всегда особенно тяжело видеть страдающим очень сильное либо очень слабое существо. Первус по-прежнему три раза в неделю проделывал утомительные путешествия на базар в Чикаго; сентябрь – последний, великий месяц сезона овощей. Позже сентября остаются самые выносливые из них – капуста, свекла турнепс, морковь, тыква. Дороги уже превратились в сплошную грязь, в которой увязали колеса. Тот, кто завязнул, часто вынужден был ждать, пока проедет мимо кто-нибудь и поможет ему выбраться.Первус выезжал очень рано, чтобы хватило времени пробираться окружным путем и объезжать самые скверные места на дороге в Чикаго.И ездил непременно сам: Ян Стин был, по его мнению, чересчур стар, чересчур глуп и неопытен в деле сбыта, чтобы можно было посылать его вместо себя на рынок.Селина всегда наблюдала за отъездом мужа и видела, что он тщательно укрывает мешками и рогожами овощи, а сам еще до того, как заберется в телегу, уже становится мокрый от дождя, который сеет изо дня в день.– Первус, возьми же эти мешки и накинь себе на плечи. Ты весь промокнешь.– Здесь белые луковицы. Последние. Я могу впять за них отличную цену, но уж, конечно, в том случае, если они не намокнут. Этими мешками я лучше укрою их сверху.– Не ночуй в телеге, Первус. Возьми комнату на постоялом дворе. Ведь ты знаешь, что последний раз после ночевки на рынке ты лежал целую неделю.– Я думаю, прояснится. Дождь к вечеру пройдет. Тучи действительно к вечеру разогнало ветром.На часок перед закатом выглянуло и обманчивое солнце. Первус ночевал на рынке, так как ночь была хотя и сырая, но душная. В полночь подул ветер с озер, холодный и сырой, и снова принес с собой дождь.У Первуса, озябшего и промокшего, был очень жалкий вид поутру. Горячий кофе, которого он напился в десять часов, когда самая жаркая пора торговли миновала, немного согрел его. Домой он приехал только к концу дня. Сквозь бронзовый оттенок, который за годы придали его лицу ветер и солнце, выступала теперь сероватая болезненная бледность, как тусклое серебро из-под эмали. Селина тотчас уложила его в постель, несмотря на его слабые протесты. Приложила к ногам горячие утюги, завернутые во фланель, обложила его бутылками с горячей водой. Но вместо ожидаемого облегчения началась лихорадка с ознобом и высокой температурой. Первус. дышал с трудом, и Селина с ужасом увидела, как под глазами, на щеках, вокруг рта выступили зловещие черные полосы. Она погнала Стина за доктором. Была душная ночь, в воздухе чувствовалось приближение грозы, и на западе полыхали зарницы. Только к утру во дворе застучали колеса экипажа доктора.– Не открыть ли окна? – спросила Селина, обращаясь к старому врачу Ай-Прери, вошедшему в спальню. – Ему будет легче дышать. Он дышит так… так… – она не могла выговорить «страшно»: у нее вдруг перехватило горло, и она расширенными глазами глядела то на больного в кровати, то на доктора. Глава десятая Первус, словно сраженный гигант, недвижно и величаво лежал на постели, одетый в черный, парадный, нелюбимый им костюм. Маленькая ферма, на которой царила эти дни непривычная суета и волнение, выглядела еще более убогой, съежилась под давлением всеобщего внимания обитателей Ай-Прери, желавших проститься с умершим. Но самое трогательное и мучительное зрелище представляла Селина, вдова, не имевшая времени проливать приличные случаю слезы. Ферма напоминала о себе надо работать. Болезнь, смерть, горе – а за огородом все-таки надо ходить, овощи надо снимать, везти на базар, продавать. От этого огорода зависело будущее мальчика и ее собственное.В первые после похорон дни то один, то другой сосед-фермер помогал Селине и Яну Стину и в поле и при продаже. Но у каждого было собственного дела выше головы. На пятый день отправлять на базар пришлось Яна, и все сомнения и тревоги Селины оправдались, когда он воротился на следующий день, продав только половину товара и то в убыток. Непроданные овощи испортились и были сброшены в хлев, чтобы потом пойти на удобрение.– Мне не повезло на этот раз, – объяснял Ян, – из-за того, что я не захватил хорошее место па площади.– Но вы выехали ведь так рано!– Так что ж из того! Меня оттеснили, увидели, что новичок, – и, пока я распрягал и стреноживал лошадей, отодвинули телегу назад. Ничего не поделаешь.Селина стояла в дверях, Ян – во дворе с лошадью. Она повернулась лицом к нолю. Человек наблюдательный (а Ян Стин вряд ли им был) заметил бы, какое сосредоточенное и решительное выражение приобрели за эти дни черты лица этой фермерши в стареньком ситцевом платье.– Я сама поеду в понедельник.Ян вытаращил глаза:– Поедете? Куда?– На базар.Приняв это за шутку, Ян Стин неуверенно ухмыльнулся, вздернул плечи и повел лошадь в конюшню. И всегда-то она говорит вещи, в которых мало смысла. Его изумление и недоверие разделили и все обитатели Верхней Прерии, когда в понедельник Селина действительно взяла поводья в свои маленькие загрубевшие руки.– На базар… – возражал Ян настолько горячо, насколько позволяла ему его голландская флегматичность. – Женщина на рынок не ездит, Женщине полагается…– А эта вот женщина поедет.Селина поднялась в три часа ночи. Разбудила брюзжавшего Яна. Дирк присоединился к ним уже в поле в пять часов. Все трое сняли овощи и нагрузили телегу.– Уложите их поаккуратнее, – командовала Селина, собирая связки редиски, моркови, свеклы. – И связывайте их покрепче, вдвое веревку и букетом, а не пучками, вот так. А теперь еще надо обтереть их.В Верхней Прерии овощи обмывали весьма редко и небрежно, связывали кое-как, крупные с мелкими вперемешку, и никому не приходило в голову, как Селине, делать из них букеты. Частенько овощи бывали все в земле – пускай, мол, та хозяйка, что их купит, сама и чистит и скребет их у себя на кухне. Что же им еще делать, этим бабам?Селина вычистила и вымыла под краном свою морковь так, что она блестела, как золотая. Ян Стин окончательно впал в столбняк. Он отказывался верить, что она действительно намерена привести свой план в исполнение. Женщина – жена фермера из Верхней Прерии – поедет с товаром на рынок, как мужчина. Одна ночью на рыночной площади или в одной из дешевых гостиниц города! За воскресный день новость неведомым путем распространилась по всей округе и оживленно обсуждалась и в домах, и в церкви. Недурно, нечего сказать – и это женщина, всего неделю тому назад овдовевшая. В воскресенье после обеда кое-кто из обитателей Ай-Прери явился с визитом на ферму де Ионг и не застал Селину в доме: она копалась на заброшенном западном участке, а Дирк, конечно, отправился туда с ней вместе.Преподобный Деккер появился на ферме поздно вечером в воскресенье, после вечерней службы. Таланты преподобного Деккера, как пастыря, являлись своего рода анахронизмом. Они были бы неоценимы в те дни, когда Нью-Йорк был еще Новым Амстердамом. Но второе и третье поколение голландцев в Верхней Прерии уже раздражали приемы этого стража добродетели.У преподобного Деккера были жесткие голубые глаза, глаза фанатика.– Что это я слышал, миссис де Ионг, вы собираетесь в Чикаго на Хай-Маркет одна-одинешенька?– Дирк поедет со мной.– Вы не понимаете, что делаете, миссис де Ионг. Чикагский рынок – не место для порядочной женщины. Да и для мальчика тоже. Там играют в карты, бражничают, там все виды порока, там дочери Иезавели бродяг между телегами.– Вот как, – сказала Селина. Как странно было слышать это после двенадцати лет, проведенных на ферме.– Вам не следует ехать.– Овощи гниют в земле. А Дирк и я должны чем-нибудь жить.– Вспомните о малых птицах, о которых вы читали в священном писании. «Ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего».– Я не вижу, – просто возразила Селина, – что хорошего для птицы, если она упадет, положась на волю Божью.В понедельник все занавески на окнах, выходивших на Гельстедскую дорогу, колебались, словно от ветра, между тремя и пятью часами – обычное время для проезда тележек с овощами в Чикаго. Клаас Пуль говорил в этот день у себя дома за обедом о том, какую штуку собиралась выкинуть Селина, со смесью жалости и порицания.– Неприлично женщине ехать на рынок в город. Миссис Клаас Пуль (ее все еще называли по-старому – вдовой Парленберг) усмехалась как-то криво.– Что можно было ожидать другого? Вспомни, как она всегда вела себя.Но Клаас не дал сбить себя с мысли.– Впрочем, это не так уж невозможно. Когда Селина ехала сюда в учительницы, я вез ее и она сидела такая маленькая, как реполов. Я, как будто это было вчера, помню, как она сказала, что капуста красива. Надо думать, все это вылетело у нее из головы за это время.Но, кажется, он ошибался насчет Селины. Нагрузив телегу доверху, она стояла во дворе и смотрела на нее с таким блеском в глазах, словно не было ничего, что пыталось погасить его все эти одиннадцать лет. Словно она не была вдовой, только неделю назад оставленной одной на земле. Они с Дирком и Яном собрали только лучшие из поздних овощей – самые крепкие и красные редиски, самую крупную и сочную свеклу. Морковь не короче семи дюймов, прекрасные ярко-зеленые головы капусты, огурцы, цветную капусту, которую Селина разводила сама, так как Первус был против этого. Теперь она стояла тут и любовалась симфонией малинового, зеленого, оранжевого, белого, пурпурно-красного.– Разве не прелесть? Дирк, взгляни, разве не красиво?Дирк, с нетерпением ожидавший, когда они поедут, недовольно покачал головой:– Что красиво? Ничего я не вижу красивого. Поедем же, мать, будет тебе.– О, Слоненок, ты такой же точно, как твой… – Она остановилась.– Как кто?– Ничего. Пойдем, сынок. Там оставлено для вас холодное мясо, Ян, и картофель, и половина яблочной ватрушки от обеда. Вымойте после ужина свои тарелки – не оставляйте их грязными на кухне. И соберите остальные огурцы к вечеру.Она одела мальчика в костюм, перешитый дома из отцовского. Солнце склонялось к закату, но пекло еще немилосердно. Однако ночи бывали в сентябре уже холодные, и надо было захватить его пальто.Наконец все было готово. Селина в черном тяжелом платье села в тележку, взяла поводья, оглянулась на Дирка, усаженного позади нее, и погнала лошадей. Последнее, что она слышала, выезжая со двора, был возглас Яна Стина:– Никогда в жизни не слыхал я ничего подобного.Она направила лошадей по дороге в город. «Ты бы еще и не так удивился, Ян, если бы узнал что тебе еще предстоит увидеть», – подумала, усмехаясь про себя, Селина. Но через двадцать лет, когда «форд», и фонограф, и радио, и водопровод были к услугам Верхней Прерии, Ян Стин все еще любил поговорить о том знаменательном дне, когда Селина де Ионг отправилась в город, как фермер, с телегой, полной зелени, и с Дирком, торчавшим позади нее на сиденье.Проезжавшие в этот день и час по Гельстедской дороге могли видеть ветхую телегу, нагруженную доверху, а в качестве возницы – худую бледную женщину с блестящими глазами, в мешковатом черном платье и в старой мужской фетровой шляпе на голове, волосы выбились из-под шляпы и падали на худые щеки, почти закрывая тонкие черты, в которых застыла какая-то тревога и напряжение. А за ней, в телеге, сидел загорелый, веснушчатый мальчуган деревенского вида в смешном самодельном костюме. Глаза у него были такие же большие и блестящие, как у матери.В ногах у него разместился еще один член семейства – собака Пом, которая не первый раз совершала это путешествие. Обязанностью Пома было стеречь телегу с товаром ночью, пока Первус спал.И пока они так ехали втроем по пыльной дороге, в Селине боролись ее атавистические инстинкты – голоса предков Пиков из Новой Англии – со здравым смыслом смелой и простой Селины де Ионг. Вот она едет по Гельстедской дороге в город, вместо того чтобы сидеть в черном траурном платье в гостиной своего дома и принимать утешения и выражения соболезнования жителей Ай-Прери. «И не стыдно тебе. Ты – испорченная женщина. Ведь ты должна бы быть такой печальной – бедный Первус, – а тебе сейчас чуть ли не весело, тебе надо стыдиться самой себя».Но Селина не стыдилась и сознавала это. Наоборот, она испытывала что-то вроде гордости. По этой самой дороге она проезжала с Клаасом Пулем больше десяти лет тому назад, одинокая, осиротевшая, еще под впечатлением трагической смерти отца, вырванная из почвы, на которой выросла, и брошенная в совсем новую для нее среду. И тогда в ней тоже бродило то же захватывающее ощущение новизны, возбужденное ожидание того, что принесет ей будущее.В ней была эта смелость, интерес к жизни, это упоение своей независимостью, какие характеризуют новаторов – людей, спешащих навстречу будущему. Юность прошла. Но ведь Селина здорова, у нее девятилетний сын, двадцать пять акров земли и бодрость духа, никогда не угасающая. В какие бы тупики и дебри ни завели ее дерзания – ей зеленая и красная капуста всегда будет напоминать изумруды и бургундское, хризопразы и порфир. Жизнь безоружна против подобных людей.Красное кашемировое платье! Она вдруг громко расхохоталась.– Над чем ты смеешься, мама?Это ее отрезвило.– О, ни над чем, Слоненок. Я и не знала, что я смеюсь. Я вспомнила, как ехала сюда еще девушкой.– А что в этом смешного?– Ничего.Дальше и дальше по жаре и пыли. Она была теперь серьезна. Надо заплатить то, что взято в долг на похороны. Доктору по счету. Жалованье Яну. Все эти мелкие и крупные расходы – все должна покрыть бедная, маленькая ферма. Да, конечно, смеяться не над чем.Мальчик благоразумнее, чем она, его мать.– А вот миссис Пуль, смотри, мама, у их калитки.Вдова действительно сидела, покачиваясь в качалке у калитки дома. Приятное местечко в самое жаркое время дня, нечего сказать. Она рассматривала старую скрипучую телегу с зеленью, мальчика, бледную, бедно одетую женщину – кучера этого жалкого экипажа. Миссис Клаас Пуль удовлетворенно усмехнулась во все свое розовое лицо. Она уселась в качалке поудобнее и перестала раскачиваться.– Куда это вы собрались в такую жару, миссис де Ионг?Селина сидела очень прямо и глядела в лицо вдове.– В Багдад, миссис Пуль.– Куда? Где это Багдад? Зачем вам туда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32