— От этого можно отправиться на тот свет.— Он поднял глаза к небу.— Благослови вас, господи, самолеты, прилетайте сюда почаще. Мне хочется надеяться, что вы уже освободили нас от этого лейтенанта, потому что он действительно дикое животное.
Мать упрекнула его:
— Не говори так, Франческо. Он тоже человек, а мы не должны желать никому смерти.
Но адвокат ответил:
— Разве это человек? Будь проклят он, его батарея и тот день, когда он явился сюда. Если он отсюда уберется, я дам обед в тысячу раз лучше сегодняшнего и приглашаю вас всех.
Адвокат посылал проклятия на голову немецкого лейтенанта, в голосе его чувствовалась ненависть. Наконец мы вошли в хижину, выпили кофе, а мать адвоката взяла у нас яйца, дав нам взамен немного муки и фасоли. Мы попрощались с ними и ушли.
Было уже поздно, яйца мы обменяли, и мне хотелось вернуться в Сант Еуфемию. В долине у нас были одни лишь неприятные встречи: сначала русский со своими лошадьми, потом бедная сумасшедшая и наконец этот немецкий лейтенант. По дороге домой Микеле сказал:
— Меня особенно злила в его словах одна вещь.
— Что именно?
— Он был прав, несмотря на то, что нацист.
Я сказала:
— А почему? Разве нацисты не могут быть иногда
правы?
Он ответил мне, опустив голову:
— Никогда.
Мне хотелось спросить у Микеле, как это может быть, что этот свирепый нацист, находивший удовольствие в сжигании людей огнеметами, мог заметить несправедливости, свершающиеся в Италии. Микеле говорил нам всегда, что люди, видевшие несправедливости, были хорошими людьми, самыми лучшими из всех, единственными, которых он не презирал. И вдруг этот лейтенант, да к тому же еще и философ, чувствовавший несправедливость, все-таки находил удовольствие в том, что убивал людей. Как это могло быть? Значит, это неправда, что справедливость так уж хороша. Но я видела, что Микеле был и без того очень огорчен, и не захотела делиться с ним своими размышлениями. Дорога шла в гору, и мы вернулись в Сант Еуфемию, когда уже было совсем темно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Трамонтана продолжала дуть; небо было ясное и прозрачное, как будто хрустальное, и вот в один из этих январских дней, проснувшись утром, мы с Розеттой услыхали далеко, со стороны моря, какой-то звук, повторяющийся через определенные промежутки. Первый удар, слабый и глухой, прозвучал, как удар кулака по небу, ему ответил второй, более сильный и ясный Тунф, тунф, тунф — звучало непрерывно и угрожающе, и от этого глухого звука день казался еще прекраснее, ярче светило солнце, небо становилось голубее. Два дня этот гул не прекращался ни днем, ни ночью; на третий день утром к нам пришел пастушок и принес печатный листок, найденный им в кустах. Это была газета, которую англичане выпускали для немецких солдат на немецком языке, а так как единственным человеком, знавшим немного немецкий язык, был Микеле, то эту газету принесли ему. Микеле прочитал ее и рассказал нам, что англичане высадились около Анцио, недалеко от Рима, и там развернулась большая битва, морская и сухопутная, что англичане продвигаются к Риму и, кажется, уже дошли до Веллетри. Услыхав эту новость, все беженцы начали обнимать друг друга и целовать, поздравляя с этим радостным событием. Вечером долго не ложились спать, все переходили из одной хижины в другую, обсуждая высадку союзников и радуясь, что эта высадка совершилась.
Однако в последующие дни мы не узнали ничего нового. Пушечные залпы продолжали доноситься со стороны Террачины; но немцы, как нам сейчас же об этом стало известно, не собирались уходить. Еще через несколько дней поступили первые точные сведения: англичане, правда, высадились, но немцы не дали захватить себя врасплох и тотчас же послали туда несметные войска, чтобы задержать англичан; последовали кровопролитные бои, и англичане были остановлены. Теперь они закрепились на самом берегу, на пятачке, а немцы стреляли в этот пятачок из огромного количества пушек, как в тире, так что англичанам скоро придется снова погрузиться на свои корабли, ожидающие их перед самым пляжем на случай, если высадка не удастся. Услышав эти новости, все загрустили; беженцы в Сант Еуфемии теперь только и говорили о том, что англичане не умеют воевать на суше, потому что они все моряки, немцы же, наоборот, врожденные сухопутные вояки, поэтому англичане не смогут справиться с немцами и немцы обязательно выиграют войну. Микеле совсем перестал разговаривать с беженцами. «Чтобы не сердиться»,— сказал он нам. Нас же он успокоил, говоря, что немцы ни в коем случае не могут выиграть войну, а когда однажды я спросила его, почему он так думает, он ответил только:
— Немцы проиграли эту войну, еще не начав ее.
Мне хочется рассказать об одном небольшом случае, показывающем, как мало мы знали здесь о ходе событий и как крестьяне, почти все неграмотные, искажали даже то немногое, что доходило до них. Мы не знали ничего определенного о высадке в Анцио, и Филиппо с другим беженцем, тоже коммерсантом, решили дать денег Париде, чтобы тот по горным тропинкам сходил в далекую от Чочарии местность; им было известно, что там живет один уездный врач, а у него есть радиоприемник. Париде был неграмотный, но уши у него были, и он мог, как и все, послушать радио, а если бы он чего не понял, то ему мог объяснить врач, в доме которого было радио. Кроме того, Париде дали еще небольшую сумму денег, чтобы по дороге он купил, если найдет, каких-нибудь продуктов: муки, фасоли, жиров — словом, что ему удастся найти. И вот в один прекрасный день на рассвете Париде отдал осла и уехал.
Париде отсутствовал трое суток и вернулся, когда день уже клонился к вечеру. Как только беженцы увидели, что он спускается по тропинке, ведя осла под уздцы, все побежали ему навстречу, а впереди всех Филиппо и его друг коммерсант, заплатившие Париде за то, что он съездит послушать радио. Париде первым долгом сообщил нам, что не нашел никаких или почти никаких продуктов, потому что везде был голод, как и в Сант Еуфемии, даже еще хуже. Сказав это, он направился к шалашу, а за ним целая толпа людей. В шалаше Париде сел на лавку, вокруг него расположились его семья, Микеле, Филиппо и еще много людей, некоторым пришлось остаться за дверью, потому что в шалаше не было больше места, а всем хотелось узнать, что услышал Париде по радио.
Париде рассказал, что он слушал радио, но о высадке говорили мало, только то, что немцы и англичане удерживают свои позиции и не двигаются с места. Париде говорил с врачом и с многими другими, кто слышал
радио еще до того, и от них узнал причину неудачи этой высадки. Филиппо спросил у него, какая это была причина; Париде спокойно ответил, что виновата была одна женщина. Мы все были очень удивлены, но Париде, продолжая свой рассказ, сообщил нам, что американский адмирал, командующий высадкой, был на самом деле немцем, только никто этого не знал. У адмирала была дочь необыкновенной красоты, и была она невестой сына генерала, который командовал всеми американскими войсками в Европе. Но генеральский сын, бывший к тому же вассалом, оскорбил адмирала, не пожелал жениться на его дочери, возвратил ему все подарки и кольцо и женился на другой девушке. Тогда адмирал, отец отвергнутой девушки, тот, что был немцем, пожелал отомстить и по секрету сообщил немцам о высадке. Поэтому, когда англичане стали высаживаться в Анцио, немцы уже ожидали их там со своими пушками. Теперь, однако, выяснилось, что адмирал был немец, хотя и выдавал себя за американца, и его тут же арестовали и будут судить и уже совершенно точно известно, что его расстреляют. Новости, привезенные Париде, были таковы, что слушатели разделились на два лагеря; простаки повторяли, покачивая головой:
— Всегда и во всем замешана женщина... недаром говорится: куда черт не поспеет, бабу пошлет.
Другие же возмущались, говоря, что по радио не могли передавать такую ерунду. Микеле только спросил у Париде:
— Ты уверен, что эти сведения передавали по радио?
Париде подтвердил, что и врач и другие заверяли его, что эти новости передал «Голос Лондона». А Микеле ему:
— Может быть, тебе рассказал это какой-нибудь сказочник на базарной площади?
— Какой сказочник?
— Я это просто так говорю. Одним словом, это новая версия истории Гано из Маганцы. Очень интересно, нечего сказать.
Париде, не понимавший иронии, повторил, что все привезенные им сведения были переданы по радио, он может это гарантировать. Немного позже я спросила у
Микеле, кто такой был Гаио из Маганцы, и Микеле мне объяснил, что это был генерал, ЖИЕШИЙ много веков тому назад, и что этот генерал изменил своему императору во время битвы с турками. Тогда я сказала ему:
— Вот видишь, значит, такие вещи случаются. Я не хочу сказать этим, что Париде прав, но все-таки это не совсем невероятно.
Микеле засмеялся и сказал:
— Неплохо было бы, если бы и сегодня могли еще случаться такие вещи.
Так как высадка англичан по той или иной причине все же оказалась неудачной, нам не оставалось ничего другого, как ждать. Есть такая пословица: легче умереть, чем дождаться обещанного, и мы в Сант Еуфемии весь январь, а затем и февраль потихоньку умирали. Дни проходили однообразно, ничего нового не случалось, каждый день был похож на предыдущий. Вставали утром, рубили дрова, зажигали огонь в шалаше, готовили завтрак, съедали его, а потом бродили по мачере, чтобы как-нибудь провести время до ужина. Кроме того, каждый день прилетали самолеты и сбрасывали бомбы; и с утра до вечера и с вечера до утра слышались залпы пушек у Анцио, продолжавших стрелять без передышки, никогда, вероятно, не попадая в цель, потому что, как нам было известно, ни англичане, ни немцы не сдвинулись со своих позиций. Одним словом, дни были похожи один на другой, но нетерпеливая надежда делала их все более мучительными, скучными, бесконечными, выматывающими нервы. Те же самые часы, которые в первые дни нашего пребывания в Сант Еуфемии бежали так быстро, теперь до того замедлили свой бег, что это было одно сплошное отчаяние.
Но хуже всего были эти вечные разговоры о еде, делавшие еще более невыносимой нашу однообразную жизнь; и чем меньше становилось еды, тем больше о ней говорили, и в разговорах о еде просвечивала уже не тоска людей, евших плохо, а боязнь тех, кто ест недостаточно. Теперь все ели только один раз в день и не приглашали больше к обеду друзей. Филиппо говорил:
— Дружба вместе, а табачок врозь, обед же и тем более.
Те, у кого были деньги, бедствовали не так сильно, но таких было немного: я с Розеттой, Филиппо с семьей и еще один беженец по имени Джеремиа; но и мы чувствовали, что скоро придет время, когда за деньги тоже нельзя будет ничего получить. Даже крестьяне, вначале такие жадные до денег, потому что в мирные времена эти бедняки никогда и в глаза их не видали, теперь поумнели и начинали уже понимать, что деньги стоят меньше продуктов. Мрачно, чуть ли не со злорадством они заявляли:
— Пришло наше время — нас, крестьян... теперь мы будем командовать, потому что продукты у нас... а деньги есть не будешь.
Но я знала, что они просто хвастаются: продуктов у них было мало, ведь это бедные крестьяне с гор, которые всегда с трудом дотягивают до нового урожая, и в апреле или в мае им тоже приходится развязывать мошну и покупать продукты, чтобы прожить до июля.
Чем мы питались? Один раз в день мы ели немного фасоли, сваренной в воде, добавляя в нее ложечку смальца и немного томатов, маленький кусочек козьего мяса и несколько сухих фиг. Утром на завтрак мы ели, как я уже говорила, сладкие рожки или луковицу с крошечным кусочком хлеба. Хуже дело обстояло с солью, и это было ужасно, потому что еда без соли в рот не лезет, от нее тошнит, она кажется безвкусной, сладкой, как гнилая падаль. Оливкового масла у меня не было совсем, смальца тоже оставалось на донышке. Бывали, правда, счастливые случаи; один раз, например, мне удалось купить два килограмма картошки; в другой раз я купила у пастухов овечий сыр весом в четыреста граммов, твердый, как камень, но вкусный, острый. Однако это было настоящим счастьем, которое случается очень редко и на которое нельзя рассчитывать.
Наступил март, и в природе все заметнее становились первые признаки весны. Однажды утром, глядя с мачеры вниз, мы заметили на склоне горы первые белые цветы миндального дерева; они распустились этой ночью и как будто дрожали от холода, похожие в сером тумане на белые призраки. Нам, беженцам, это показалось счастливым предзнаменованием: пришла весна, дороги скоро высохнут, и англичане будут снова наступать. Но крестьяне качали головой, они знали, что весна несет с собой голод, знали на своем горьком опыте, что их запасов не хватит до нового урожая и старались как можно больше экономить, употребляя в пищу что придется и не прикасаясь пока к основным запасам. Париде, например, расставлял в кустах ловунки для краснозобок и жаворонков, но эти птички были такие маленькие, что можно было почувствовать их вкус, только съев по меньшей мере штуки четыре. Он пытался ловить в западню и водящихся здесь маленьких лисиц ярко-рыжего цвета; ободрав с них шкуру, их вымачивали несколько дней в воде, чтобы мясо стало мягче, а потом готовили с сладким и острым соусом, отбивавшим вкус дичины. Основной едой в это время стал цикорий, но не тот цикорий, который едят в Риме: здесь цикорием называли всякую съедобную траву. Я тоже все чаще прибегала к помощи этого так называемого цикория, часами собирая его по мачерам вместе с Розеттой и Микеле. Мы вставали рано утром, брали каждый по ножику и по сумке и шли вверх или вниз по склону горы, срывая разные травы. Вы не можете себе представить, сколько существует съедобных трав; почти всякая трава съедобна. Я знала кое-какие из этих трав, потому что собирала их, еще когда была девочкой, но потом почти совсем забыла их названия и как они выглядят. Луиза, жена Париде, первый раз пошла со мной, чтобы показать мне эти травы, и очень скоро я уже разбиралась в них не хуже крестьян, зная различные сорта цикория по виду и по названиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48