Через год Дирк мало чем отличался от сотен других преуспевающих молодых дельцов Чикаго, заказывавших костюмы у Пиля, ослеплявших всех своими воротничками и обувью, завтракавших в Нуy-клубе на крыше Первого национального банка, где собирались миллионеры Чикаго. Дирк помнил легкий трепет, с каким он впервые вступил сюда, в этот клуб, все члены которого были тузами финансового круга города. Теперь он даже питал к ним некоторое презрение. Дирк, разумеется, знал с детства старого Ога Гемпеля и Майкла Арнольда, а позднее Филиппа Эмери, Теодора Шторма и других. Но все же этих тузов он представлял себе какими-то иными, пока не познакомился с ними ближе. Это произошло благодаря той же Пауле. Как-то она заметила мужу:– Теодор, отчего вы не возьмете Дирка с собой когда-нибудь в Нун-клуб? Там бывает множество видных людей, с которыми ему было бы полезно встретиться.И он был введен в это святилище. В большом, с целую комнату, лифте они поднялись наверх. Обстановка клуба его разочаровала. Здесь было точь-в-точь как в каком-нибудь пульмановском вагоне. Стулья, обитые черной кожей или красным плюшем. Зеленый ковер. Всюду отделка под красное дерево. Кухня здесь была превосходная. Из каждых десяти посетителей девять были миллионерами. Но все они предпочитали простые демократические блюда вроде солонины с капустой или рубленого мяса с овощами. Это не были изображаемые в сатирических журналах американские крупные дельцы – желтолицые существа, нервные, страдающие несварением желудка, завтракавшие молоком и сухариками. Среди членов клуба было много пожилых людей – между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, крупных, с ярким цветом лица, склонных к полноте. Многих из них врачи предупреждали, что им грозит апоплексический удар, склероз, что почки и сердце у них не в порядке. Поэтому они были теперь осторожны и благоразумны, проводя время после ленча в курении и разговорах. Лица у них были бесстрастные, глаза глядели сурово и проницательно. Речь их была уснащена простонародными выражениями, неправильна. Говорили они много. В юности большинству из них редко удавалось играть – теперь они играли с увлечением, но немного печально, как люди, которым слишком поздно дана была возможность проводить некоторое время в блаженной праздности. В субботу днем их можно было видеть в зеленых чулках для гольфа или костюмах для гребного спорта на озере. Они разрушали свою печень и легкие крепкими сигарами, считая, что курить папиросы несолидно, а трубки – слишком демократично. Лишь немногие из них обладали достаточной самоуверенностью и были так богаты, что, не боясь себя скомпрометировать, курили дешевые легкие «panatellas»: старый Ог Гемпель был одним из них. Дирк заметил, что при входе этого ветерана в Нун-клубе воцарялось на минуту почтительное молчание. Он приближался к семидесяти пяти годам, был еще крепок, держался прямо, сохраняя прежний аппетит к жизни. Великолепный экземпляр старого пирата среди шайки более мелких разбойников. Его методы всегда отличались прямолинейностью и грубостью: раз! два! – и враги исчезали с лица земли.Более молодые взирали на него с любопытством и почтением.Эти молодые, чей возраст колебался между двадцатью восемью и сорока пятью, были сторонниками новой системы ведения дел. У них были университетские дипломы. Они выросли в роскоши и привыкли к ней. То было уже второе или третье поколение старых пиратов, в большинстве своем вышедших из низов.Молодые коммерсанты употребляли уже слово психология, умели сохранять выдержку. Дирку бросилось в глаза, что они никогда не разговаривали о делах за едой, если только не собирались специально для деловой беседы. Не в пример старикам, тратили много времени на развлечения и отдых. Они были сыновьями и внуками бородатых, грубых, даже грозных парней, переселившихся сюда в 1835–1840 годах из Лимерика, Килкинена, Шотландии или с Рейна, чтобы взять эту новую страну в свои сильные волосатые руки. И неустанный труд этих рук дал возможность родиться яхт-клубам, гольф-клубам, симфоническим оркестрам, всему, чем заполняли теперь свой досуг их потомки.Дирк вслушивался в обрывки разговоров в Нун-клубе. Скоро и он научился их деловому жаргону. Он спокойно слушал, поддакивал, улыбался, соглашался или не соглашался. Пристально, ничего не упуская, вглядывался во все вокруг. Прекрасно сшитый и ладно сидящий костюм, морщинки, лучами расходящиеся от глаз и свидетельствующие о некотором опыте и искушенности. Заведующий конторой объявлений, завтракающий с банкиром; торговец, беседующий с замечательным коллекционером книг; экспортер – за маленьким столиком с Горацио Крафтом – скульптором.Прошло два года, и Дирк совсем освоился в новой среде. Пиль из Лондона уверял, что шить для него с его прямой широкой спиной и стройными сильными ногами – одно удовольствие. Дирк унаследовал от предков, живших на свежем морском воздухе Нидерландских низменностей, изумительно свежий и чистый цвет лица. Иногда Селина, любуясь сыном, нежно гладила своей обезображенной работой рукой его плечи и красивую голову. Он уже дважды побывал за границей. Дирк научился говорить: «Я прокатился в Европу на несколько дней». Все эти перемены с ним произошли за год-два, что не редкость в Америке с ее театральными эффектами и неожиданностями.Селина немного растерянно наблюдала за этим новым Дирком, жизнь которого была наполненной и без нее. Бывало, она не видела сына по две, а то и по три недели. Он посылал ей подарки, которые она восхищенно и осторожно гладила, рассматривала и затем убирала: мягкие и красивые вещи из шелка, которые Селина надеть не могла, потому что за долгие годы жизни в Верхней Прерии утратила свои изысканные привычки и, в частности, любовь к роскоши, к красивым вещам. Теперь эта женщина с таким утонченным вкусом носила простое, до убожества простое, сильно поношенное платье, не употребляла никакой косметики, и лицо ее от солнца, ветра, дождя, от холодов и зноя прерий загрубело до неузнаваемости, а волосы стали жесткими и сухими. Но на этом огрубевшем и рано увядшем лице так неожиданно ясно, так молодо сияли прекрасные глаза, что вы невольно останавливались в изумлении. Глаза эти говорили о том, что жизнь для нее не потеряла еще своей прелести и новизны, а впечатления были свежи, как у молодой девушки.– Не знаю, каким образом ты этого добиваешься, – посетовала однажды Юлия Арнольд во время одного из весьма редких приездов Селины к ней в новый дом в северной части города. – У тебя глаза блестят, как у ребенка, а мои – похожи на мертвых устриц.Обе женщины сидели в уборной Юлии. Туалетный стол, за которым Юлия наводила красоту, напоминал стол в уборной актрисы. Селина в строгом черном платье и старомодной шляпке с большим любопытством разглядывала этот стол. Он ей напоминал почему-то операционную в больнице перед большой операцией или какую-нибудь лабораторию. Когда она сказала об этом Юлии, та воскликнула:– Этот-то стол! Ты бы посмотрела уборную Паулы. В сравнении с церемонией ее туалета, мой – просто плескание у помойного ведра в кухне.Она двумя пальцами втирала крем в кожу у глаз продолжая разговаривать.– Это интересно, – восхитилась Селина. – Как-нибудь и я соберусь попробовать это. Есть такое множество вещей, которых я никогда не проделывала, и все собираюсь начать. Подумай Юлия, я ни разу в жизни не делала маникюр, а это так красиво когда ногти покрыты блестящим красным лаком.Когда-нибудь я непременно это сделаю. Эти маникюрши с завитушками и веселыми глазками так милы. Ты, верно, назовешь меня дурой, если я скажу, что, глядя на них, я чувствую себя молодой. Юлия занялась массажем. И внезапно:– Послушай, Селина Дирк и Паула слишком много бывают вместе. О них уже сплетничают.– Сплетничают? – Улыбка исчезла с лица Селины.– Видит Бог, я не слишком строга к ним. Трудно в наш век и в моем возрасте осуждать подобные вещи. Думала ли я когда-нибудь, что доживу до того времени, когда… Но Паула ужасно неблагоразумна. Все знают что она с ума сходит по Дирку. Все это не повредит ему, но что же будет с Паулой? Она совсем забывает о своем положении. Ходит только туда, куда и он приглашен. Конечно, Дирк ужасно популярен: таких молодых людей мало в Чикаго – и красив и воспитан, и так быстро делает карьеру, и все такое… Но они постоянно и повсюду вместе. Я спрашивала у Паулы, не думает ли она развестись с Штормом, но она говорит, что это невозможно потому что ей недостаточно ее собственных денег, а Дирк зарабатывает не особенно много. Он получает какие-то тысячи, а она привыкла распоряжаться миллионами. Вот как обстоит дело.– Но они друзья детства, – возразила Селина довольно неуверенно.– Теперь они больше не дети. Не глупи, Селина. Эта наивность в твои годы просто смешна.Нет, она больше не была наивной. В ближайший приезд Дирка (он посещал ее все реже) Селина позвала его в свою спальню – прохладную, темноватую, бедную спаленку со старой кроватью из ореха. В белой ночной сорочке с высоким воротом, с заплетенными на ночь длинными косами она выглядела совсем девочкой в тусклом освещении спальни на этой огромной кровати.– Дирк, присядь сюда, на кровать, как ты всегда бывало делал.– Я смертельно устал, мама двадцать семь партий в гольф хоть кого утомят.– Я знаю. Это приятная усталость. Бывало я так уставала и все тело у меня болело, когда я работала целый день в поле, сажала или снимала овощи.Дирк молчал. Селина дотронулась до его руки.– Тебе неприятно это слышать. Как жаль, что я забыла об этом. Я ведь не хотела тебя огорчать, дорогой.– Я знаю, что ты этого не хотела, мама.– Дирк, знаешь, как тебя назвала сегодня та дама, что пишет в воскресных номерах «Трибуны» о светских новостях?– Нет, не знаю, никогда не читаю «Трибуну». А что?– Она пишет, что ты – один из представителей jeunesse doree.Дирк усмехнулся:– Черт возьми. Я еще достаточно помню французский язык, чтоб понять, что это означает «золотая молодежь». Это я-то! Ловко. Я даже не позолоченный.– Дирк. – Селина говорила низким и дрожащим голосом. – Дирк, я не хочу, чтоб ты был одним из этих «золотых» или «позолоченных». Дирк, не для того я трудилась всю жизнь в зной и холод. Я тебя не упрекаю. Я ни капельки не сожалею, что работала, ты извини, что упомянула об этом. Но, Дирк, мальчик мой, я не хочу, чтоб о моем сыне писали, что он принадлежит к jeunesse doree. Нет, моему сыну это не пристало.– Послушай, мама… Это глупо, наконец. Что это за разговоры! Ты разыгрываешь какую-то мать из мелодрамы, сын которой пошел по дурному пути… Я работаю как вол; тебе это известно. Ты застряла тут на этой ферме, поэтому у тебя неправильный взгляд на вещи. Отчего бы не продать ферму перебраться в город и найти себе какое-нибудь местечко там?– Жить с тобой, ты хочешь сказать?Это было чистейшее коварство с ее стороны.– О нет. Тебе бы не понравилось это. – Затем спохватившись: – Я ведь никогда и дома не бываю. Весь день в конторе, а вечером куда-нибудь уезжаю.– А когда ты занимаешься, читаешь?– Ну… видишь ли.Селина теперь уже сидела в кровати, глядя вниз на свое тонкое обручальное кольцо, которое медленно поворачивала вокруг пальца. Она ни разу не подняла глаз.– Дирк, скажи, чем это вы торгуете в вашей конторе? Мне хотелось бы знать.– Ах, мама, тебе это отлично известно.– Нет. Я ведь так редко что-нибудь покупаю. Все деньги всегда идут снова на содержание фермы: ремонты, совершенствование, семена, орудия и скот. Так уж всегда бывает в небольшом хозяйстве.Дирк зевал и потягивался. Селина тихо промолвила.– Дирк де Ионг – коммерсант, продавец ценных бумаг.– Ты так это произносишь, мать, словно речь идет о каком-нибудь низком уголовном преступлении.– Иной раз я спрашиваю себя, Дирк не лучше ли было тебе оставаться фермером?– Господи, что еще!– В этом есть своя прелесть. Но тебе этого уже не понять.Она снова легла, глядя на сына.– Дирк, отчего ты не женишься?– Не женюсь? Да просто потому, вероятно, что нет никого, на ком бы мне хотелось жениться.– На ком бы тебе можно было жениться, ты хочешь сказать? Быть может, та, на которой тебе хотелось бы жениться, не свободна?Он помедлил.– Я хочу сказать, что сказал. Никого, на ком бы мне хотелось жениться.Дирк поднялся и слегка коснулся губами ее щеки. Селина же крепко обхватила его руками и прижала к себе его голову.– Слоненок! – Он снова был ее малышом.– Как много лет ты не звала меня так, – сказал сын, смеясь.Она припомнила и повторила старую игру его раннего детства.– Мой сын уже большой? Какой он большой?Покажи – Селина улыбалась, но глаза ее были печальны.– Вот такой – Дирк отметил совсем маленькое расстояние между указательным и большим пальцами. – Вот такой большой.Мать глядела на него с волнением, от которого напряглось все ее худенькое тело.– Дирк, ты вернешься к архитектуре? Война позади. Если не теперь, то уж никогда. Потом будет поздно. Скажи мне прямо, вернешься ты к своей профессии?– Нет, мать!Ампутация совершилась. Мать тихо ахнула, как если бы ей брызнули ледяной струей в лицо. Она словно состарилась в один миг, на его глазах. Плечи ее согнулись, как от непосильного бремени, усталость сквозила во всей позе. Дирк отошел к двери, словно спасаясь бегством от упреков. Но то, что она наконец произнесла, было упреком самой себе:– Значит, я ничего не сумела в жизни. Это банкротство.– О, какую бессмыслицу говоришь ты, мать! Я ведь счастлив! Ты же не можешь хотеть, чтоб я жил не своей собственной, а чьей-нибудь жизнью. Когда я был ребенком, ты говорила, что нельзя на жизнь смотреть как на приключение и ожидать чудес, а брать жизнь пока такой, какая она есть. Ты-то начала с этого – и что же вышло? Ты говорила…Она перебила его немного резко.– Знаю, знаю. Но теперь-то именно ты и берешь жизнь такой, какая она есть. А я мечтала, что сын мой… что его жизнь будет прекрасна, будет полезна.Он ужасно раскаивался, что позволил состояться этому разговору. Он был раздражен тем, что мать так мало ценила его успехи, его карьеру, которой завидовали столь многие. Когда он сказал: «Вот такой», показав расстояние между двумя пальцами, он попросту шутил и вовсе не думал этого искренно о себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32