Кто-то подогрел чувства дантиста, вылив ему за шиворот наперсток расплавленного олова.
– Прошу вас. Мистер Литвак вас примет. Он этажом выше.
– Разве это не последний этаж? – спрашивает Бина.
– Э-э… Есть еще пентхаус.
– Ночлежкам пентхаусы не положены, – роняет Ландсман. Бина стреляет в него глазом, напоминая, что его нет, что он призрак молчаливый.
Бухбиндер понижает голос.
– Эксплуатационный полуэтаж, – бормочет он. – Его отремонтировали. Сюда, пожалуйста.
Межкомнатные перегородки снесены. Бухбиндер ведет непрошеных гостей по галерее центра Циглера. Прохладно, мрачновато. Белые стены, белый потолок. Никакого сравнения с бывшей лавкой канцтоваров на Ибн-Эзра-стрит. Стеклянные или акриловые кубы, венчающие пристойного вида пьедесталы, излучают свет, демонстрируют каждый свое: серебряную лопату, медный таз, какой-то непонятного вида покров, напоминающий одеяние инопланетянина из фантастического фильма. Экспонируется более сотни артефактов, тут и там драгметаллы, драгоценные камни.
– Вы достигли высот невообразимых, доктор, – замечает Ландсман.
– Да, это чудо. Чудо…
У дальней стены зала дюжина больших деревянных ящиков, из которых лезут наружу завитушки сосновых стружек. Из стружечной неразберихи торчит изящная серебряная ручка с позолотой. В центре зала на обширном низком столе представлена модель каменистого холма, подсвеченная дюжиной галогеновых светильников. Вершина холма, на котором Исаак ждал, когда отец лишит его тело жизни, плоская, как расстеленная на столе салфетка. По бокам каменные дома, вымощенные камнем проезды, крохотные оливы и кипарисы с пушистой зеленой листвой. Крохотные евреи в крохотных молитвенных шалях созерцают бездну на вершине холма, как будто иллюстрируя или моделируя постулат – так думает Ландсман – что у каждого еврея свой личный Мессия, который никогда не придет.
– Храма не вижу, – сама того не желая, ворчит Бина.
Бухбиндер с довольным видом хрюкнул и наступил на кнопку в полу. Раздался мягкий щелчок, что-то еле слышно загудело, как крохотный вентилятор. И Храм, воздвигнутый Соломоном, разрушенный вавилонянами, воссозданный, отреставрированный царем Иудеи, обрекшим на смерть Иисуса, вновь разрушенный римлянами, Храм, на месте которого возвели свое строение Аббасиды, вновь занял законное место на вершине мира. В соответствующем масштабе, разумеется. Генерирующая изображение технология сообщает образу чудесное переливчатое свечение, модель напоминает мираж, полярное сияние. Предполагаемый Третий Храм сочетает мощь каменных кубических объемов и колонн с разбегом площадок. Тут и там шумерские каменные изваяния придают сооружению легкий варварский оттенок. Та самая бумажка, справка с печатью, думает Ландсман, которую Бог оставил евреям, обещание, о котором мы Ему продудели все уши и дудим до сих пор. Ладья, сопровождающая короля в эндшпиле мироздания.
– Осталось включить «ту-ту, би-би», – бормочет Ландсман. – Осликов Иа-Иа…
Наконец, узкая лесенка. Верхним концом упирается она в стальную дверь черной эмали. Бухбиндер чуть слышно стучится.
Дверь открывает водитель «форда каудильо», плотный племянник Литвака во втором поколении, широкоплечий американчик со свежим розовым затылком.
– Меня должен ожидать мистер Литвак. Я Бина Гельбфиш.
– У вас пять минут, – отрезает молодой человек на сносном идише. Не старше двадцати парень. Левый глаз его косит внутрь, а прыщей на щеках много больше, чем бороды. – Мистер Литвак очень занят.
– А вы кто?
– Можете звать меня Микки.
Бина шагает на парня и врезается подбородком в его горло.
– Вам, Микки, это не понравится, но мне плевать на занятость мистера Литвака. Я займу столько его времени, сколько мне понадобится. Проводите меня быстренько к нему, если не хотите заполучить много времени для отдыха и размышлений.
Микки ищет поддержки и солидарности. Его брошенный в сторону Ландсмана взгляд говорит: кошмарная баба! Ландсман предпочитает значения взгляда не понять.
– Прошу прощения, у меня дела. – Бухбиндер отвешивает два поклона, каждому из копов. – Очень много работы.
– Вы куда-то собираетесь, доктор? – спрашивает Ландсман.
– Я уже все сказал. Может быть, вам следует записывать, чтобы не забывать.
Пентхаус отеля «Блэкпул» размахом не поражает. Две комнатушки. В наружной из мебели – диван-кровать, бар для спиртного, небольшой холодильник и семеро плохо подстриженных молодых людей в темных костюмах. Диван в сложенном состоянии, но по запаху заметно, что молодые люди на нем спят, возможно, все семеро. Мятый уголок простыни торчит из-под диванной подушки, как кусок рубашки, пойманный ширинкой.
Молодые люди уставились на телевизор с очень большим экраном. Спутниковые новости демонстрируют премьер-министра Маньчжурии, пожимающего руки пятерым маньчжурским астронавтам. Коробка, из которой вынули телевизор, стоит на полу рядом со своим бывшим содержимым. На кофейном столике спортивные напитки в бутылках, пакеты с неочищенными подсолнуховыми семечками. Шелуха от семечек распределена по комнате более непринужденно. Ландсман замечает три автоматических пистолета: два за поясами, один в носке. Может, и под чьей-то задницей или на чьем-нибудь бедре прячется еще один. Детективам никто не рад. Даже, кажется, наоборот. Молодые люди явно хотели бы увеличить расстояние между ними и собой.
– Покажите ордер. – Это Голд, мелкий огрызок мексиканца из Перил-Стрейт. Он отлипает от дивана и подскакивает к Бине. Узнав Ландсмана, вздымает единственную бровь до макушки. – Леди, этот тип не имеет права здесь находиться. Пусть он уйдет.
– Спокойно. Кто вы такой?
– Это Голд, – встревает Ландсман.
– Ага, Голд. Так вот, Голд. Вас здесь – раз, два, три, четыре… семеро. Нас двое.
– А меня и вовсе нету, – добавляет Ландсман. – Я вам снюсь.
– Мне нужен Альтер Литвак, и в бумажке я для этого не нуждаюсь, радость моя. Даже если я вздумаю его арестовать, то ордер могу и позже выписать. – Бина дарит Голду слегка поношенную улыбку. – Честное слово.
Голд колеблется. Потом поворачивается, чтобы вроде как посовещаться с коллегами, но осознает тщету и суетность этого занятия, если не жизни в целом. Он подходит к двери и стучит. Из-за двери доносится нескладный всхлип изорванной волынки со сломанными трубками.
По строгости обстановки комната напоминает дом на сваях Герца Шемеца. Включая шахматную доску. Ни радио, ни телевизора. Стул, книжная полка, складная койка в углу. Достающая до пола стальная штора дребезжит на ветру. Литвак сидит на койке, колени сжаты, на коленях открытая книга. Старик сосет из жестянки через гибкую зеленую пластиковую трубочку какую-то консервированную питательную дрянь. Увидев вошедших, Литвак ставит банку на полку рядом с блокнотом в «мраморной» обложке, отмечает страницу закладкой-ленточкой и закрывает книгу. Ландсман видит, что это старое издание Тарраша в твердом переплете, возможно, «Триста партий». Литвак поднимает взгляд. Глаза его – два выцветших гроша. Лицо – углы да рытвины, аннотация на желтой кожаной обтяжке черепа. Он смотрит, как будто ожидая увидеть в их исполнении какой-то карточный фокус. Лицо доброго дедушки, готового скрыть свое разочарование и изобразить фальшивое удовольствие.
– Я Бина Гельбфиш, а Меира Ландсмана вы знаете.
«Я и тебя знаю», – ответили глаза старика.
– Ребе Литвак не может говорить, – поясняет Голд. – У него повреждены голосовые связки.
– Понимаю, – кивает Бина. Она оценивает взглядом результаты разрушительной деятельности времени, ранений, болезней. С этим человеком лет семнадцать или восемнадцать назад она танцевала румбу на свадьбе кузины Ландсмана Шефры Шейнфельд.
Свои повадки бой-бабы-детектива Бина отложила в сторонку – но не оставила. Она никогда их и вне службы не оставляет. Держит в расстегнутой кобуре со снятым предохранителем, и рука на бедре, пальцы поигрывают. – Мистер Литвак, я от этого детектива слышала о вас довольно-таки дикие истории.
Литвак достает свой блокнот и лежащую на нем наискосок черную пластмассовую сигару «Уотермана». Открывает блокнот, укладывает его на колено, изучает Бину, как шахматную доску в клубе «Эйнштейн», взвешивает дебют, видя двадцать вариантов, от девятнадцати отказывается. Развинчивает ручку. Последняя страница. Запись:
Не обращайте внимания на дикие истории
– Это верно. Я много лет в полиции, и по пальцам одной руки можно пересчитать случаи, когда дикая история оказывалась правдой.
Нелегкий фокус – предпочитать простые объяснения вещей в мире, полном евреев
– Согласна.
Потому трудно быть еврейским полицейским
– Мне нравится. Жаль будет с этим расстаться.
Литвак дернул плечами, как бы давая понять, что непременно посочувствовал бы, будь он на это способен. Его жесткие глаза протыкают застрявшего в дверях Голда и формулируют какой-то вопрос, на который Голд трясет головой. Ответив таким образом, Голд ретируется к телевизору.
– Понимаю, что это нелегко, – говорит Бина, – но скажите нам, что вы знаете о Менделе Шпильмане?
– И о Наоми Ландсман, – добавляет Ландсман.
Если думаете я убил Менделя то вы так же заблуждаетесь как и он
– Я вообще ничего никогда не думаю.
Счастливая
– Таков мой дар.
Литвак смотрит на часы и издает какой-то звук-обломок, по мнению Ландсмана – страдальческий. Он щелкает пальцами. Появляется Голд, и Литвак поднимает в воздух исписанный блокнот. Голд мгновенно исчезает и еще более мгновенно появляется с новым блокнотом. Он подходит к Литваку, вручает ему блокнот и молча спрашивает, не следует ли распорядиться визитерами каким-либо из множества доступных способов. Литвак этот вопрос игнорирует, жестом отсылая Голда прочь. Потом отодвигается в сторонку и хлопает по освободившемуся месту рядом с собой. Бина расстегивает парку и садится. Ландсман подтягивает стул. Литвак открывает блокнот на первой странице.
Любой Мессия обречен в момент когда пытается спасти себя
39
Фрум, ветеран кубинской кампании, служил у Литвака в Матансасе и расхлебывал с ним кровавую кашу Сантьяго. Фрум – опытный пилот и надежная кадровая единица. Ему можно доверять, потому что нет в нем ни следа веры. Литвак слишком часто сталкивался с обдуманным и многосторонне, многоэшелонно обоснованным предательством правоверных. Пилот Фрум с оглядкой доверял лишь показаниям панели инструментов. Трезвомыслящий, дотошный до педантичности, компетентный, спокойный, выносливый… Когда он выгрузил в Перил-Стрейт команду новичков, салаги оставили самолет Фрума, понимая, что из них должно получиться.
«Пошлите Фрума» , – накарябал в блокноте Литвак, когда от мистера Кэшдоллара поступило сообщение о чудесном разрешении от бремени в Орегоне. Во вторник Фрум вылетел на юг, а в среду (да разве ж это простое совпадение? – всплеснет руками правоверный) – в среду Мендель Шпильман замаячил в кабинете Бухбиндера на седьмом этаже отеля «Блэкпул», сообщив, что он разбазарил все свои благословения до последнего, а последнее приберег для себя самого. Пилот Фрум в это время находился за тысячу миль от отеля «Блэкпул», на ранчо в окрестностях Корваллиса, где Флиглер и Кэшдоллар, прилетевшие из Вашингтона, торговались с фермером, владельцем волшебного рыжего явления.
Да мало ли пилотов, способных доставить Шпильмана в Перил-Стрейт! В пилотах недостатка не было, но все они либо люди посторонние, либо юные правоверные. Посторонним лучше не доверяться, а юные правоверные… Литвак опасался, что Мендель Шпильман разочарует юного правоверного, что начнут досужие языки молоть плевелы праздных сплетен. Если верить доктору Бухбиндеру, Шпильман пребывал в состоянии неуравновешенном и непредсказуемом. Возбужденный, капризный, он вдруг впадал в состояние прострации, клевал носом, заплетающимся языком плел какую-то ахинею. Цадик-Ха-Дор весом в пятьдесят пять кило! Можете себе такое представить?
В таких обстоятельствах Литвак остановился на другом пилоте, также абсолютно лишенном веры и верований, но рассудительном и сдержанном, а также связанном с Литваком древней связью, внушающей ему определенные надежды. Первую мысль об этом пилоте Литвак изгнал из сознания, но вторая мысль оказалась о нем же. К тому же время подпирало. Уже дважды Шпильман соглашался отправиться к доктору Робуа на Перил-Стрейт и дважды передумывал. И Литвак приказал выйти на этого пилота и предложить ей работу. И она согласилась, содрав с Литвака на тысячу долларов больше, чем он собирался ей заплатить.
– Женщина… – процедил доктор, передвигая ладью ферзевого фланга – ход, насколько мог видеть Литвак, не дававший ему никакого преимущества. Доктор Робуа в прецизионной мерке Литвака обладал недостатком, свойственным всем верующим. Все внимание стратегии и полное пренебрежение тактикой. Ход ради самого хода, без мысли о последствиях. – Сюда.
Они сидели в кабинете второго этажа главного здания, с видом на пролив, на домишки индейского поселения с путаницей сетей и зигзагами деревянных мостков, сбегавшихся к категоричному восклицательному знаку нового причала для гидропланов. Кабинет принадлежал Робуа, но в углу его стоял еще один стол, для Мойша Флиглера, когда тот прибывал в Перил-Стрейт и когда его можно было удержать за столом. Альтер Литвак предпочитал обходиться без столов, как в служебной, так и в домашней обстановке, если понятие «домашняя обстановка» вообще к нему применимо. Он спал в гостиных, гаражах, на чьих-то диванах. Его рабочим столом мог стать и кухонный, а офисом – полигон, кафе или шахклуб «Эйнштейн», запасник института Мориа.
У нас тут полно мужчин менее мужественных , – написал Литвак. – Надо было завербовать ее раньше
Он навязал Робуа обмен слонами, внезапно пробив брешь в центре белых, и уже рассматривал один-другой вариант мата в четыре хода. Перспектива победы порождала скуку. Испытывал ли он какое-то удовольствие? Какое ему вообще дело до шахмат? На кой они ему? Взял ручку, запечатлел на бумаге оскорбление – хотя вот уже за почти пять лет не припомнил подъема эмоций со стороны доктора Робуа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49