OCR Busya & SpellCheck sem14
«Майкл Чабон «Союз еврейских полисменов», серия «Амфора 21»»: Амфора. ТИД Амфора; СПб.; 2008
ISBN 978-5-367-00642-1
Аннотация
Увлекательный ироничный роман о вымышленной колонии еврейских иммигрантов, которые пытаются обрести Землю обетованную за Полярным кругом.
В одном из отелей американского города Ситка, штат Аляска, выстрелом в висок убит талантливый шахматист. Расследование дела поручено двум неразлучным друзьям – детективам Меиру Ландсману и Берко Шемецу…
Майкл Чабон
Союз еврейских полисменов
Предисловие
Изюминкой нового романа Майкла Чабона «Союз еврейских полисменов», жанр которого можно было бы определить как «черную» социальную фантастику, является идиш – язык его предков.
Вот как возник замысел этого произведения. Однажды Чабон обнаружил в кладовке разговорник для туристов «Как это сказать на идише». Он представил, как здорово было бы, если бы эта книга когда-нибудь и впрямь пригодилась туристам, если бы и правда существовала страна, где все говорят на идише. Чабон решил написать на эту тему эссе и во время работы в архивах случайно наткнулся на проект закона времен Второй мировой войны, разрешающего еврейским иммигрантам селиться на Аляске.
В реальной жизни этот проект так и остался проектом, однако фантазия Чабона создала мир еврейских беженцев, которые пытаются обрести Землю обетованную за Полярным кругом. Здесь все говорят на идише, который хорошо знали и любили дедушка и бабушка романиста. Чабон вспоминает, что обычно они переходили на идиш, когда им требовалось обсудить вещи, которые внуку понимать не полагалось. А поскольку идиш – язык изгнания, мальчик чувствовал себя изгнанником вдвойне, но он понимал: идиш любим, как любим и создаваемый им мир. Идиш силен духом гуманизма и сентиментальности, и в то же время ему присущи трезвый взгляд на мир и понимание того, чем этот мир чреват.
Чабон не скрывает, что в романе он постоянно объясняется в любви языку своих предков, и эта любовь, подпитанная причудливой фантазией автора, проявляется в создании атмосферы тонкой иронии, педантичном изобретении мельчайших деталей еврейского быта и рождении множества неологизмов. Полицейский в форме у него называется латке (поскольку головные уборы патрульных напоминают по форме латку ), пистолет Чабон именует шолем – на создание этого неологизма его вдохновила сложная игра слов: английское gun («огнестрельное оружие») на американском сленге обозначает «кусок» (piece ), тогда как созвучное ему английское слово «мир» (peace ) на идиш переводится как sholem .
Майкл Чабон признался, что при написании романа «Союз еврейских полисменов» испытывал огромное удовольствие. Надеемся, что не меньшее удовольствие получат и поклонники таланта писателя.
Посвящается Айлет, моей суженой
И пустились по морю на сите
И – вперед по волнам, в решете.
Эдвард Лир

1
Девять месяцев Ландсман ошивался в отеле «Заменгоф», и ни одному из постояльцев за это время не взбрела в голову идиотская идея выплеснуть мозги наружу. И вот дождались: какой-то хрен все же пустил пулю в башку занимавшему двести восьмой номер мелкому еврейцу, гордо именовавшему себя Эмануилом Ласкером.
– Он трубку не снимал, он дверь не открывал, – скорбно бубнит Тененбойм, ночной портье, бесцеремонно вломившись к Лэндсману. Ландсман проживает в пятьсот пятом, с видом на неоновые загогулины вывески «Блэкпула», отеля через улицу Макса Нордау. Неоновое ругательство «ББ-ЛЛ-ЭЭ-КК-ПП-УУ-ЛЛ» – ночной кошмар Ландсмана во сне и наяву. – Мне пришлось проникнуть в его комнату.
«Проникнуть», видите ли, ему пришлось! Это ж надо же…
Ночной портье Тененбойм, бывший морпех, вернувшись домой еще в шестидесятые после разнесчастных кубинских событий, совсем забросил наркоту и любит постояльцев «Заменгофа» любовью матери родной. Доверяет им и считает, что нечего устраивать народу бури, когда народ жаждет покоя.
– В комнате небось все перелапал? – косится на него Ландсман.
– Ни Боже мой! – протестует Тененбойм. – Только деньги и драгоценности.
Да уж… «Драгоценности»… Штаны… Башмаки… Подтяжки… Облачившись во все перечисленное, Ландсман тоскливо смотрит на галстук, висящий на ручке двери. Туда же солидарно уставился Тененбойм. Галстук красный, в жирную бурую полоску. Не то бурый… в красную. Уже завязан, точнее – не развязан с черт знает которого позапозапозапрошлого дежурства, чтобы время не гробить. До следующего дежурства Ландсману жить восемь часов. Жить! Восемь крысьих часов в обнимку с материнским выменем бутылки, в хрупком стеклянном аквариуме, подбитом древесной стружкой. Глубокий вздох – и Ландсман тянет лапу к дверной ручке. Петля галстука скользнула по маковке, зацепила за ухо, рухнула вдоль щек, остановилась на ключицах; удавкой стянулась на шее, прижав к ней ворот рубахи. Теперь пиджак. Рука проверила бумажник, щиток в нагрудном кармане, шолем в подмышечной кобуре – «смит-вессон» 39-го калибра, почтенный ветеран.
– Извините, что разбудил. – Тененбойм морщит лоб. – Только вы же все равно не спали, я знаю…
– Я и сейчас сплю! – ворчит Ландсман и сгребает свой фирменный стопарик, сувенир Всемирной выставки 1977 года. – В рубахе и без штанов сплю, как всегда. – Как всегда, он поднимает стопку в честь тридцатилетия Всемирной выставки в Ситке. О, Ситка! Северная жемчужина еврейской цивилизации!.. Ладно, ладно, кто бы спорил… Меир Ландсман, тогда еще четырнадцатилетний пацан, в то время пялил глаза на жемчужины дамских зубов и на иные цепляющие взгляд отроги женских организмов, в изобилии расцветавших, созревавших и плодоносивших в этой жемчужине цивилизации… – Как обычно, в этом вашем грёбаном кресле ушастом. – Он переносит содержимое стопки в рот, отправляет далее по назначению. – Как обычно, с револьвером в обнимку.
Если вы полный кретин и верите всяким медикам, парамедикам и бывшей супруге Ландсмана, то пьет он с целью самолечения: настраивает тонкие струны, всякие кристальчики и колокольчики своего сознания грубой кузнечной кувалдой сливовой жженки, чтобы гнать себя от каприза к капризу, от настроения к настроению. Чушь собачья. Капризов у Ландсмана никаких, а настроений лишь два: рабочее и мертвое. Меир Ландсман – самый опытный шамес округа Ситка. Меир Ландсман раскрыл тайну кончины красавицы Фромы Лефковиц, жены модного меховщика, – собственный муж ее и прикончил. Меир Ландсман изловил Подольски, больничного бандюгу, безжалостного убийцу. Свидетельские показания Меира Ландсмана позволили отправить Хаймана Чарны в федеральную тюрьму на всю оставшуюся жизнь – единственный случай, когда не рухнуло обвинение против хитрозадого мудрилы из секты вербоверов. Меир Ландсман – это цепкая память зэка, храбрость пожарника, внимательность взломщика. Когда Ландсман в деле, он носится неудержимо, за поступью его чудятся нервные марши военных оркестров. И чувствует себя прекрасно. А вот на досуге начинаются проблемы. Мысли выдуваются из мозга, как бумажные листки из стопки на сквозняке, иногда требуется тяжелое пресс-папье, чтобы примять их к месту.
– Вот ведь досада, – сокрушается Тененбойм. – Подкинул вам работенку…
Будучи сотрудником отдела по борьбе с наркотиками, Ландсман не раз задерживал Тененбойма. Так сложились между ними отношения, которые, пожалуй, с некоторой натяжкой можно назвать и дружескими.
– Ерунда, мой милый. Работу по любви за труд не сочтешь.
– Вот и я тоже по любви работаю, – криво ухмыляется портье. – В этой хлёбаной задристанной ночлежке.
Ландсман кладет руку на плечо Тененбойма, и они следуют к лифту, который гордо называется «ELEVATORO». Так гласит гравировка на латунной табличке над дверью. Полсотни лет назад, когда построили отель, все надписи, указующие и предупреждающие, были продублированы на эсперанто. По большей части латунные таблички с надписями исчезли стараниями вандалов-коллекционеров, безжалостного времени и усердной пожарной службы.
На двери и дверном косяке двести восьмого номера следов насильственного проникновения не заметно. Ландсман накрывает дверную ручку платком, жмет на нее, пихает дверь носком башмака.
– Странное ощущение… – размышляет вслух Тененбойм, втягиваясь в комнату за Ландсманом. – Никогда такого не видел… Слыхал, конечно, выражение «сломленный человек»…
Ландсман вопросительно полуоборачивается.
– Большинство бедолаг, на которых этот ярлык вешают, его не заслужили. У иных и ломать-то нечего, ватные какие-то. А этот Ласкер… Он не только ломкий, а такое впечатление, что сломай его – он щелкнет и вспыхнет ярким пламенем. Весь сухой, и внутри стекло звенит… Странное ощущение… – задумчиво повторяет Тененбойм.
– У многих нынче странные ощущения, – бросает Ландсман, измарывая странички маленького черного блокнота кривыми закорючками. Он фиксирует ситуацию в помещении, хотя вовсе в этом не нуждается. Мало что ускользает не только от глаз его, но и из памяти. То же согласное сообщество в составе его бывшей жены, психологов, психоаналитиков и иных-прочих шарлатанов в белых халатах и без таковых единодушно утверждает, что алкоголь погубит его мыслительные способности, в первую очередь – память. Сам Ландсман с надеждой прислушивается к выводам науки, ожидая неминуемого губительного воздействия «зеленого змия» – но тщетно. Прошлое прочно присосалось к памяти. – Нам даже пришлось выделить особую линию для приема «странных» звонков.
– Странное время сейчас для того, чтобы быть евреем, – подводит итог Тененбойм. – С этим не поспоришь.
На комодце из прессованной древесной трухи – стопка книжек. Прикроватная тумбочка накрыта шахматной доской. Похоже, что игра в разгаре, какой-то суматошный миттельшпиль. Король черных весьма неуютно скукожился в центре доски, у белых перевес в количестве. Фигуры полые, дешевое пластиковое литье с технологическими хвостиками литников, доска – потрепанная складная картонка.
В торшере с тремя колпаками светится лишь одна довольно-таки дохлая лампочка. Еще одна действующая лампа в ванной, остальные перегорели либо вывернуты из патронов. На подоконнике упаковка популярного слабительного. Окно приоткрыто на свой максимально допустимый дюйм, свежий ветер с залива Аляска то и дело дребезжит жестянками жалюзи. Ветер заполняет комнату букетом запахов древесной трухи, дизельного топлива и рыбоконсервного производства. Этот запах, если верить «Нох амол», песне, которую Ландсман учил в школе, запах ветра с залива, наполнял еврейские носы и души ощущением надежды, новых чаяний, нового начала. «Нох амол» сочинили в дни «Полярного медведя», в начале сороковых, песня воспринималась как благодарность за очередное чудесное избавление. Теперь же евреи округа Ситка воспринимают ее слова с изрядной долей иронии.
– Еще один жиденыш-шахматист, который наркотою не гнушался, – печально декламирует Тененбойм.
– Угу, – согласно мычит Ландсман, вспоминая, что не раз замечал этого Ласкера в «Заменгофе». Птичка-невеличка. Взгляд остер, нос курнос. На щеках и шее – розовые вспышки – последыши прыщей. Случай не экстремальный, не подонок, просто еще одна душа заблудшая, потерянная. Такой же еврей-бедолага, как и сам Ландсман, только глушит себя другим зельем. Глушил. Ногти чистые. Всегда галстук и шляпа. Однажды читал книгу с подстраничными сносками. И вот он растянулся брюхом вниз на складной гостиничной койке, физиономией к стене… в уставных белых подштанниках – больше ничего на нем из одежды. Цвета имбирного пива волосы, такие же веснушки, золотом отливает трехдневная щетина на щеках. Легкий намек на двойной подбородок – Ландсман отнес его к далекому детству, когда пацана перекармливали. Глаза вспухли, вылезают из налитых потемневшей кровью орбит. В затылке маленькая дырочка с обожженными краями, от которой протянулась узкая полоска запекшейся крови. Никаких следов борьбы. Ничто не указывает на то, что Ласкер видел, ощущал приближение этого. Ландсман обратил внимание на отсутствие подушки.
– Знал бы, напросился б к нему сыграть партию-другую.
– Вы играете в шахматы?
– Слабо, – отмахивается Ландсман. Возле шкафа на половике желтовато-зеленого плюша – такой цвет бывает у медицинского раствора для полоскания глотки – крохотное перышко. Ландсман открывает дверцу шкафа и обнаруживает на дне его подушку, простреленную в центре. Импровизированный глушитель. – В миттельшпиле теряюсь.
– Вся игра – сплошной миттельшпиль, – сочувствует Тененбойм.
– Да и ладно.
Ландсман вытаскивает мобильник, казенный «шойфер АТ», и вызывает напарника, Берко Шемеца.
– Детектив Шемец, это вас напарник беспокоит.
– Меир, что за шутки! Я тебя сколько раз просил… – Ясное дело: Шемецу до смены те же восемь часов, что и Ландсману.
– Понимаю твой праведный гнев, но я подумал, может, ты еще не спишь.
– Именно не сплю.
В отличие от Ландсмана Берко Шемец не устраивает бедлама из своей личной жизни и, прежде всего, из своего супружества. Каждую ночь он почивает в объятиях своей дражайшей супруги, любви коей вполне достоин, любовь которой ценит высоко, платит благоверной той же монетой и никогда не дает повода для печали или тревоги.
– Чтоб тебе издохнуть, Ландсман, – прочувствованно желает Берко и добавляет на американский манер: – Черт тебя дери.
– У меня в отеле явное убийство, – переходит к делу Ландсман. – Постоялец. Выстрел в затылок. Подушка вместо глушителя. Чистая работа.
– Гм.
– Потому и беспокою. Не часто такое встретишь. Коллекционный случай.
Население Ситки, насчитывающее 3,2 миллиона душ, прилепившихся к побережью залива, ежегодно выдает на гора в среднем 75 убийств. Значительная часть их приходится на внутренние разборки русских штаркеров, с легким сердцем отсылающих друг друга к праотцам. Остальные – «преступления на почве страсти», как правило, вспыхивающей в затуманенных алкоголем мозгах и находящей выход через стволы оружия разных типов, чаще всего ручного. Хладнокровные убийства-казни столь же редки, сколь и трудноустранимы с белой настенной доски нераскрытых случаев в отделе тяжких преступлений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49