Ну, довольно об этом. Мы оделись и бегом спустились по пустынным лестницам. Перед дверью дома стоял маленький автомобиль союзной армии, открытый, с твердыми железными сиденьями. За рулем сидел английский офицер, белокурый, с красным лицом, на котором была видна растерянность, а может, и скука. Он кивнул нам на заднее сиденье и сказал на плохом итальянском языке, что получил распоряжение отвезти нас в Валлекорсу. Он был не особенно любезен, но скорее от застенчивости и неловкости, а не потому, что мы показались ему несимпатичными. В машине стояли две большие картонные коробки с консервными банками, и офицер сказал нам так же застенчиво, что эти консервы вместе с самыми лучшими пожеланиями счастливого пути прислал нам майор и просил извинить его, что он не смог попрощаться с нами лично из-за большой занятости. Между тем вокруг машины собрались беженцы; они, наверно, провели ночь под открытым небом и теперь смотрели на нас молча, но с откровенной завистью. Я сразу поняла, что они завидуют потому, что нам удалось выбраться из Фонди, а еще потому, что у нас так много консервов; сознаюсь, что я невольно испытала чувство тщеславной гордости, хотя меня и мучили немного угрызения совести. Тогда я еще не знала, что надо было не завидовать нам, а скорее жалеть нас.
Офицер завел мотор, и автомобиль быстро помчался через лужи и развалины по направлению к горам. Мы свернули на проселочную дорогу и почти сразу, не сбавляя скорости, стали подниматься по узкому и глубокому ущелью между двух гор, вдоль извивающегося горного потока. Мы молчали, офицер тоже молчал; мы молчали потому, что нам уже надоело объясняться жестами и мычаньем, точно мы глухонемые, а офицер молчал от застенчивости или, может быть, потому, что ему было неприятно служить нам шофером. Да и что могли мы сказать этому офицеру? Что мы рады уехать из Фонди? Что стоит прекрасный майский день, небо голубое и безоблачное и солнце заливает своими лучами окружавшую нас природу? Что мы едем в деревню, где я родилась? Что там мы будем, можно сказать, как у себя дома? Все это, конечно, его не интересовало, и он был бы прав, если бы заявил, что его это не интересует, что он только исполняет свой долг, отвозя нас, как ему приказано, в определенное место; поэтому будет лучше, если мы замолчим и перестанем отвлекать его от дела — от управления машиной. Может показаться странным, но, думая над всем этим, я в то же время испытывала какое-то непреодолимое желание заговорить с офицером, расспросить его, кто он, где живет его семья, чем он занимался до войны, есть ли у него невеста и так далее. Опасности больше не было, и мои мысли обращались к окружающему. Перестав думать только о спасении нашей жизни, моей и Розетты, я стала интересоваться окружающими меня людьми и вещами. Одним словом, я возвращалась к жизни, а жить — это значит совершать поступки без определенной на то причины, из симпатии или каприза, душевного порыва или просто так, ради игры. Офицер этот возбуждал мое любопытство, как выздоравливающего после долгой болезни человека интересуют окружающие предметы, находящиеся в поле его зрения, даже самые незначительные. Я заметила, что волосы у него красивого золотистого цвета, блестящие пряди переплетались и путались, как прутья плетеной корзинки, а потом разбегались, спускаясь маленькими мысиками на затылок. Я смотрела на эти золотистые волосы, и мне хотелось протянуть руку и погладить их, не потому, что мне нравился этот муж
чина или что я испытывала к нему какое-либо влечение, а просто потому, что я снова полюбила жизнь, а его волосы были полны жизни. То же самое чувство я испытывала к деревьям вдоль дороги, покрытым зеленой листвой, к стенке из чистых и ровных камней, которая поддерживала мачеру по ту сторону рва, к голубому небу и яркому майскому солнцу. Все мне нравилось, и я жадно глотала впечатления, как человек, к которому вернулся аппетит после долгой голодовки, заставившей его потерять вкус к пище.
Проселочная дорога, долгое время бежавшая по берегу потока в узком глубоком ущелье, наконец уперлась в шоссе, а поток влился в широкую прозрачную речку, протекавшую по долине. Горы теперь отодвинулись от дороги, склоны их стали более пологими, зелень исчезла, кругом были голые камни. С каждым поворотом окрестности становились все печальнее, пустыннее и строже. Это была та самая природа, которая окружала меня с детства, поэтому чувство безнадежности, боязни и одиночества, возникавшее при виде этой дикой природы, смягчилось воспоминаниями детства. Эти места были действительно разбойничьими, и даже майское солнце не в силах было сделать их более приветливыми; кругом были только камни и скалы, на склонах гор не росло ничего, кроме травы, скупо пробивающейся между камней и скал; черная, чистая и блестящая дорога извивалась среди этих камней, как змея, разбуженная первым весенним теплом. Кругом не было ни домов, ни хуторов, ни хижин или шалашей, не было видно ни человека, ни животных. Я знала, что дорога много километров будет бежать по этой голой долине, молчаливой и пустынной, и что единственное жилое место в этой долине— моя родная деревня, которая состоит из домов, расположенных по обе стороны дороги, и площади с церковью.
Мы долго ехали, не нарушая молчания, как вдруг за поворотом дороги я увидела на некотором расстоянии свою деревню. Все было именно таким, как я помнила: в начале деревни, по разные стороны от дороги, стояли два дома, которые я прекрасно знала; это были два старых деревенских дома, построенные из голых камней с этих же гор, их никто никогда не белил, и были они темные и скромные, с черепичными крышами, покрытыми мхом. Мне вдруг стало как-то неловко перед английским офицером, которому, наверно, было так неприятно служить нам шофером; совершенно инстинктивно я дотронулась до его плеча и сказала, что мы приехали и сойдем здесь. Он тут же затормозил, а я, уже раскаиваясь, что остановила его у въезда в деревню, сказала Розетте, что мы приехали и нам пора вылезать. Мы сошли на дорогу, офицер помог нам выгрузить коробки с продуктами, которые мы поставили себе на головы. Потом он вдруг улыбнулся и сказал почти приветливо по-итальянски:
— Желаю вам счастья,— повернул машину и умчался стрелой.
Через несколько секунд автомобиль исчез за поворотом, и мы остались одни.
Тут я обратила внимание, что в деревне было тихо и пусто. Вокруг ни души, слышался только шум весеннего ветра, легкого и ласкового, пробегавшего по долине. Я посмотрела на два крайних дома и заметила то, что в первый момент не бросилось мне в глаза: ставни их были закрыты, двери нижнего этажа забиты крест- накрест досками. Я подумала, что, может быть, жителей выселили из деревни. И только сейчас мне стало ясно, что мы не должны были уезжать из Фонди: там мы подвергались опасности бомбежек, но зато были среди людей, а не одни. Сердце у меня сжалось; чтобы победить страх, я сказала Розетте:
— Кажется, в деревне никого нет, наверно, всех выселили. В таком случае мы не будем задерживаться здесь, а пойдем в Валлекорсу, это недалеко, всего несколько километров. Или попросимся на проезжающий грузовик: по этой дороге всегда было большое движение.
В тот же момент, как бы подтверждая мои слова, на дороге показалась целая колонна грузовиков и военных автомобилей. Мы как-то сразу успокоились: это были союзники, друзья, у которых мы могли всегда попросить помощи, как это уже случилось в Фонди. Мы сошли с дороги и стали смотреть на проезжающие машины. Во главе колонны ехал маленький открытый авто
мобиль, такой же, как тот, в котором мы приехали сюда; в автомобиле сидело три офицера, и на машине был полосатый флаг — синий, белый и красный; потом я узнала, что это французский флаг, офицеры тоже были французы, на головах у них были похожие на кастрюли фуражки с твердым козырьком над глазами. За этой машиной ехали грузовики, все одинаковые и все битком набитые солдатами, только эти солдаты были совсем не похожи на тех, которых мы видели до сих пор: они были темнокожие и здорово смахивали на турок, насколько мне удалось разглядеть под красными башлыками, сами же они были обернуты в белые простыни с накинутыми поверх них темными короткими плащами. Позже я узнала, что это были солдаты из Марокко — марокканцы; страна эта находится очень далеко, кажется в Африке, и не будь войны, эти люди никогда, ни за что на свете не попали бы в Италию. Колонна была не особенно длинной, за несколько минут она проехала по дороге и скрылась за домами; в конце ехал еще один маленький автомобиль, такой же, как во главе колонны; и опять на дороге стало пусто и тихо. Я сказала Розетте:
— Это, конечно, союзники, но кто их знает, какого они племени, я никогда не видела таких.
И мы с Розеттой пошли в деревню.
Немного не доходя деревни, над дорогой нависала скала, а под скалой было что-то вроде пещеры, в которой бил ключ. Я сказала Розетте, продолжая идти с коробкой на голове:
— В этой пещере есть ключ. Пойдем туда, мне хочется пить.
Я сказала, что мне хочется пить, на самом же деле мне хотелось посмотреть на пещеру, в которую я ходила за водой, когда была еще ребенком, потом девочкой и, наконец, девушкой, каждый день, даже по нескольку раз в день с медным кувшином на голове; набрав воды, я задерживалась там минут на десять, а то и больше поболтать с другими женщинами, приходившими туда тоже за водой; иногда я встречалась там с жителями окрестных деревень, приезжавшими по воду с бочонками, навьюченными на ослов, потому что эта вода славилась
на всю округу, а кроме того, это был единственный источник, который не высыхал даже летом, воды в цем было много, и была она холодная, как лед. Я очень любила эту пещеру; когда я еще была девочкой, место это казалось мне странным и таинственным — оно и пугало и притягивало меня; часто я наклонялась над краем бассейна в пещере и долго-долго глядела в воду, рассматривала густые папоротники, скрывавшие ключ. Я любила смотреть на свое отражение в воде, видеть себя такой, как я есть на самом деле, только вверх ногами; я любила папоротник с его зелеными листиками и черными веточками; мне нравился бархатистый мох, на котором блестели капли воды и виднелись красненькие цветочки, нравились покрытые этим мхом скалы. Но больше всего меня притягивала сама пещера, потому что в деревне кто-то мне рассказал сказку: если я наберусь смелости и брошусь в воду, а потом буду погружаться все глубже, то окажусь в подземном мире, гораздо красивее надземного, с бесчисленными пещерами, полными кладов, с гномами и феями. Эта сказка произвела на меня большое впечатление; даже когда я выросла и перестала верить сказкам, каждый раз, приходя в пещеру, я вспоминала ее, и меня брало сомнение, что, может, это не сказка, а правда, и мне хотелось броситься в воду, чтобы посмотреть на волшебные пещеры в подземном царстве. Войдя в пещеру, я поставила коробку на землю, поднялась по ступенькам бассейна и, перегнувшись через край, заглянула в него; своды над бассейном были покрыты зеленым мокрым мхом, со сталактитов капала вода. Розетта тоже нагнулась над бассейном; я смотрела на отражение наших лиц в черной неподвижной воде и вздыхала, мне сразу вспомнилось все плохое, что случилось со мной с тех пор, как я еще девочкой смотрелась в эту самую воду. Как и тогда, в глубине бассейна под густым папоротником была видна небольшая рябь там, где источник впадал в бассейн; и я невольно подумала, что этот источник будет вытекать из скалы целую вечность, будет течь так же незаметно и спокойно и тогда, когда не будет ни меня, ни Розетты, ни других людей, когда мы все перейдем в лучший мир и даже об этой ужасной войне останется лишь одно воспоминание. Все кончается, думала я. Я приходила сюда девочкой, а теперь у меня есть взрослая дочь, но источник никогда не кончается и будет продолжать течь, как и раньше. Я наклонилась еще ниже, чтобы напиться, и мне кажется, что из моих глаз упала в воду слеза; Розетта пила рядом со мной и ничего не заметила. Мы вытерли губы, поставили коробки на головы и пошли в деревню.
Деревня, как я и думала, была совершенно пуста. Здесь, наверно, совсем не было бомбежек, потому что никаких разрушений не было видно, просто жители покинули ее. Все дома по обе стороны дороги — жалкие домишки из голого камня, некрашенные, подпирающие друг друга,— были целы, но окна их были закрыты, двери заколочены. Мы шли по дороге между этими мертвыми домами, внушавшими мне страх, как по кладбищу, когда думаешь о тех, кто лежит под могильными плитами; так мы прошли мимо дома моих родителей, который был тоже закрыт и заколочен, как и другие, я даже не решилась постучать в него, быстро прошла мимо и ничего не сказала Розетте; наконец мы пришли на площадь, подымавшуюся ступеньками вверх к церкви, маленькой деревенской церкви; на старых, потемневших от времени камнях ее не было ни скульптур, ни других украшений. Площадь была такой же, какой я ее помнила: широкие ступеньки из темного и светлого камня с рисунком, четыре или пять деревьев, росших в беспорядке и покрытых, как всегда весной, густыми светлыми листьями, немного в стороне старый колодец из такого же камня, как церковь, с ржавым барабаном. Я заметила, что под портиком с двумя колоннами дверь в церковь была приоткрыта, и сказала Розетте:
— Знаешь, что мы с тобой сделаем? Церковь открыта, посидим в ней немного, отдохнем, а потом пойдем пешком в Валлекорсу.
Розетта ничего не сказала и пошла вслед за мной.
Мы вошли, и я сразу заметила, что церковь была разграблена кем-то, и уж, во всяком случае, здесь жили солдаты, которые превратили ее в хлев. Церковь была длинная и узкая, стены выбелены известкой, по потолку проходили большие черные балки, а в глубине был алтарь, над которым висело изображение мадонны с младенцем. Алтарь был опустошен, на нем ничего не
было, даже скатерки; изображение мадонны сохранилось, но висело криво, как будто после землетрясения; скамеек, стоявших раньше двумя рядами перед алтарем, вообще не было, остались только две, но стояли они боком к алтарю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48