– Не правда ли, эта особенно мила?.. Неужели вы находите ту более красивой? И знаете – я влюблен. Не смейтесь, Дина Исааковна! Я действительно влюблен.
Константин Бабицкий. 39 лет. Он закончил два высших учебных заведения, он математик и филолог. Научный работник, опубликовавший 12 работ. К моменту ареста еще три написанные им научные работы были приняты к печати. У Бабицкого жена и трое детей. Старшему 15 лет, младшему – 10.
Это тоже из материалов дела.
А в памяти выражение сосредоточенности и углубленности в себя. Интеллигентная и очень достойная манера, в которой он отвечает на вопросы и дает показания. И глубокая убежденность, звучащая в голосе, когда он, обращаясь к суду, говорит:
– Вы видите перед собой людей, взгляды которых в чем-то отличаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину и свой народ и потому имеют право на уважение и терпимость.
Владимир Делонэ. 21 год. «Холост, образование среднее, без определенных занятий, судим».
После первого судебного процесса Вадим уехал из Москвы и учился в Новосибирском университете. Писал стихи. Дважды был награжден за свое творчество премиями.
Летом 1968 года решил вернуться в Москву. 12 августа он получил паспорт с временной московской пропиской. 25 августа он был арестован – в его распоряжении было 8 рабочих дней для трудоустройства. Он уже подыскал и место будущей работы, но оформить его там не успели. И следователь записал в его анкетных данных: «Без определенных занятий».
Я не видела Вадима с того самого дня – 1 сентября 1967 года, когда его освобождали из-под стражи в зале Московского городского суда. Тогда передо мной был мальчик, которого я жалела. Теперь – серьезный, спокойный человек, обретший уверенность в правоте своего поступка.
Изменился стиль его показаний. Слова, которые он употреблял, стали строже, исчезла изысканность и артистичность – появились сдержанность и уверенность. То, что он говорил, звучало не менее искренне, чем тогда, когда слушала его впервые. Он не утратил, а приобрел. И этим приобретением было чувство собственного достоинства.
Павлу Литвинову 28 лет. «Образование высшее, по профессии физик, без определенных занятий, на иждивении сын восьми лет».
Литвинов – фамилия в Советском Союзе широко известная. Максим Литвинов был одним из самых активных деятелей еще старой дореволюционной большевистской партии. Он был крупнейшим советским дипломатом, в течение долгих лет – народным комиссаром (министром) иностранных дел, представлял Советский Союз в Лиге Наций, был послом в США.
Павел – его внук.
Жизнь Павла была вполне благополучной. Окончил университет, работал ассистентом на кафедре физики. Любил своих учеников, и они любили его. Так было до тех пор, пока он не стал активным участником правозащитного движения. В результате – увольнение из института, где он преподавал, невозможность устроиться на работу. И все же его нельзя было назвать человеком «без определенных занятий». Он давал частные уроки физики, имел постоянный заработок, который обеспечил ему скромное, но все же независимое существование.
Весь последний год до ареста Павел жил под постоянным наблюдением агентов КГБ, которые следовали за ним буквально неотлучно. Они не отрывались от него ни на минуту. Дежурили около его дома, ждали его выхода, сопровождали его на улице, в троллейбусах, метро. Следовали за ним в специальной оперативной машине, если он ехал на такси. Это не с чужих слов рассказываю – сама видела, когда Павел приходил ко мне в юридическую консультацию.
Ларисе 39 лет. Она кандидат наук, ученый. Лариса – мой друг. Я знаю ее не в пример лучше, чем других обвиняемых. Я люблю ее за мягкость и доброту, за верность в дружбе, за готовность помочь каждому, кто в ее помощи нуждается. Как-то один очень недоброжелательно относящийся к ней человек сказал мне:
– Я согласна с вами, что она мужественная женщина, но она плохая мать и плохая дочь. Разве не должна была она подумать о сыне и о стариках-родителях?
Я уверена, что этот упрек жесток и очень несправедлив.
Очень много думаю о Санюшке и не только думаю, а все время вспоминаю, каким он был тогда, каким вот тогда. Знаешь, – всегда хорошим. Я его очень люблю. А сейчас – с особой нежностью и болью.
У меня к тебе большая непрофессиональная просьба. Милая, звони время от времени моим родителям, – просто чтобы утешить их, развлечь, дать возможность поговорить обо мне. Не могу отвлечься от мысли о том, как им сейчас трудно.
Так писала мне Лариса из своей далекой ссылки, где мучительно тяжелый быт и полное одиночество.
Сколько нежных слов о «Санюшке», о родителях пришлось мне услышать от Ларисы в часы наших с ней свиданий до и после суда! В них не только любовь к ним, но и постоянная забота, беспокойство и подлинная боль из-за причиненного им горя.
Тогда, в первые часы судебного заседания, слушая скупые сведения, которые каждый из подсудимых сообщал о себе, я все время думала: «Какие они разные, ни в чем не похожие друг на друга…»
А теперь – показания в суде (в том же порядке, который избрала, рассказывая о каждом из них).
Владимир Дремлюга:
Я решил принять участие в демонстрации уже давно, еще в начале августа. Решил, что, если в Чехословакию войдут войска, я буду протестовать. Всю свою сознательную жизнь я хотел быть человеком, который спокойно и гордо выражает свои мысли. Я знал, что мой голос прозвучит диссонансом на фоне общего молчания, имя которому «всенародная поддержка партии и правительства». Я рад, что нашлись люди, которые вместе со мной выразили протест. Если бы их не было, я вышел бы на площадь один.
Константин Бабицкий:
Полагая, что ввод советских войск в Чехословакию наносит прежде всего вред престижу Советского Союза, я считал нужным донести это свое убеждение до сведения правительства и граждан. Для этого в 12 часов 25 августа я явился на Красную площадь.
Я шел на Красную площадь с полным сознанием того, что я делаю, и с пониманием возможных последствий.
Вадим Делонэ:
21 августа я узнал о вводе советских войск в Чехословакию и был возмущен этой акцией правительства. Мне казалось, что если я не выражу своего протеста, то тем самым своим молчанием поддержу это действие. Я не стыдился и не стыжусь сейчас, стоя перед судом, своих действий, своего участия в протесте против ввода советских войск в Чехословакию.
Павел Литвинов:
21 августа советские войска перешли границы Чехословакии. Я считаю эти действия советского правительства грубым нарушением норм международного права. Мне очевиден ожидающий меня обвинительный приговор. Этот приговор я знал заранее – еще когда шел на Красную площадь. Тем не менее я вышел на площадь. Для меня не было вопроса – выйти или не выйти?
Лариса Богораз:
Мой поступок не был импульсивным. Я действовала обдуманно, полностью отдавая себе отчет в последствиях своего поступка. Именно митинги, радио, сообщения в прессе о всеобщей поддержке побудили меня сказать:
– Я против, я не согласна.
Если бы я этого не сделала, я бы считала себя ответственной за действия правительства.
Мне кажется, более того – я почти уверена, что если бы написала эти выдержки из показаний единым потоком, то вряд ли кто-нибудь мог определить, какие слова из приведенных мною принадлежат исключенному из комсомола Дремлюге, а какие – серьезному ученому Константину Бабицкому. Что говорил начинающий жизнь студент Вадим Делонэ, а что – зрелый человек, кандидат наук Лариса Богораз. Общая нравственная основа их подвига как бы сравняла их, определив и общую позицию, и общий стиль поведения в суде.
Дело о демонстрации на Красной площади было третьим политическим процессом в моей практике. В первых двух КГБ удавалось противопоставить одних обвиняемых другим. В этом же деле, хотя и были объединены очень разные люди с разным жизненным опытом и разной степенью образованности, я не могу выделить никого, ни за кем не могу признать преимущества в мужестве, стойкости и нравственности занятой позиции.
Среди подсудимых не было главных и второстепенных, не было организаторов и вовлеченных. Не было и сомневавшихся или раскаявшихся. Каждый из них был готов разделить судьбу остальных. В этом несомненная особенность судебного процесса о демонстрации на Красной площади.
Первый день судебного процесса мы работали с 9 часов утра до 7 часов 30 минут вечера. Второй день не легче – начали судебное заседание в 10 часов утра, а закончили в 10 часов 45 минут вечера – почти 13 часов напряженной работы в переполненном, непроветриваемом зале. Каждые два – два с половиной часа перерыв на 10 минут. Для меня и Каллистратовой – вожделенный перекур. Но и на это времени хватает далеко не всегда. Перерыв – время, когда суд разрешает беседовать с нашими подзащитными. Перерыв – время, когда их родственники окружают нас с бесчисленным количеством одинаковых вопросов.
– Как прошел допрос?
– Какое впечатление от свидетеля?
Но, если бы даже не это, передохнуть за эти 10 минут невозможно – просто негде. Небольшой коридор, плотно забитый людьми, грязно и шумно. Специальной комнаты для отдыха адвокатов в судах не бывает. Выйти на воздух тоже нельзя – такая толпа окружает здание.
В середине дня – обеденный перерыв. Состав суда, прокурор и все руководство уехали обедать в какую-то «закрытую» столовую. Их отвезли туда на черных «Волгах» – машинах КГБ. (На этих же машинах их вечером развозили по домам.)
Мы, адвокаты, во время обеденного перерыва остаемся в суде. Нам идти некуда. Поблизости – ни кафе, ни ресторана.
После такого дня вернулась домой усталая и голодная. А дома – телефонные звонки. Сколько их было в тот первый вечер после суда, сосчитать невозможно. Друзья:
– Диночка! Я знаю, что ты очень устала, но хоть несколько слов – как там?
Знакомые:
– Дина Исааковна, простите, что отрываю вас, знаю, что очень устали. Но хоть несколько слов – как там?
И знакомые моих друзей, и друзья моих подзащитных – каждый с одним вопросом:
– Как там? Как прошел первый день суда?
А потом, уже ночью, когда все спят, я сижу на кухне, пью черный кофе, курю и, конечно, раскладываю пасьянс.
А перед глазами опять суд и лица свидетелей, и даже слышу их голоса. Как будто кто-то взялся специально для меня повторить эти больше всего бьющие по нервам кадры, перемешав их порядок, нарушив последовательность.
– Свидетель, сообщите суду ваше место работы и занимаемую должность.
– Вопрос снимаю. Свидетель, можете не отвечать.
Это судья Лубенцова снимает вопрос, которым судьи во всех процессах сами начинают допросы свидетелей, но который именно этому свидетелю не был задан.
И уже по следующему свидетелю:
– Сообщите суду место вашей работы и занимаемую должность.
– Вопрос снят. Можете не отвечать.
Так поочередно допрашиваем свидетелей Долгова и Иванова – «сотрудников» воинской части 1164.
– Свидетель Долгов, видели ли вы 25 августа на Красной площади своих знакомых или сослуживцев?
– Нет.
– Есть ли знакомые среди вызванных в суд свидетелей?
– Нет.
– Знаете ли вы Иванова?
– Нет.
– Знакомы ли вы с Веселовым, Богатыревым и Васильевым?
– Нет.
Он стоит перед судом, чуть повернув к нам голову. Он знает, что всем нам – судье, прокурору и адвокатам – ясно, что он лжет, но он нисколько не волнуется, не боится разоблачения. Когда Долгов произносит свое очередное «нет», он смотрит на нас и улыбается какой-то даже обезоруживающей своей наглостью улыбкой. Как бы говорит нам: «Не верите? Ну и не верьте. А все равно сделать вы ничего не можете». И молчит судья Лубенцова, и не говорит ему: «Что вы, свидетель! Как можно поверить, что вы не знакомы ни с одним из ваших сослуживцев, которые 25 августа в 12 часов вместе с вами были у Лобного места?»
И прокурор тоже молчит. И мы должны подавлять в себе буквально захлестывающее нас чувство ненависти и отвращения и к этой лжи, и к тем, кто ее защищает.
– Свидетель Иванов, вы знакомы со свидетелем Долговым?
– Конечно, мы ведь вместе с ним работаем.
– Свидетель Долгов тоже знает вас?
– Ну как же! Я знаю его, и он знает меня.
– Свидетель Васильев вам тоже знаком?
– Да.
– А свидетель Богатырев?
– Да, и его я знаю.
– Видели ли вы этих ваших знакомых 25 августа на Красной площади?
– Нет, никого не видел.
И опять у меня перед глазами лицо свидетеля Долгова и его улыбка, как будто он говорит нам: «Но вы ведь и без Иванова знали, что я вру. Но и он не говорит правды – ведь не сказал же он, что видел меня на площади. И не скажет. И другие не скажут. Так что волноваться нечего».
Лубенцова – судья, который прекрасно умеет вести перекрестный допрос. Она любит острые ситуации в судебном следствии, когда целой серией вопросов заставляет свидетеля отказаться от лжи и сказать правду. А здесь.
Спокойно слушает она эти взаимоисключающие друг друга ответы и не обращается к Долгову со своим обычным: «Как согласовать ваши показания с показаниями свидетеля Иванова?» Или: «Кто же из вас, свидетель, сказал суду правду? Кому из вас мы должны верить?»
Для адвокатов и подсудимых важно было доказать, что свидетели Долгов и Иванов лгут, хотя бы в этой части, чтобы подорвать доверие к остальным их показаниям. Важно было иметь право сказать суду, что это недобросовестные свидетели и на их показаниях нельзя строить обвинение. Но та борьба, которую мы вели, имела и другие цели.
Чтобы понять их, нужно прежде всего ответить на вопросы: для чего защита стремилась доказать, что Долгов, Веселов, Иванов и другие являются сотрудниками КГБ или Министерства внутренних дел (милиции), и почему, вопреки закону, прокуратура и суд с невероятным рвением пытались это скрыть?
В советском суде тот факт, что свидетель является сотрудником КГБ или милиции, никак не обесценивает значимость его показаний. Приговоры по множеству уголовных дел основываются целиком или в основном на показаниях оперативных работников милиции и уголовного розыска.
Что мешало свидетелям просто сказать суду:
– Да, мы сотрудники КГБ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64