Ральф выкопал широкую и глубокую борозду, унавозил ее, грядки с пионами, по замыслу Селины, должны были двойным полукругом расположиться перед фасадом дома. Она уже мысленно видела, как они зацветут будущей весной, нарядные, ярко-розовые. Наконец пионы были высажены и Ральф принялся помогать Первусу и Яну, не разгибавшим спины над поздним редисом и свеклой. День был весь – золото, лазурь и пурпур. Мягкий, ласкающий теплый воздух, который смакуешь как золотистый шартрез.Связки овощей, уже приготовленные для укладки в корзины, были разбросаны повсюду. Редис краснел, как коралл на черной блестящей земле. Селина вдруг сорвала одну такую красную и зеленую головку и воткнула ее себе в прическу над ухом, как цветок.Это была глупая детская выходка, но она почему-то не показалась такой никому. Щеки Селины алели, все лицо потеряло свою прежнюю прозрачность и было позолочено солнцем; темные волосы рассыпались завитками вокруг лба, и ветер играл ими. Она несколько располнела, так как была уже на четвертом месяце беременности, грудь развилась, нежная шея выступала из раскрытого ворота.Смеющаяся, сразу помолодевшая, она была так хороша в эти минуты, что Ральф не мог удержаться от восклицания, а Первус и Ян подняли глаза от земли и загляделись тоже. Селина закинула руки за голову, вся охваченная приливом радости жизни, и сделала несколько шагов, словно в танце.Первус де Ионг вдруг вышел из своей обычной сдержанности и уравновешенности. Такие взрывы бывали у него очень редко, Селина с той ночи – много месяцев назад в кухне Пулей – не видала этого синего пламени в его глазах. Но тот пламень был горячим, греющим и нежащим, подобно сегодняшнему дню. А этот блеск походил на блеск льда или стали в лучах солнца, этот блеск замораживал.– Выбрось это из волос. Постыдилась бы. – Он шагнул к жене, вынул редиску из ее волос, бросил ее на землю и придавил тяжелым каблуком. Длинная прядь волос, упавшая с головы от движения его руки, спустилась ей на плечо, но она не поправляла ее. Она стояла, точно застыв, побледневшая, с неподвижными, расширенными глазами.Гнев де Ионга объяснялся свойственным узкому мещанскому уму страхом сплетен и пересудов. Он знал, что Ян Стин будет рассказывать всем в Ай-Прери, как жена Первуса де Ионга воткнула в волосы красные редиски и танцевала в поле, словно падшая женщина.Селина поспешила уйти в дом. Это была серьезная размолвка. Много дней она ходила, словно раненная в самое сердце, пристыженная, расстроенная. В конце концов они, разумеется, помирились. Но что-то, еще оставшееся в ней от ее девичества, покинуло ее теперь навсегда.За эту зиму она так часто чувствовала себя ужасно одинокой. Она никогда не могла избавиться от своей тоски по общению с людьми, по их дружбе. Она была дочерью города, эта общительная, жаждущая впечатлений и веселья маленькая женщина, погребенная на глухой ферме среди снежной прерии.Иллинойса в обществе одного только мужа, который на разговоры смотрел как на тяжелую необходимость и одно из неудобств жизни.Селина редко виделась с Пулями, она вообще очень редко выбиралась за пределы своего маленького хозяйства. Передняя комната – гостиная – была ужасно холодной, но Селина иногда спускалась туда с шалью на плечах и подолгу просиживала у замерзшего окна, высматривая какую-нибудь проезжающую повозку или случайного прохожего. Она не жалела себя, не раскаивалась, что вышла замуж. Она испытывала, несмотря ни на что, внутреннюю удовлетворенность женщины, готовящейся стать матерью. И Первус, хоть иногда и не понимал ее, был нежен, предупредителен.Два года, последовавшие за рождением Дирка, Селина вспоминала как-то смутно, как вспоминается сон, в котором нераздельно смешались ужас и счастье. Мальчик унаследовал живость матери, но был блондин, как его отец, и больше походил на последнего. Это был довольно неуклюжий и крепкий ребенок, веселый и предприимчивый, почти никогда не плакавший и не капризничавший. Когда ему минул год, у Селины родился второй ребенок – девочка, которая умерла тотчас же по рождении.За эти два года Первус два раза болел серьезно. Это были так называемые приступы ревматизма, скручивавшие его обычно после посадок ранней весной, когда часто приходилось работать по щиколотку в воде. Он сильно страдал от боли во время этих приступов и бывал тогда похож на разъяренного быка. Половина жителей Ай-Прери была согнута и скрючена ревматизмом. Они передавали его в наследство своим детям вместе с этими сырыми полями, отнявшими у них здоровье и силы и все-таки благословенными в их глазах.Соседи были очень внимательны к заболевшему де Ионгу. Женщины присылали разные голландские лакомства. Мужчины предлагали свою помощь в поле, хотя у них было своего дела выше крыши. Новый щегольской шарабан вдовы Парленберг часто можно было видеть под ивами во дворе де Ионгов. Вдова Парленберг, все еще не вышедшая замуж, привозила супы, цыплят, печенье, которые Селина упорно отказывалась пробовать. Вдова занималась благотворительностью. Чем несчастнее бывали ее ближние, тем больше душевного удовлетворения они доставляли ей, давая возможность проявить свою доброту и щедрость. Стоило ей услышать о чьей-нибудь болезни или о катастрофе, как она устремлялась к месту действия с подкрепляющим бульоном. И она любила, чтобы результаты ее благотворительности сказывались тут же, на глазах. Если она приносила свой бульон рано утром, то настаивала, чтобы пациент съел его тотчас же, хотя бы он и не был голоден.– Съешьте все. Ешьте, пока он горячий. Вот вы уже лучше выглядите. Ну, еще ложку.В бедственном положении де Ионгов она находила мелочное удовлетворение, маскируемое соболезнованием. Селина, слабая и измученная тяжелой второй беременностью, находила однако в себе силы отклонять попытки вдовы облагодетельствовать их. Вдова, шурша шелковыми юбками в убогой спаленке, где лежал Первус, сверлила Селину глазами, в которых жалость боролась с триумфом. В глазах же Селины, огромных на побледневшем личике, светилась воскресшая в ней гордость Пиков.– Очень любезно с вашей стороны, миссис Парленберг, но я не люблю супа.– Но это крепкий бульон из цыплят.– Вот именно его-то мы и не любим, ни я, ни Первус. Но я уверена, что миссис Вурж найдет его превосходным. (Миссис Вурж – старая домоправительница Первуса, приходившая теперь иногда помогать Селине.)Вот так прошли два года, наступил третий, а дом де Ионга все оставался непокрашенным, телега неподновленной, лошадь была по-прежнему одна.Спустя три года после замужества Селина получила письмо от Юлии Гемпель, тоже вышедшей уже замуж. Письмо послано было по адресу Клааса Пуля и Жозина принесла его Селине. Со времени совместного учения в пансионе Фистер Селина не видела этого почерка и все же теперь узнала его сразу с легким волнением. Сидя на ступеньке кухонной двери в простеньком ситцевом платье, она прочла письмо.«Милочка Селина!Мне всегда кажется странным, когда на мои письма не отвечают; и я знаю, ты сочла, верно странным то, что я не ответила на твое.Я нашла это письмо, написанное очень давно, когда на прошлой неделе разбиралась в маминых ящиках. Должно быть, ты писала как раз тогда, когда я была в Канзас-Сити, а мама спрятала письмо и ничего не сказала мне о нем. Я ее не упрекаю. Видишь ли, я писала тебе из Канзаса, но отсылала письма маме для пересылки тебе, потому что никак не могла запомнить этого нелепого адреса твоих хозяев в деревне.Мама умерла три недели назад. На прошлой неделе я разбирала ее вещи – тяжелая обязанность, можешь мне поверить – и нашла два твоих письма, адресованных мне. Она их не уничтожила все же… Бедная мама!Ну, дорогая Селина, ты, я думаю, и не знаешь еще, что я замужем. Я вышла за Майкла Арнольда из Канзаса. Арнольды были компаньонами папы, ты знаешь. Майкл начал работать с Па в Чикаго, когда Па оставил мясное и открыл какое-то другое дело; он очень разбогател, и у бедной мамы было в последние годы все самое красивое, и она была так счастлива… У меня двое ребят: Юджин и Полина.Я становлюсь настоящей дамой из общества. Ты бы посмеялась, увидев меня. Я состою в Дамском комитете заботы об общественном благе.Что ты на это скажешь?Я думаю, ты слышала историю с инфантой Эулалией (испанской принцессой). Когда она прибыла в Чикаго на ярмарку…»Селина, держа письмо в загрубевшей от работы руке, остановилась на миг, чтобы поглядеть на поля, расстилавшиеся вокруг нее, потом туда, где прерия сливалась с небом: вот ее мир. «Инфанта Эулалия». Она вернулась к письму…«…прибыла в Чикаго, и миссис Поттер Пальмер должна была дать большой бал ради нее: миссис Пальмер – глава всего комитета и, надо тебе сказать, очень интересна – с седыми волосами, в черном бархате и бриллиантовом колье и всегда так чудесно одета.Ну и вот – в самую последнюю минуту инфанта отказалась посетить бал потому, что она узнала, что миссис Пальмер – жена бывшего содержателя гостиницы. Вообрази себе. Конечно, ты помнишь знаменитый отель «Пальмер-Хаус».Селина, с письмом на коленях, вспоминала…В этот, третий, год их брака Селина начала работать в поле. Первус слабо протестовал, но он был болен, а овощи гнили в земле.– Пускай пропадают, – возражал он. – Жены де Ионгов никогда не работали в поле. Ни мать моя, ни бабка. Это не женское дело.Но Селина, после двух лет недомоганий и трудного процесса приспосабливания к новым формам жизни, теперь снова была здоровой и бодрой. Она даже снова была полна надежд – верный признак физического здоровья. И она ответила мужу коротко и решительно:– Глупости, Первус. Работа в поле ничуть не тяжелее стирки, глаженья, уборки или стряпни у горячей плиты в августе.– Не женская работа.– Женская работа в доме – это самая тяжелая работа в мире. Оттого-то вы, мужчины, и не хотите браться за нее.Селина стала часто брать маленького Дирка с собой в поле и усаживать его на кучу пустых мешков в тени, пока она работала. Он неизменно сползал с этого трона и начинал копаться в теплой черной земле. Или принимался «помогать» матери перекатывая своими ручонками большую свеклу и отскакивая назад всякий раз, как какой-нибудь корень задевал его.– Гляди-ка. Да он уже настоящий фермер, – посмеивался Первус.Но внутри Селины что-то протестующе кричало: «Нет! Нет!»Весь май, июнь и июль Первус работал не только с утра до ночи, но и ночью при луне, и Селина работала вместе с ним. Часто им приходилось спать не больше трех-четырех часов за ночь.Так прошло два, три, четыре года. На четвертый год Селина утратила своего единственного друга-женщину в Ай-Прери. Марта Пуль умерла в родах, что так часто случалось в этих местах, где несведущая и неряшливая бабка заменяет врача и акушерку. Умер и ребенок. Смерть не была милостива к Марте. Она не придала ни покоя, ни красоты этому бедному, рано увядшему лицу. Глядя на эту женщину, всегда такую деятельную и неутомимую, теперь странно неподвижную, Селина пыталась осознать, что она видит Марту в последний раз. Непонятно было, как это Марта может лежать покойно с ребенком в объятиях, когда в доме столько народу, и надо подавать стулья, стряпать на всех и прислуживать всем, когда брюки Клааса (он выходил к лошадям) покрыты внизу грязью и их надо вычистить, когда надо утихомирить громко воющих Герти и Жозину, казалось, вот-вот она встанет и примется за дело, вытрет пыль со стола в гостиной, блестевшего как зеркало, пока она была жива, мимоходом нежно проведет рукой по широко раскрытым глазам Ральфа, в которых не было слез.«Никуда не уйдешь от жизни, – говаривала Марта, – разве только совсем перестанешь жить»На этот раз она ушла, ушла далеко.Ральфу было шестнадцать, Герти двенадцать, Жозине одиннадцать, когда умерла их мать. Что будет делать теперь эта семья без нее, служившей им всем, как верная рабыня? Кто будет следить за девочками, одевать их чисто, чинить им все? Кто, когда Клаас в припадке гнева обрушится на Ральфа за его «дурачества», скажет:– О Пуль, оставь же мальчика в покое. Он ничего худого не делает!Кто будет опекать самого Клааса: варить ему пищу, стирать его одежду, утюжить его сорочки, гордиться своим рыжим великаном?Клаас дал ответ на все эти вопросы девять месяцев спустя после смерти Марты, женившись на вдове Парленберг. Верхняя Прерия была поражена. Целые месяцы этот брак был предметом обсуждения во всем округе: «Новобрачные уехали в свадебное путешествие на Ниагару», «Пулю придется вести хозяйство тут и там», «Нет, оказывается, они переезжают в большой дом вдовы (ее по-прежнему все так называли)», «Пуль устроил там ванную комнату и трубы провел», «Последняя новость – они намерены купить участок Стиккера между его фермой и ее фермой и соединить оба хозяйства в одно. Это будет самое большое хозяйство в Верхней Прерии, Нижней Прерии и Новом Харлеме. Да, да, седина в бороду, а бес в ребро» – и прочее и прочее.Всеобщее любопытство было чрезвычайно возбуждено, каждый слух, каждая новость жадно подхватывались и передавались. И приправой ко всему этому огромному блюду сплетен было бегство Ральфа из дома неизвестно куда.Селина узнала об этом раньше других. Первус был на базаре, когда Ральф постучал в дверь их дома в восемь часов вечера. Он вошел как всегда, но выглядел необычно. На нем была лучшая его одежда – первый костюм из фабричного сукна, купленный в городе к похоронам его матери. Этот костюм не шел ему; теперь к тому же он стал ему тесен и короток. Ральф страшно вырос и возмужал за последние восемь-девять месяцев. Но, несмотря на недостатки костюма, в Ральфе не было ничего комичного, когда он стоял перед Селиной, высокий, стройный, темноглазый. Он опустил на пол свой дешевенький желтый сундучок.– Что случилось, Ральф?– Я хочу уйти. Не могу оставаться.Она кивнула.– Куда?– Прочь отсюда. Может быть, в Чикаго. – Он был сильно взволнован, и слова его были отрывисты и несвязны. – Они вернулись домой вчера вечером… я взял только несколько книг, которые вам принадлежат. – Он хотел раскрыть свой сундучок.– Нет, нет, оставь их себе.– Прощайте.– Прощай, Ральф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32