Будь у нас сотня таких, как она, я бы сейчас очищал доску от ваших фигур на веранде с видом на гору Гелеонскую
– Гм… – изрек доктор Робуа, взявшись за пешку и глядя в лицо Литваку. Литвак смотрел на небо.
Доктор Робуа сидел спиной к окну, темной скобкой замыкая шахматную доску, размышляя о сиюминутном шахматном роке. Западный горизонт за ним дыбился дымом с мармеладом. Мятые горы чернели зеленью деревьев и синели белизной снежных лощин. На юго-западе – ранний закат полной луны, выщербленной горизонтом, похожей на собственный черно-белый фотоснимок большого разрешения, наклеенный на небо.
– Да не глядите вы в окно! – взорвался доктор Робуа. – Каждый раз, когда вы туда смотрите, я думаю, что они уже здесь. – Он уложил своего короля на доску, откинулся назад складным плотницким метром. – Больше не играю. Слишком взвинчен. Вы выиграли.
Он зашагал по кабинету.
Не вижу причин для беспокойства перед вами простая задача
– Простая?
Он призван освободить Израиль вы же должны лишь освободить его самого
Робуа прекратил расхаживать и остановился возле Литвака, который положил ручку и принялся укладывать фигуры в коробку.
– Три сотни парней готовы умереть, следуя за ним. Три тысячи вербоверов готовы связать с ним судьбу, оставив дома и семьи. Если кинуть клич, последуют миллионы. Рад, что вы в состоянии шутить на такие темы. Рад, что можете спокойно смотреть в это окно, следить за небом и знать, что он наконец двинулся в путь.
Литвак оставил в покое фигуры и снова глянул в окно. Чайки, бакланы, всякие уткообразные, не имеющих названий на идише, парили на фоне заката. Каждую из птиц, летящих с юго-запада, можно было принять за приближающийся «Пайпер». Нельзя сказать, что ожидание не раздражало Литвака. То, чем они занимались, требовало людей, к долгому ожиданию несклонных.
Надеюсь он действительно ЦХД очень надеюсь
– Ничего вы не надеетесь, – отмахнулся Робуа. – Для вас это лишь игра. Азартная партия игрока, лишенного ощущения азарта.
После аварии, стоившей Литваку жены и голоса, доктор Рудольф Бухбиндер, сумасшедший дантист с Ибн-Эзра-стрит, восстановил его челюсть в акриле и титане, а когда Литвак пристрастился к болеутолителям, Бухбиндер направил его к старому другу, доктору Максу Робуа. И когда через несколько лет Кэшдоллар обратился к человеку в Ситке, чтобы воплотить в жизнь боговдохновенную мечту президента Америки, Литвак сразу вспомнил о Бухбиндере и Робуа.
Много еще утекло воды, не говоря о неисчерпаемых резервах литваковской хуцпа, бесконечных пилпул, словопрений, базара и трепа с Хескелом Шпильманом через Баронштейна, прежде чем план начал обретать зримые очертания. Вставляли палки в колеса и разливали перед этими колесами масло карьеристы из Минюста, видя в Шпильмане и Литваке – с достаточными основаниями – беспринципных бандюганов. Наконец, после месяцев надежд и разочарований, состоялась встреча с большим дядей в банях на Рингельбаум-авеню.
Вторник, утро, снег кружит меж слепых фонарей, на земле белое одеяло в четыре дюйма. Слишком мало с точки зрения городской службы снегоочистки. На углу Рингельбаум и Глатштейна занял пост продавец каштанов. На красном зонте снег, шипит и светится хитрый агрегат, незаснеженные следы каштановых дел мастера обрамляют параллельные полосы, оставленные колесами тележки. Тишь рассветная, слышно щелканье реле в ящике, переключающем светофоры, слышен писк пейджеров в карманах придворных громил, рыжих медведей, выдрессированных на охрану тела вербоверского ребе.
Рудашевские внедрили Литвака в дверь, на затянутую винилом бетонную лестницу. Вверх, затем вниз в недра бани. Кулаки их физиономий излучают смешанный свет иллюзиона туманных картин. Шалость, жалость, свирепость, тупость, божественное озарение… Древний русский кассир в стальной клетке и банщик в простынях да полотенцах не имеют ни глаз, ни лиц. Головы их втянуты в утробы, их вообще здесь нет, они как раз выбежали выпить чашечку кофе в «Полярной звезде», а может, еще даже не отлипли от животов жен своих и не покинули постелей. В этот час баня еще официально закрыта. Посетителей ни души, вообще никого нет, а банщик, сунувший Литваку пару поношенных полотенец, всего лишь призрак, оделивший свежего покойника саваном.
Литвак разделся, повесил одежду на два стальных крюка. Букет запахов: хлорка, подмышки, банная соль – или рассол из устроившегося в подвале засолочного цеха? Ничто не действует угнетающе, унижающе. Может, и не было у принимающей стороны замысла морально раздавить сторону принимаемую? Принудили раздеться… Так кто ж в парилку во фраке прется!.. Шрамы Литвака многочисленны, иные ужасны. Определенный эффект: один из Рудашевских аж присвистнул. Тело Литвака – пергамент, исписанный сагами страданий, балладами и байками о боли, которую этим костоломам вряд ли приходилось кому-либо причинять. Он вынул блокнот из кармана повешенных на крюк брюк.
Нравится?
Вопрос слишком сложен для Рудашевских. Один кивает, другой отрицающее трясет головой. Такая несогласованность смущает обоих, и они поскорее сбывают коллекционера шрамов сквозь молочного стекла дверь в наполненное молочного цвета паром помещение парилки, допускают к телу, которое призваны охранять, позабыв про блокнот и смертоносное оружие – авторучку.
Тело во всем ужасе и великолепии, громадное глазное яблоко, вывалившееся из глазницы. Видел его Литвак ранее лишь однажды, увенчанное черной шляпой и обернутое черными тканями, как пухлая пальма листьями. Сейчас гороподобный монстр, виднеющийся сквозь туман, больше напоминает известняковый валун, поросший темным лишайником волосяного покрова. Литвак почувствовал себя самолетом, волею ветра брошенным в скалу. Чрево, беременное тройней слонят, увесистые сосцы, аки серны-близнецы с яркими кляксами сосков, ляжки, что отъевшиеся котики на лежбище… в общем, впечатляет.
Литвак опустил свой обтянутый рваным пергаментом скелет на горячие плитки у подножия мясного монстра. В прошлую встречу глаз рабби он не приметил, их прикрывала тень несъедобного пирога его шляпы. Сейчас глаза эти рассматривали видавшее виды тело Литвака. Глаза добрые, доброватые либо приученные к этому выражению. Глаза читали шрамы, каждый по отдельности: пурпурную пасть на правом плече, красные рубцы на ребрах, яму на правом бедре, достаточно глубокую, чтобы вместить унцию джина. Глаза выражали симпатию, уважение, даже благодарность. Жестокая и бессмысленная кубинская кампания вызвала много шума, ее ветеранов сторонились. Никто не предлагал им прощения, забвения, отдохновения. Хескел Шпильман обещал поруганному войной Литваку все это и даже больше.
– Характер ваших затруднений мне объяснили, изложили и суть вашего предложения, – произнес ребе девичьим голосом, исходящим Бог весть из какого места на его теле и сразу вступавшим во взаимодействие с кафелем, туманом и каплями воды. – Вы все-таки пронесли сюда блокнот и ручку, несмотря на ясные указания не брать с собой ничего.
Литвак приподнял для обозрения контрабанду. Блокнот живо впитывал влагу, листы уже коробились.
– Это вам не понадобится. – Птицы ладошек ребе уютно устроились на скале его брюха, он закрыл глаза, лишив Литвака их симпатии, искренней или деланной, и в течение одной-двух минут выдержал собеседника в липкой каше жаркого тумана. Литвак терпеть не мог потных процедур, всегда ненавидел швиц. Но лишь в этой мирской нечистой дыре старого Гарькавы мог вербоверский ребе считать себя наедине с собеседником, вне двора, габая, вне своего мира. – Я не потребую от вас никаких разъяснений, не буду ни о чем спрашивать.
Литвак кивнул. Понятно, не стал бы Шпильман тратить время и приглашать его сюда для этого одностороннего диалога, если бы намеревался ему отказать. Так подсказывал Литваку здравый смысл. Но нутром он чуял, что пригласил его сюда этот толстый гангстер, чтобы поиздеваться над ветераном и вышвырнуть вон с подобающей помпой.
– Заверяю вас, мистер Литвак, что ваше предложение рассмотрено подробнейшим образом, под всевозможными углами зрения.
Начнем с наших южных друзей. Если бы они просто чего-то хотели, как обычно… чего-то осязаемого… Нефти, к примеру… Или если бы они руководствовались какими-то стратегическими соображениями в отношении России или Персии… В обоих случаях мы им без надобности. Каким бы сложным ни было завоевание Святой Земли, наше физическое присутствие, наша решимость сражаться, наше оружие не повлияли бы на их стратегические планы. Я изучил их предложения по поддержки еврейского вопроса в Палестине, изучил их теологию; по мере сил, с помощью рабби Баронштейна попытался уяснить цели этих язычников и их логику. Не могу не признать, что убедился в их искренности. Когда они утверждают, что хотят вернуть Иерусалим евреям, они не врут. Их мотивация, рассуждения, ссылки на так называемые пророчества и апокрифы, конечно, смехотворны. Даже ужасающи. Эта дурацкая вера во второе пришествие того, кто никуда не исчезал хотя бы потому, что никогда и не появлялся. Но, со своей стороны, они тоже могут нас пожалеть с нашим запоздавшим Мессией. Как основанием для сотрудничества взаимной жалостью нельзя пренебрегать.
Ваша позиция тоже ясна. Вы солдат-наемник. Вас привлекает динамика и ответственность командной генеральской деятельности. Я вас понимаю. Вам по душе драка, убийство, когда убивают не ваших людей. Отважусь предположить, что после столь долгой работы с Шемецем угождать американцам у вас тоже вошло в привычку.
Для вербоверов риск очень велик. Очень велик. Чреват гибелью всей общины в течение нескольких дней, если ваши войска окажутся недостаточно подготовленными или, что также вероятно, столкнутся с подавляющим численным перевесом противника. Если мы здесь останемся, нам, правда, тоже грозит конец. Ветром развеет. Наши друзья с юга дали это ясно понять. Это кнут. Реверсия как уголь в штанах, возрожденный Иерусалим как ведро ледяной воды. Пряник. Иные горячие головы из молодежи предлагают оказать им сопротивление здесь, на месте, но это просто безумие.
С другой стороны, если мы согласимся и вы преуспеете, ценность приза превосходит всякие вожделения. Я имею в виду, конечно, Сион. Одна мысль о такой возможности воодушевляет, слепит глаза.
Он поднял к глазам левую ладошку. Обручальное кольцо прорубило бороздку в его пальце и спряталось в складке, как будто топор в стволе толстого дерева. Литвак почувствовал биение крови в висках, в горле, как будто большой палец ритмично забился по нижнему басу арфы. Головокружение. Руки и ноги раздувает гелий, они превращаются в воздушные шары, тянут тело вверх… Это от жара парилки, предположил Литвак.
– Манящее видение, – сказал ребе. – Чувствую себя таким же ослепленным, как евангелисты. Сокровище неоценимое.
Нет, не только атмосфера парной усилила пульс Литвака и вызвала головокружение. Он понял, что нутро его оказалось умней рассудка. Шпильман собирался отклонить предложение. Этот момент приближался, но в голове Литвака зародился и зрел контраргумент.
– И это еще не все, – продолжал ребе. – Мессия – моя заветная мечта, сильнейшее стремление моей жизни. – Он поднялся, брюхо хлынуло на бедро и мошонку, как вскипевшее молоко из кастрюли. – Но сдерживает страх. Страх поражения, боязнь потери еврейских жизней и полного разрушения всего, над чем трудились шесть десятков лет. К концу войны нас оставалось одиннадцать человек, одиннадцать вербоверов, Литвак. Одиннадцать! Я обещал тестю на его смертном одре, что никогда не допущу такого разгрома.
Наконец, я сомневаюсь в целесообразности этих действий. Существуют многочисленные обоснованные теории, предостерегающие от поспешных действий, от попыток ускорить пришествие Мессии. Иеремия и Соломон, к примеру, осуждают такие действия. Да, конечно, я жажду узреть моих евреев в новом доме, обеспеченном финансовой поддержкой США, с доступом к новым рынкам и ресурсам, которые откроет успех вашей операции. Жажду узреть Мессию, как жажду погрузиться после жара этой парильни погрузиться в темную прохладу миквы там, за дверью. Но, прости, Господь, мне эти слова, я боюсь. Таким страхом обуян, что даже вкус Мессии на губах моих не убедит меня. Так и скажите им там, в Вашингтоне. Трусит вербоверский ребе. – Идея страха показалась ему новой и заманчивой. Так подросток задумывается о смерти, так блудница мечтает о чистой любви. – Что?
Ребе уставился на задранный вверх указательный палец Литвака. Еще какое-то предложение. Дополнительный пункт повестки дня. Литвак не обдумал, как его подать, стоит ли вообще его поднимать, этот пункт и этот палец. Но когда ребе уже совсем повернулся было массивным задом к Иерусалиму и к немыслимой сложности сделки, которую вот уже сколько месяцев вынашивал и пестовал Литвак, он почуял возможность блестящего хода, вроде тех, что отмечаются в многоходовках двойным восклицательным знаком. Он распахнул блокнот, махнул ручкой по первому чистому листку, но в спешке и панике нажал слишком сильно, ручка порвала размокшую бумагу.
– Что у вас? – спросил Шпильман. – Еще какое-то предложение?
Литвак кивнул раз, другой.
– Ценнее Сиона? Мессии? Может, домишко на продажу?
Литвак встал и подошел к ребе. Двое голых с гиблыми телами. Каждый по-своему одинок. Из своего одиночества вытянул Литвак указательный палец и нарушил однородность мелких капелек конденсата, скопившегося на белом квадрате плитки. Два слова. Глаза ребе уперлись в слова, перекинулись к глазам Литвака. Надпись снова затуманилась, исчезла.
– Мой сын?!
Это не просто игра , – написал Литвак в кабинете на Перил-Стрейт, ожидая вместе с Робуа прибытия этого заблудшего неисправимого сына. – Лучше драться за сомнительную победу, чем праздно ожидать какими ошметками тебя накормят
– Я надеюсь, что в каком-то углу еще осталась вера, – сказал Робуа. – Может быть, еще есть надежда.
Обеспечивая партнеров, клиентов, коллег, помощников, работодателей кадрами, Мессией, финансированием в пределах, превышающих их самые дикие мечты, Литвак просил от них лишь одного:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49