иеремия все-таки придет, но, как ни старался, худощавого лица своего друга так и не увидел. Зато, к своему изумлению, обнаружил среди зрителей Гвинет Блаундель, однако, когда она посмотрела в его сторону, он тут же отвернулся. Какое-то время Ален недоумевал, зачем она пришла, но затем решил, что, вероятно, как и многих лондонцев, аптекаршу в определенной степени околдовало преступление, и попытался забыть о ней.
Комиссии зачитали довольно быстро. Публика гудела от напряженного внимания и растущего нетерпения, атмосфера все более накалялась, что не нравилось судье Трелонею и несколько его беспокоило. Он бы предпочел провести заседание без всяких неожиданностей и шумной толпы. Для обеспечения спокойствия и порядка он вызвал еще слуг. Чтобы не испытывать зрительское терпение, судебные писцы при подготовке списка дел поставили дело короны против Бреандана Макмагона об убийстве сэра Джона Дина, советника и бывшего лорд-мэра города Лондона, в самом начале.
Когда первую группу заключенных в цепях вывели во двор, по толпе прокатился гул. Люди переговаривались и пытались угадать, кто из них знаменитый убийца: урод со спутанной бородой... или этот цыпленок со светлыми волосами... а может быть, тот горбун с длинным шрамом на лице? И когда по вызову писца к барьеру подошел худощавый молодой человек с благородным, но безжизненным лицом и глазами мертвеца, присутствующие невольно замолкли. Изможденный юноша не казался опасным. Ален даже услышал позади несколько сочувственных замечаний. Но большинство испытали разочарование – страшный разбойник оказался кротким голубком.
Алена поразили перемены в облике ирландца, произошедшие за две недели с момента его ареста. Теперь он понял беспокойство Иеремии и его отчаянные попытки помочь Бреандану. Что-то мучило молодого человека, что-то, от чего его могла избавить только веревка.
Как полагалось, Бреандан поднял руку, когда выкрикнули его имя. Писец зачитал обвинение, но у Алена, наблюдавшего за лицом ирландца, сложилось ощущение, что тот даже не слушает.
– «...ты, не имея страха Божия, по наущению дьявола, пятнадцатого числа мая в семнадцатый год правления нашего суверена Карла Второго, милостью Божией короля Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, защитника веры, примерно в половине шестого утра указанного дня в приходе Сент-Мартин-ин-де-Филдс графства Мидлсекс напал в этом месте и в этот час с преступным намерением на сэра Джона Дина, рыцаря, вопреки миру Божиему и нашего суверена и короля, по свободной воле и со злостным умыслом; что ты, выше поименованный Бреандан Макмагон, стащил упомянутого сэра Джона Дина с лошади, избил во дворе, а затем пронзил упомянутого сэра Джона Дина шпагой сэра Джона Дина стоимостью пятнадцать шиллингов, в результате чего упомянутый сэр Джон Дин вышеуказанным образом в этом месте и в этот час немедленно скончался». Что скажешь, Бреандан Макмагон, виновен ли ты в этом ужасном преступлении, в убийстве, как указано в обвинении, или невиновен?
– Невиновен, – отвечал Бреандан, но так тихо, что писец был вынужден переспросить его и второй, и третий раз.
Юридический ритуал шел своим чередом, и от обвиняемого потребовали признать авторитет суда.
– Обвиняемый, как должно тебя судить?
Все ждали формального, предписанного обычаем ответа, но время шло, а ответа не было. Писец напряг слух, думая, что обвиняемый ответил еще тише и он просто недослышал.
Зрители забеспокоились, зашептались, все спрашивали друг у друга, ответил обвиняемый или промолчал. Гул становился все громче, наконец Трелоней потерял терпение и ударил кулаком по столу:
– Секретарь, позаботьтесь о том, чтобы наступила тишина!
Так как всем не терпелось узнать, что будет дальше, шум тут же затих.
Сэр Орландо обратился к ирландцу, который стоял и смотрел в пол, как будто все это его не касалось:
– Обвиняемый, отвечайте громко и разборчиво на вопрос, заданный вам писцом.
Последний еще раз повторил вопрос:
– Как должно тебя судить?
И снова напрасно он ждал ответа. Обвиняемый не проронил ли слова. Сэру Орландо стало не по себе.
Сидевший слева от него судья палаты прошений Тирелл заметил:
– Может быть, он не умеет говорить или глухой и не понимает писца.
– Тогда присяжные должны решить, страдает ли обвиняемый подобным недугом, – добавил рикордер – один из городских судей Лондона.
Лорд-мэр заметил, что присяжные еще не давали присяги и, может быть, стоит привлечь для этого Большое жюри.
Сэр Орландо не слушал своих братьев и советников. Его взгляд не отрывался от молодого человека, неподвижно стоявшего у барьера с таким видом, как будто все происходящее не имеет к нему отношения. Он надеялся, что все это очередная демонстрация его капризной ирландской гордости, с которой он познакомился уже во время первого дела. С этим упрямцем судьям будет нелегко. Не обращая внимания на дебаты коллег, сэр Орландо обратился к Бреандану:
– Обвиняемый, вы слышали вопрос судебного писца?
Ирландец поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза, как будто они были одни.
– Да, – без выражения ответил он.
– Вы поняли его смысл?
– Да.
– Тогда вам известен единственно возможный ответ на вопрос, предусмотренный законом?
– Да.
– Вы даете этот ответ?
– Нет.
Трелоней в растерянности замер. В глазах ирландца вдруг блеснул вызов, и это ему не понравилось. Что задумал несчастный строптивец? Нередко в этом месте процесс на какое-то время тормозило упрямство обвиняемых. Как правило, так вели себя диссентеры, особенно квакеры, вообще питавшие отвращение к клятвам и формулам и, выражая свое неприятие, постоянно пытавшиеся вовлечь судей в обсуждение каверзных юридических вопросов. Таких бунтарей всегда было нелегко образумить. Иногда, если они продолжали упорствовать, приходилось отправлять их в карцер. Но подобные упрямцы чаще всего обвинялись в незначительных проступках. А в случае особо тяжких преступлений, как сейчас, отказ обвиняемого сотрудничать с судом мог привести к тяжелым последствиям.
Трелоней снова терпеливо обратился к ирландцу:
– Если вы не произнесете требуемых слов, вы потеряете право на процесс и тем самым возможность оправдаться.
Бреандан молчал. Подключился судья Тирелл:
– Обвиняемый, вы должны сказать, что покоряетесь вашему Богу и вашей стране, иначе вас не смогут судить.
Сэр Орландо встретился глазами с ирландцем, взгляд которого вдруг стал каким угодно, только не безжизненным. В нем горел дерзкий вызов.
Трелоней почувствовал, как в нем поднимается раздражение. «Так вот чего ты хочешь, – думал он. – Глупец, несчастный глупец, какая цена за бессмысленный, мимолетный триумф! Какой же сильной должна быть твоя ненависть, если ты готов принести себя в жертву, лишь бы отомстить стране, привилегиям ее народа, которыми они так гордятся и за которые многие положили свои жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51