Нам с мужем оставалось решить, кто же из нас двоих станет защитником Синявского или Даниэля. Кто из нас – потому что, хотя мы оба были согласны на защиту, совместное наше участие в деле было невозможно. Президиум Коллегии адвокатов считал чрезвычайно нежелательным одновременное участие адвокатов-супругов в одном (даже обычном) деле. Тем более мы понимали, что в деле политическом нам вместе участвовать не разрешат. Кроме того, у меня было и второе, для меня не менее важное соображение. Я предполагала, что осуществление принципиальной защиты, активный спор с обвинением может повлечь за собой исключение из адвокатуры. И считала, что рисковать этим одновременно мы не можем.
Значит, кто же из нас?
У мужа допуска не было. Но мы тогда считали это легкоустранимым препятствием. Существовала практика «разовых» (на одно дело) разрешений. Мы были уверены, что кандидатура мужа не встретит возражений, так как у него была хорошая профессиональная репутация. Это нам казалось тем более реальным, что председателем президиума Коллегии адвокатов был в то время наш близкий друг Василий Александрович Самсонов. От него в основном зависело благожелательное решение этого вопроса, и на его помощь мы твердо рассчитывали. Более того, мы надеялись, что Самсонов согласится принять защиту второго обвиняемого. За его плечами уже был опыт участия в политических процессах (он участвовал в получившем широкую известность деле Краснопевцева и других). Зная Самсонова очень близко, мы считали, что его согласие будет гарантией достойного выполнения профессионального долга.
В тот вечер мы согласованно решили, что, если Самсонов согласится участвовать в этом деле, он будет защищать Синявского, а мой муж – Константин Симис – Даниэля.
Почему же все-таки муж, а не я?
Я думаю, что мы оба понимали, что Константин к такой защите психологически более готов, чем я. Я была согласна защищать, я не считала возможным отказаться от участия в политическом деле. Муж же этого хотел. Зная его характер и убеждения, я понимала, что для него участие в таком процессе связано с большим риском, чем для меня. Но я также понимала, что им двигала глубокая внутренняя потребность выразить свое отношение к беззаконию и произволу в наиболее для него доступной и свойственной форме профессиональной защиты. Кроме того, я была уверена, что защищать в этом деле он сможет лучше меня.
И это не потому, что вообще считала его лучшим, чем я, защитником. Наоборот. Если допустимо в отношении самой себя применить слово «дар», то, мне кажется, я этим даром обладала в большей степени. Но специфика именно этого процесса, в котором требовался не только правовой, но и глубокий литературоведческий анализ, делала кандидатуру Константина наилучшей.
Через несколько дней вопрос об организации защиты был полностью решен. Самсонов согласился защищать Синявского. Кроме того, он сказал, что разовый допуск для защиты Даниэля муж несомненно получит. Все дальнейшие переговоры о защите Андрея Синявского Мария вела уже непосредственно с Самсоновым.
И опять не помню, сколько прошло времени, – наверное, две или три недели, когда к нам вечером приехал Василий Александрович и сказал, что оформление разового допуска для мужа очень осложнилось, что делу придается где-то на самых больших верхах особое значение и что, хотя еще нет окончательного отказа, надо иметь в резерве другого адвоката для защиты Даниэля. Естественно, что этим резервным адвокатом стала я. Лариса – жена Даниэля – дала безоговорочное на это согласие.
В первых числах января 1966 года стало окончательно известно, что мужу в допуске отказано. Так я стала официальным защитником Даниэля.
Имя Андрея Синявского было мне известно еще до ареста. Я читала его блестящее предисловие к однотомнику Бориса Пастернака, его литературно-критические статьи в журнале «Новый мир». Но я не только никогда не читала художественной прозы Синявского, но и не знала о ее существовании. Имя Юлия Даниэля впервые услышала только в связи с его арестом. Уверена, что примерно такая же степень осведомленности или, вернее, неосведомленности была и у большинства. Ведь оригинальные художественные произведения этих двух писателей в Советском Союзе никогда не издавались.
Взрыв общественного возмущения, который охватил тогда небывало широкий круг людей, определялся не местом Синявского и Даниэля в литературе, не преклонением перед их талантом (теперь для меня несомненным), а самим фактом привлечения к уголовной ответственности за содержание художественного произведения, возможностью судить автора за слова и мысли, произнесенные вымышленными персонажами повестей и рассказов. Уже однажды поняв, что несогласие можно выразить не только молчанием, люди стали действовать и говорить.
5 декабря 1965 года на площади Пушкина в Москве состоялась первая после установления сталинского режима свободная демонстрация. В преддверии неизбежного суда над Синявским и Даниэлем демонстранты требовали, чтобы этот суд был гласным и открытым. Распространялись листовки с этим же требованием.
В середине декабря 1965 года Лариса Богораз обратилась с письмом к Генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу, к Генеральному прокурору СССР и в редакции центральных советских газет.
Она писала, что репрессии по отношению к писателям за их художественное творчество «являются актом произвола и насилия».
Я утверждаю это и буду отстаивать свое мнение, как в частных беседах, так и в любой открытой публичной дискуссии.
Одновременно Лариса направила председателю КГБ и Генеральному прокурору письмо, в котором сообщала об угрозах со стороны следователя уже в ее адрес.
Меня не пугают эти – и любые другие – угрозы… Мне нечего бояться, мне нечего терять; материальных ценностей я за всю свою жизнь не приобрела и научилась не дорожить ими, а мои духовные ценности останутся при мне при всех обстоятельствах.
Я никого не прошу ни о каких одолжениях, снисхождениях, льготах. Я требую соблюдения норм человечности и законности.
С письмом к Генеральному прокурору СССР и председателю КГБ обращается и жена Синявского Мария:
Очень может быть, что результатом этого письма будет и мой арест (мне постоянно этим угрожают). но даже естественный страх перед подобными репрессиями не может меня остановить.
Я утверждаю и буду утверждать впредь повсюду, что в них (произведениях Синявского. – Д.К. ) нет ничего антисоветского, что это – беллетристика, и только беллетристика. Проза Терца может нравиться или не нравиться, но несходство литературных вкусов и оценок не повод для ареста писателя.
Теперь, через 18 лет, в Советском Союзе и на Западе появилась уже некоторая привычка к таким письмам, утеряно то ощущение невероятности, потрясения, которое они вызывали. И это напрасно. Каждое такое письмо – это и теперь акт высокого, отчаянного мужества, проявление подлинной стойкости человеческого духа. Но тогда, когда впервые прорвалось это, десятилетиями длившееся, навязанное сверху молчание, впечатление от этих писем было совершенно ошеломляющим.
Я начала с этих двух писем, хотя вовсе не уверена, что они были первыми. Писали ученые, художники, искусствоведы, писатели. Эти письма, подписанные полными именами авторов, с невероятной быстротой расходились по Москве, порождая новые письма, обращения и требования.
Редкий день не приносил нам тогда известий и о тех, кто выступил в защиту Андрея Синявского и Юлия Даниэля за рубежом. Газеты Вашингтона, Нью-Йорка, Парижа, Рима, Лондона, писатели, ученые и артисты почти всех стран мира высказывали свое возмущение арестом и озабоченность судьбою двух писателей. С призывом помочь им обращались к Союзу советских писателей, к лауреату Нобелевской премии писателю Шолохову, к министру культуры Фурцевой, к председателю Совета Министров Косыгину.
Советские люди, которые писали письма в защиту Синявского и Даниэля, вряд ли надеялись повлиять на исход их дела. Если такие оптимисты и были, то очень немного. Мне кажется, что основное чувство, которое определяло поведение, было: «Не могу молчать». Понимание того, что промолчать и не возразить будет недостойно.
Значение перелома, который произошел тогда в сознании и поведении людей, трудно переоценить.
Дело Синявского и Даниэля стало поводом для общественного движения за соблюдение законов, гласности, свобод. Круг людей, включившихся в него, все более и более расширялся. Если в период травли Пастернака мерилом порядочности было «неучастие», если тогда мужеством не только считался, но и являлся отказ выступить и клеймить на митинге или в газете, то теперь неучастия было недостаточно. Общественное мнение уже осуждало тех, кто отказывался из страха подписать письмо или обращение в защиту.
Это изменение нравственного климата ощущалось всеми, поднимало людей в их собственных глазах.
Я не пишу историю правозащитного движения. Не ставлю перед собой и задачу дать социальный анализ тех сдвигов, которые происходили в обществе. Я должна была рассказать об этом, как о явлении непосредственно связанном с защитой Даниэля.
Уже много лет спустя, когда состоялось мое знакомство с вернувшимся из лагеря в Москву Юлием, он говорил, как важно было для него тогда, до суда, знать, что их не проклинает и не осуждает неофициальное общественное мнение. Что люди, пренебрегая страхом, отказавшись от осторожности, встали на их защиту. Говорил о том, какую нравственную поддержку, несомненно, это оказало бы.
Как же случилось, что он этой нравственной поддержки не получил? Что он и Андрей Синявский только после процесса впервые услышали о том, что внимание всего мира было привлечено к их предстоящему процессу?..
Ответ на этот вопрос прямо связан с тем, как организовывался судебный процесс над ними.
Следствие уже подходило к концу, и мы, адвокаты, готовились к первому свиданию с нашими подзащитными. Мне предстояло вместе с Даниэлем обсудить все сложные вопросы литературоведческой экспертизы. Мы также должны были решить, каких дополнительных свидетелей необходимо вызвать, какие документы следует приобщить к делу. Поэтому подробная информация о кампании в защиту Синявского и Даниэля перерастала рамки нравственной поддержки и превращалась в составную часть защиты.
Мы часто встречались с Самсоновым и вместе обсуждали ряд общих вопросов предстоящего дела. Василий Александрович прекрасно понимал, что участие в политическом процессе всегда связано с личным риском для адвоката, но не считал тогда, что нам может грозить исключение из коллегии. Я уже прочла те произведения Синявского и Даниэля, которые им вменялись в вину, и у меня не возникало сомнений, что в суде мы будем ставить вопрос об их полном оправдании. Помню, как Василий сказал мне:
– Я уже слишком долго на посту председателя президиума. Я предпочитаю уйти с этого поста красиво.
Самсонов понимал, что после того, как он произнесет в этом процессе слова: «Прошу оправдать», председателем президиума столичной Коллегии адвокатов он уже больше не будет.
Шла нормальная, хотя и очень напряженная подготовка к делу, и ничто не предвещало значительных осложнений. И в тот день звонок Василия не внес никакой тревоги.
– Мне нужно обсудить с тобой кое-какие вопросы. Я простудился – лежу в постели. Так что приезжай ко мне, и мы вместе обмозгуем, как поступить.
Наш разговор начался сразу с категорического утверждения:
– Ни я, ни ты в этом процессе выступать не будем. Мы сами должны отказаться от защиты. – И, не давая мне возможности возразить или спросить, продолжал: – В этом процессе нам с тобой делать нечего. Этот процесс установочный и, если хочешь знать, постановочный. Защищать по-настоящему нам не позволят. Позорить свое имя я тоже не хочу. Поэтому я отказываюсь. Для тебя это тоже единственный выход из положения. Я прошу тебя во имя тебя самой отказаться от этого дела.
– Мы не можем этого сделать. Ни ты, ни я. Мы знали, что идем на какой-то больший или меньший риск. Риск оказывается больше, чем ты предполагал. Неужели для тебя ничего не значит, что ты сам себе должен сказать, что ты струсил? Что боишься добросовестно выполнить свой долг? Я от защиты не откажусь.
Но Василий опять продолжал меня убеждать, говорил о том, как любит нас с мужем, как ему дорого наше благополучие. Что он не может допустить, чтобы я пожертвовала собой ради чужих, неизвестных мне людей.
Я уверена, что это были не пустые слова, что Василий действительно боялся за меня, что им в тот день руководило в первую очередь дружеское чувство.
Это был долгий, тяжелый разговор, где каждый старался убедить другого, и ни один в этом не преуспел.
Мы расстались возмущенные друг другом. Я – тем, что определяла как профессиональное предательство; он – моей неблагодарностью, нежеланием внять тому, что он называл «голосом рассудка». Расстались на том, что он волен поступать как хочет, я же остаюсь защитником Даниэля.
А через день после этого ко мне в консультацию позвонила секретарь президиума Городской коллегии адвокатов и попросила срочно приехать на какое-то совещание.
Самсонов принял меня в своем кабинете. Он уже не убеждал меня. Он просто информировал:
– Нас вызывают в Московский комитет партии. Пока не поздно, ты еще можешь отказаться от защиты. Ах, ты предпочитаешь поехать в МК? Хорошо, тогда выйди, пожалуйста, в коридор. Я скоро освобожусь, и мы поедем.
Прошло, наверное, минут пятнадцать, когда Самсонов вышел из кабинета.
– Ты еще здесь?
– Конечно. Мы же должны ехать в МК.
– Я еду один, тебе там делать нечего. Но я хочу тебя предупредить, что защищать Даниэля ты не будешь. Мы не позволим тебе ставить всю адвокатуру под удар.
Помню, я еще сказала Василию, что он не может запретить мне защищать Даниэля, что у него нет такого права. Что отстранить меня от работы или лишить допуска можно только решением всего президиума.
– У меня нет времени на дискуссии. Единственная просьба – прислать сегодня же ко мне обеих жен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64