вагон, бетономешалка, лопаты стали совсем маленькими, игрушечными, они начали с безумной скоростью отступать куда-то в пространство, вокруг меня разверзлась пропасть, и в этой бездне застыло ожидание, словно сейчас должно было произойти нечто жуткое, нечто такое, что куда ужаснее смерти.
В ушах моих прозвенел чей-то голос. Я увидел свои руки — пальцы их судорожно сцепились. Не отрывая от них взгляда, я начал тихо считать: «один, два, три, четыре...» — почувствовал, как внутри у меня все сжалось, и кошмар рассеялся. Рядом с собой справа я увидел оттопыренное ухо Зиберта и разобрал чьи-то слова:
— Черт возьми! Знаешь, что он делает, эта свинья? Перед двенадцатью он отводит стрелку часов на пять минут назад. Почему ты ему не скажешь?
Голос доносился до меня как бы через слой ваты, но это был голос человека, я понимал, что он говорит, и жадно вслушивался в слова:
— Эх, если б не жена и не больная дочка...
Они сидели неподалеку от меня. Я взглянул на них и попытался вспомнить их имена. Зиберт, Лимонная Корка, Гуго и этот маленький бледный брюнет рядом с ним — как же зовут его? Я вновь почувствовал сильный приступ тошноты и растянулся на земле. Немного погодя я услышал:
— Поесть, что ли...
— Да...
Я прислушался. Я словно цеплялся за их голоса, боясь, что они умолкнут.
— Господу богу не следовало наделять нас, немцев, желудком!
— Или он должен был дать нам желудок, который переваривал бы песок, как эта чертова машина!
Кто-то засмеялся. Я закрыл глаза и подумал: «Маленького черненького зовут Эдмунд». Колени у меня дрожали.
— Плохо себя чувствуешь, парень?
Я открыл глаза. Длинный острый нос склонился ко мне. Зиберт. Это Зиберт. Я через силу улыбнулся, почувствовал, как корка, которую цементная пыль, смешанная с потом, образовала на моем лице, треснула, и ответил:
— Пройдет. — И добавил: — Спасибо.
— Пожалуйста, мне это ничего не стоит, — проговорил Зиберт.
Лимонная Корка засмеялся. Я снова закрыл глаза. Раздался протяжный свисток. Прошло несколько секунд, я все еще находился в какой-то прострации, затем почувствовал, как кто-то трясет меня за плечо.
— Идем! — сказал Зиберт.
Я встал, шатаясь, взял лопату и проговорил вполголоса:
— Не понимаю, что со мной. Раньше я был крепким.
— Эх, друг! — вздохнул Лимонная Корка. — Дело не в силе, а в супе! Сколько времени ты был без работы?
— Месяц.
— Вот я и говорю — дело в супе. Посмотри на эту чертову машину: если ей не давать жрать, она тоже не будет работать. Но о ней, старина, о ней заботятся! Ее кормят! Она стоит денег!
Зиберт опустил левую руку, мотор загудел, лента транспортера у наших ног медленно поползла. Лимонная Корка засыпал первую лопату песка.
— На, жри! — сказал он с ненавистью.
— На, стерва! — крикнул Эдмунд.
— На! — повторил Лимонная Корка. — Жри, жри!
— Жри и сдохни! — сказал Эдмунд.
Лопаты бешено замелькали, набрасывая песок. Я подумал: «Эдмунд, его зовут Эдмунд». Теперь все молчали. Я взглянул на Лимонную Корку. Он провел большим пальцем по лбу, стряхивая пот.
— Э-э, черт! — с горечью проговорил он. — Вот мы-то сдохнем, это уж наверняка!
Я совсем ослабел. Каждый раз, вскидывая лопату, я шатался. Я словно проваливался куда-то, ничего больше не слышал и с ужасом пытался понять, продолжается ли разговор.
— Гуго... — вновь услышал я голос Лимонной Корки.
Можно было подумать, будто иголку проигрывателя опустили на пластинку. Я слушал, боясь, что голос исчезнет снова.
— Сколько стоит бетономешалка?
Гуго сплюнул.
— Я не покупатель.
— Две тысячи марок! — крикнул Зиберт, надрывая мешок с цементом.
Цементная пыль закружилась в воздухе, обволокла нас, и я закашлялся.
— А мы, — сказал Лимонная Корка, — сколько мы стоим?
— Марку?
— Не больше.
Наступило молчание. Но было ли это настоящее молчание? Действительно ли они больше не разговаривали?
— Двадцать пфеннигов.
— И это приличная цена.
Лимонная Корка с яростью вскинул лопату.
— Так сказать...
— Что так сказать?
— Человек стоит дешево.
Я повторил про себя: «Человек стоит дешево» — и снова погрузился в тишину.
Я копнул лопатой, она наткнулась на что-то, рукоятка выскользнула у меня из рук, и я упал, на мгновение потеряв сознание.
Кто-то произнес:
— Вставай. Ну, вставай же.
Я открыл глаза — все вокруг было подернуто туманом, в котором маячило желтое, увядшее лицо Лимонной Корки.
— Мастер идет! Вставай!
Кто-то добавил:
— Он тебя рассчитает.
Все яростно заработали лопатами. Я смотрел на них, но не мог шевельнуться.
— Спокойно! — сказал Зиберт и поднял левую руку.
Мотор перестал гудеть, и Лимонная Корка, не таясь, подсел ко мне. Щебень заскрипел за его спиной, и сквозь туман на уровне своего лица я увидел черные блестящие сапоги мастера.
— В чем дело?
— Авария, — ответил голос Зиберта.
Эдмунд сел и тихо прошептал: «Повернись к нему спиной. Ты весь побелел».
— Опять?
— Плохой контакт.
— Скорее, ребята, скорее.
— Две минуты.
Наступила тишина, под ногами скрипнул щебень, и Гуго вполголоса сказал:
— До свиданья, сволочь!
— Вот, выкуси-ка, — добавил Зиберт.
Кто-то влил мне в рот водки.
— Зиберт, — сказал Гуго, — я тоже что-то ослаб.
— Жри песок.
Мне удалось встать.
— Ну как? Сможешь? — спросил Лимонная Корка.
Я кивнул головой и сказал:
— Это мне здорово повезло, что произошла авария.
Все захохотали, а я остолбенело посмотрел на них.
— Мальчик! — воскликнул Лимонная Корка. — Ты еще глупее мастера!
Я взглянул на Зиберта.
— Так ты нарочно сделал это?
Лимонная Корка повернулся к Зиберту и, кривляясь, передразнил меня:
— Так ты нарочно сделал это?
Рабочие захохотали еще громче. На тонких губах Зиберта появилась усмешка, и он кивнул головой.
Я сухо произнес:
— Напрасно.
Смех оборвался. Гуго, Эдмунд и Лимонная Корка уставились на меня.
Еле сдерживая ярость, Лимонная Корка спросил:
— А если я тебе съезжу по морде лопатой — это тоже будет напрасно?
— Ах ты, подлюга! — воскликнул Эдмунд.
Все замолчали, потом Зиберт сказал:
— Ладно. Он прав. Не будь у нас такой строй, не пришлось бы этого делать.
— Строй! — воскликнул Лимонная Корка. — На черта он мне сдался, этот строй!
Зиберт засмеялся и посмотрел на меня.
— Авария исправлена?
— Валяй! — яростно крикнул Лимонная Корка. — Валяй! Не будем терять ни минуты! А то хозяин понесет убыток.
— Ну как, парень? — спросил Зиберт, глядя на меня.
Я кивнул головой, он взмахнул левой рукой, мотор загудел, и лента транспортера у наших ног неумолимо поползла.
В последующие дни припадки мои участились, но они приняли другой характер. Вещи не теряли своей реальности, не было больше и пустоты. Меня томило какое-то смутное ожидание. Когда в мелодию, которую играет оркестр, вдруг врывается бой барабанов, в этом резком и в то же время глухом звуке есть нечто загадочное, угрожающее, торжественное. Нечто подобное чувствовал и я. День для меня был полон барабанного боя, предвещавшего нечто жуткое. К горлу то и дело подкатывался ком, и я ждал, ждал, холодея от ужаса, чего-то, что не приходило. Затем барабанный бой прекращался, и мне казалось, что я освобождаюсь от кошмара. Но тут вдруг оказывалось, что в мире происходит что-то странное: все вещи вокруг изменили свой облик и прикидываются не тем, что они есть. Я озирался по сторонам, во мне вспыхивало недоверие и страх. Солнце, освещавшее мою лопату, лгало. Песок лгал, красная бетономешалка лгала, и за всем этим скрывалось что-то жестокое. Все было враждебно мне. Наступала тяжкая тишина, я смотрел на товарищей — губы их шевелились, но я не слышал звуков. О, я знал — они нарочно шевелят губами, не произнося ни слова, чтобы я думал, будто сошел с ума. Мне хотелось кричать: «Я понимаю ваши штучки, сволочи!» Я открывал рот, и вдруг чей-то голос начинал шептать мне на ухо — глухо, отрывисто. Это был голос моего отца.
Я работал лопатой по восемь часов в день. Даже ночью, во сне, я продолжал работать. Иногда мне снилось, что лопата движется недостаточно быстро. Обнажалась лента транспортера, мастер начинал кричать на меня, и я просыпался весь в поту. Руки мои судорожно сжимали невидимый черенок лопаты. Я говорил себе: «Вот чем ты теперь стал — лопатой! Ты лопата!»
Иногда я думал, что если бы в те времена, когда я был безработным, я мог есть то немногое, что ем теперь, этого мне вполне хватило бы. Но, к сожалению, чтобы иметь это немногое, надо было работать по восемь часов в день. А работа истощала силы, и мне хотелось есть еще больше. Я работал весь день в надежде утолить голод, а в результате был еще голоднее.
Так прошло несколько дней, и я решил покончить жизнь самоубийством. Но нужно было дождаться субботы, так как я одолжил у Зиберта на еду в счет моей будущей получки немного денег и хотел перед смертью рассчитаться с ним.
Наступила суббота, и я отдал Зиберту долг. При самой строгой экономии у меня оставалось денег на три дня. Я решил истратить все сразу и хоть один раз, перед смертью, поесть досыта. Я поехал домой на трамвае и, прежде чем идти к себе, купил сала, хлеба и пачку сигарет.
Я поднялся на пятый этаж, открыл дверь и вспомнил, что ведь на дворе уже весна. Солнечные лучи косо проникали в настежь открытое маленькое окно, и впервые за месяц я внимательно осмотрел свою комнату: брошенный на деревянные козлы тюфяк, стол, таз для умыванья, шкаф. Стены почернели от грязи. Я пробовал мыть их, но это ничего не дало, их надо было скрести. Я пытался сделать и это, но у меня не хватило сил довести дело до конца.
Я положил пакет на стол, подмел комнату, вышел на лестницу и набрал под краном воды. Вымыв лицо и руки, я вышел снова, вылил грязную воду и, вернувшись к себе, распорол на тюфяке шов и вытащил свой маузер.
Размотав тряпки, которыми был обернут маузер, я проверил его, отвел предохранитель, положил маузер на стол, пододвинул стол к окну, чтобы лучи солнца падали на меня, и сел.
Я нарезал восемь тонких ломтиков хлеба, на каждый положил кусок сала — немного потолще, чем хлеб, — и начал неторопливо жевать. Я не сводил глаз с ломтей хлеба с салом, разложенных на столе, и каждый раз, когда брал кусок, пересчитывал остающиеся. Солнце светило на мои руки и лицо. Мне было тепло. Я сидел в одной рубашке, не думая ни о чем, и был счастлив, что ем.
Кончив есть, я собрал со стола крошки и выбросил их в старую банку из-под варенья, служившую мне помойным ведром. Затем я вымыл руки. Мыла у меня не было, и я долго тер их, стараясь смыть жир. Я подумал: «Ты хорошо смазал лопату, и теперь сломаешь ее». И не знаю почему, мне вдруг захотелось смеяться. Вытерев руки о старую изодранную рубашку, висевшую на гвозде, — она заменяла мне полотенце, — я вернулся к столу, закурил сигарету и стал у окна.
Солнце освещало шиферные крыши. Затянувшись, я выпустил немного дыма и с наслаждением вдохнул аромат сигареты. Я расправил плечи, напружил мускулы ног, впервые за много времени особенно ясно почувствовал, что крепко стою на ногах, и внезапно увидел себя словно в фильме: стоя перед окном, я курю, смотрю на крыши, а когда сигарета придет к концу, возьму маузер, приложу его к виску — и все будет кончено.
Кто-то дважды стукнул в дверь. Я взглянул на лежащий на столе маузер, но не успел его спрятать, как дверь открылась, — это был Зиберт.
Он остановился на пороге и приветственно поднял руку. Я быстро шагнул ему навстречу и загородил собою стол.
— Не помешал? — спросил он.
— Нет.
— Я зашел тебя проведать.
Я ничего не ответил, он подождал секунду, закрыл дверь и прошел в комнату.
— У твоей хозяйки был удивленный вид, когда я спросил, дома ли ты.
— Ко мне никто не ходит.
— Вот как! — удивился Зиберт.
Он улыбнулся, его острый нос вытянулся, а оттопыренные уши, казалось, еще больше оттопырились. Он прошел на середину комнаты, огляделся, скорчил гримасу и, бросив на меня взгляд, направился к окну.
Я снова встал между ним и столом. Он засунул руки в карманы и посмотрел на крыши.
— По крайней мере у тебя здесь нет недостатка в воздухе.
— Да, воздуха хватает.
Он был значительно выше меня ростом, мои глаза приходились на уровне его затылка.
— А зимой холодновато небось?
— Не знаю. Я здесь всего два месяца.
Он повернулся ко мне на каблуках, заглянул через мою голову на стол, и улыбка сошла с его лица.
— О-о ! — воскликнул он.
Я сделал движение, но он осторожно отстранил меня и положил руку на маузер. Я быстро сказал:
— Осторожнее! Он заряжен!
Зиберт внимательно посмотрел на меня, взял маузер, проверил магазин и снова в упор уставился на меня:
— И предохранитель отведен.
Я молчал.
— Это у тебя такая привычка — держать заряженный револьвер на столе? — продолжал он.
Я ничего не ответил, он положил маузер и сел на стол. Я тоже сел.
— Я зашел тебя повидать, потому что мне кое-что показалось странным.
Я продолжал молчать, и через минуту он спросил:
— Почему это ты вдруг решил отдать мне сразу весь долг?
— Не люблю долгов.
— Отдал бы половину, а остальное — на следующей неделе. Я ведь тебе сказал, что могу подождать.
— Не люблю жить с долгами.
Он взглянул на меня.
— Так... — улыбаясь, проговорил он. — Ты не любишь жить с долгами. И теперь у тебя денег на три дня, а в неделе семь дней, дорогой!
Взгляд его скользнул по столу, внезапно он поднял брови и поджал губы.
— На два — с сигаретами.
Он взял пачку, внимательно посмотрел на нее и присвистнул.
— Ты себе ни в чем не отказываешь.
Я молчал, и он продолжал с издевкой:
— Твой опекун, наверно, прислал тебе перевод?
Я отвернулся и сухо произнес:
— Тебя это не касается.
— Конечно, старина, меня это не касается.
Я повернулся лицом к нему, он смотрел на меня в упор.
— Разумеется, меня это не касается. Ты хочешь во что бы то ни стало отдать мне весь долг — меня это не касается. Тебе нечего будет есть три дня — меня это не касается. Ты покупаешь министерские сигареты — меня это не касается. У тебя на столе заряженный револьвер — меня и это не касается!
Он не сводил с меня глаз. Я отвернулся, но продолжал ощущать его взгляд на себе. У меня было такое чувство, будто это смотрит мой отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38