Как старомодна и неблагоразумна была его мать! Но не надо ссориться с ней.– Подожди, мама, – сказал он с улыбкой. – Придет еще время, когда твой сын будет иметь настоящий успех. Ты еще увидишь, как посыплются на него миллионы.Она лежала лицом к стене, закрывшись одеялом.– Потушить свет, мама, и открыть здесь окна?– Это сделает Минна. Она всегда это делает. Позови ее.– Доброй ночи!Дирк сознавал, что в среде, где он вращается, он стал довольно видной фигурой. Этому помогли и связи. Дирк понимал это. Но он закрывал глаза на маневры Паулы, на тайные пружины, которые она нажимала для содействия его карьере. Ему не хотелось сознаваться даже себе самому, что ее гибкие пальчики дергали за веревку, а он изображал собой до некоторой степени пляшущую на этой веревке марионетку. Паула же была достаточно умна, чтоб понимать, что для того, чтоб удержать его при себе, она не должна давать ему чувствовать себя обязанным ей. Она знала, что должники ненавидят своих кредиторов. Она ночи напролет строила планы, имеющие цель ускорить его карьеру, и умела внушать ему затем, что это его собственные планы и идеи. Близость между ними все росла. Паула не могла уже обойтись без него; ей нужно было каждый день видеть его, говорить с ним. В большом доме мужа, на берегу озера, ее половина – столовая, спальня, уборная, ванная – была так изолирована, словно она жила в отдельной квартире; телефон у нее был отдельный, трубка висела в спальне у изголовья. Первое, к чему она тянулась по утрам, проснувшись, была эта трубка, и она же была последним, что брала в руки Паула, готовясь заснуть поздней ночью. Голос ее, когда она говорила с Дирком, менялся до неузнаваемости: в нем звучали низкие грудные ноты, он вибрировал и звенел. Слова были самые будничные и незначительные, но для нее они были полны особого смысла.– Что ты сегодня делал, как дела сегодня – в порядке?.. Отчего ты не пришел?.. Проверил подозрение относительно Кеннеди… Мне это кажется замечательной идеей. Не так ли? Ты изумительный человек, Дирк, знаешь ли ты это?.. Мне тебя недостает… А тебе меня?.. Приедешь?.. Когда?.. Отчего не к завтраку?.. О, если у тебя дела… А в пять часов?.. Нет, не там… О, право, не знаю… Там так много народу… Да, хорошо… До свиданья… доброй ночи… доброй ночи…Они встречались все чаще – и уже тайно, украдкой, в местах, где можно было рассчитывать на уединение. Завтракали вдвоем в таких ресторанах, куда никогда не заглядывали их друзья и знакомые. Они проводили часы между завтраком и обедом в душных, плохо освещенных кинематографах, сидя в задних рядах, не глядя на экран, беседуя все время шепотом, что немало раздражало их соседей, любителей кинематографа. Если они выезжали вместе, они выбирали темные улицы у южной части озера, где были в такой же безопасности от нескромных и любопытных глаз света, как если бы они были в Африке ибо для цивилизованных обитателей северной части южная сторона Чикаго – та же Африка. Паула чрезвычайно похорошела – это находили все. Ее окружала атмосфера радости и страстного возбуждения – как всякую женщину, которая любит и думает, что любима.Часто она раздражала Дирка надоедала ему. В такие часы и дни он становился еще сдержаннее еще невозмутимее.Когда он, подчиняясь этому раздражению, начинал невольно избегать ее, Паула становилась еще настойчивее, наступала еще стремительнее.Временами Дирку казалось, что она ему ненавистна, ненавистны ее горячие жадные руки, ее пылающие, молящие и пытливые глаза, ее тонкий яркий рот, надушенные туалеты, ее тон и манера собственницы. Да, вот в чем дело. Его отталкивала властность Паулы. Она даже тогда, когда не прикасалась к нему, словно опутывала, сжимала его каждым взглядом и жестом. Было в ее любви к нему что-то душное, алчное. Она была, словно горячий ветер, который дует иногда в прерии, – дует, дует, но никогда не освежает, – и люди чувствуют себя словно опаленными этим ветром, раздраженными и угнетенными.Иногда Дирк задумывался над тем, что именно известно Теодору Шторму о его жене и какие мысли и чувства скрываются за бесстрастной белой маской его лица?Дирк встречался с множеством других женщин и девушек. Паула была слишком умна, чтоб ревновать открыто. Она приглашала их в свою ложу в опере, на свои званые обеды и даже разыгрывала полнейшее равнодушие к тому, что многие из этих девушек увлекались им. Но сама страдала даже тогда, когда Дирк случайно заговаривал с одной из них.– Дирк, отчего вы не провожаете никогда эту маленькую барышню Фэрнгэмов?– А она миленькая?– Да неужто же нет? Вы так долго разговаривали с ней на балу у Кирка, о чем это?– О книгах.– О, о книгах. Она ужасно мила и интеллигентна, не правда ли? Хорошенькая девушка.Паула вдруг почувствовала себя счастливой. Он говорил о книгах и только.Барышня Фэрнгэм была очень мила. Она была из тех девушек, в которых, казалось бы, нельзя не влюбиться, а между тем в них не влюбляются. Славная, честная, с ясным умом, искренняя, способная, довольно хорошенькая, но тем не менее не привлекающая ничьего внимания своей внешностью. Отлично каталась на коньках, отлично танцевала, умела поддержать беседу. Читала книги, которые читают все. Словом, девушка приятная и обходительная. У нее куча денег, но она никогда не упоминает о них. Умеет работать. Ее рука крепко пожимает вашу, но это не ручка, а рука хорошего товарища. И никогда магнетический ток не пробежит по вашей руке от этого пожатия – и не добежит до вашего сердца.А когда Паула показывает вам какую-нибудь книгу, стоя рядом, ее рука как-то сама собой сталкивается с вашей, и вы не можете думать о книге, а стоите и, не глядя, ощущаете ее присутствие рядом, ее мягкое, гибкое тело вблизи вас.Дирк знал много девушек – это были большей частью изысканного типа девушки Северного побережья. Гибкие, стройные, изящные, с тонким носиком, звонким и нежным голосом, с серьгами в ушках, папироской в пальцах и манерой произносить все немного в нос. Все они выглядели до курьеза похожими друг на друга и все говорили одно и то же – так казалось Дирку. Все хорошо говорили по-французски, танцевали разные сложные, полные скрытого смысла танцы, читали новые книги. И на них всех был словно один и тот же штамп. Они начинали свои замечания друг другу с восклицания: «Моя дорогая», и оно выражало поочередно то удивление, то симпатию, то восхищение, то ужас. Способ выражения у них мало чем отличался от жаргона конторщиц или продавщиц. Откровенность стала их фетишем. В эпоху, когда все вокруг заговорили, – и говорили много, с наслаждением, с крикливой дерзостью, – надо было – и девицы понимали это – писать свои замечания красными чернилами для того, чтоб они были замечены среди этого наводнения слов. И слова-то были все больше вновь изобретенные; старые выражения уступали место новым. Больше не говорили: «Как это неприлично», «Ужас», а восклицали: «Как это восхитительно бесстыдно». Все эти слова свободно, бесстрашно, небрежно изрекались прекрасными губами вслед за остальными, менее прекрасными.«Главное – быть искренней и не стесняться ничего», – говорили они. Иногда Дирку хотелось бы видеть их менее увлеченными этой новой модой. Другое их увлечение – были большие фестивали, спектакли, балы с благотворительной целью. Венецианские праздники, восточные базары, карнавалы, парады и выставки всякого рода. Многие из них пели, играли, танцевали лучше любого профессионала, но в этом все-таки чего-то не хватало, не было того аромата, который вносит в свое исполнение настоящий артист. На все эти парады, костюмы, декорации выбрасывались тысячи, и вместо истраченных почтенные отцы выдавали новые, не находя в этом ничего смешного или предосудительного. Иногда, периодами, им приходила блажь заняться делом, служить или изучать какую-либо профессию, пренебрегая условностями своего круга.У Паулы тоже бывали такие вспышки. Она или кто-нибудь из ее приятельниц вдруг открывали магазин блузок; устраивали экскурсии в кварталы, где были лавки с крадеными вещами; устраивали какие-то «чайные», появляясь там в туалетах, представлявших смесь ядовито-зеленого, малинового, оранжевого и черного цветов. Сообщали о своем поступлении в контору по сбору объявлений. Все эти авантюры – следствие постоянной праздности и того беспокойства, той неуравновешенности, что принесла с собой война, – возникали, изживали себя и уступали место новым. Многие из этих девушек неутомимо работали в продолжение 1917–1918 годов: заведывали амбулаториями, санитарными каретами, были сестрами милосердия или просто сиделками, открывали столовые и чайные для солдат. Теперь им недоставало того возбуждения, того удовлетворения, какое вызывала эта работа во время войны.Они находили, что Дирк – прекрасная дичь, и возмущались собственническими замашками Паулы. Все эти Сусанны, Джейн, Кэт, Бэтти и Салли (имена слишком простые и старомодные для современных эротически и экзотически настроенных барышень) болтали с Дирком, танцевали с ним, ездили вместе верхом, флиртовали изо всех сил. Его недоступность придавала ему особую пикантность в их глазах. «Эта Паула Шторм держит его крепко. Он никакого внимания не обращает на барышень».– О мистер де Ионг, – заговаривали они с ним, – ваше имя – Дирк, не так ли? Какое странное имя! Что оно означает?– Ничего, я полагаю. Это голландское имя. Я по отцу ведь голландец, вы знаете это.– Дирк – это что-то вроде меча, не так ли? Или кинжала. Во всяком случае в его звучании есть что-то очень смелое, роковое, роковое и жестокое – Дирк.Он краснел слегка (одно из его очаровательных свойств), усмехался и глядел на собеседниц, не отвечая.Успех его рос поразительно. Глава семнадцатая Между этими барышнями и теми, что работали у них в конторе, существовало сходство, удивлявшее, а иногда поражавшее Дирка. Он говорил: «Напишите это письмо, мисс Роч» и думал о том, что юное тоненькое существо, к которому он обращался, было ничуть не менее изящно, чем та барышня из высшего общества, с которой он танцевал или играл в теннис или в бридж накануне. Платья конторщиц были ловким подражанием туалетам этих барышень: они даже духи употребляли те же самые. Он лениво удивлялся, как хорошо им удается это копирование. Всем этим служащим барышням было по восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет, – и их лица, фигуры, желания, весь арсенал их физических и душевных качеств делал их пребывание в деловой конторе каким-то парадоксом и бессмыслицей. Тем не менее они хорошо справлялись с возложенными на них механическими обязанностями: дежурили у телефонов, печатали на машинке, вели какие-нибудь списки; это были милые создания с умом и развитием четырнадцатилетних девочек. Волосы у них были блестящие, тщательно завитые, грудь плоская, формы, как у мальчика двенадцати-пятнадцати лет. Но они уже были мудры – ранней мудростью змейки. У них были личики еще детские, розовые, с крохотными ротиками, с широко раскрытыми пустыми и уже что-то знающими глазами. Дела свои эти куколки устраивали отлично. Они были холодны, неприступны, полны пренебрежительности и доводили своих мальчиков до отчаяния. Барышни были грабительницами, пиратами, отнимавшими все и дававшими мало. Они в большинстве случаев вышли из низов, выросли в среде темной и бедной, и, однако, им каким-то чудом были знакомы все изящные искусства, как и Пауле. Их гибкие талии не знали корсетов, они были миловидны, подчас ошеломляли и были опасны, питались черт знает какой гадостью, завтракали дешевыми липкими конфетами, и, однако, желудок их переваривал все исправно, а кожа была похожа на бархат и бела, как молоко. У них был пронзительный и вульгарный голос, но их головки напоминали картины Греза и Фрагонара.Говорили эти барышни между собой на отвратительном жаргоне и так визгливо, что ушам слушателя приходилось невмоготу:– Я бы не пошла, если бы он меня и пригласил, но он, во всяком случае, мог бы хоть колечко мне подарить. Я его считала порядочным человеком. Досадно!– Да. А он что тебе говорит?– О, он смеется!– И ты пошла?– Я? Нет! За кого ты меня принимаешь?– Отчего же? Он славный мальчик.Однако в этой компании Дирк работал безмятежно. Иммунитет и неприступность. Барышни называли его за глаза Замороженный. Им нравились его носки, его галстуки, ногти, лицо, ноги в красивой обуви, его стройная и сильная спина в пиджаке от Пиля. Он возбуждал в них восхищение и… мстительное чувство. Не было ни одной среди них, которая бы не мечтала о том дне, когда он позовет ее в свою комнату в конторе, закроет дверь и скажет: «Лоретта» (их имена были ими переделаны из простых имен, полученных при рождении, соответственно их понятию о красоте и звучности и порою напоминали собой французские романы. Они назывались: Лоретта, Иможена, Надина, Наталия, Арделла). «Лоретта, я слежу за вами давно-давно, и вы должны были заметить, как сильно вы мне нравитесь».В этом не было ничего невозможного. Такие вещи случались, и они это знали и на это рассчитывали.Дирк, не зная, как тщательно и безжалостно они следят за ним и разузнают обо всем, был бы поражен, если бы узнал, как прекрасно они осведомлены обо всех его частных и личных делах. Им было известно, например, все о Пауле. Они и восхищались ею и злобствовали. Отдавая должное совершенству ее туалетов, они безмерно гордились тем, что молодость и яркость красок – их явное преимущество; презирали Паулу за то, что она открыто выражает ему свои чувства (как все это было им известно, остается загадкой: Паула почти никогда не бывала в конторе и не звонила ему туда). Затем они считали, что Дирк – образцовый сын, чрезвычайно великодушный к своей матери. Селина была раза два в конторе. В одно из этих посещений она в течение пяти минут любезно разговаривала с Этелиндой Квинч, у которой было личико херувима с картины да Винчи и душа акулы – пожирательницы мужских сердец. Селина умела поговорить с каждым человеком. Она любила слушать кондуктора трамвая и прачку, посыльного и помещицу, клерка и швейцара, шофера и полисмена. Было в ней нечто такое, что вызывало людей на откровенность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32