Он все это время стоял, привалившись спиной к дверному косяку.
– Фамилия нашего нового главного электрика Коньков, – сказал он. – Но это, наверное, простое совпадение.
– Валера! – бросилась я к нему на грудь. – Ты прости, что все так получилось. У нас мог бы быть прекрасный вечер, но…
Он обнял меня, и, пусть простят меня Альбинка и бедная Сонечка, мы целовались с ним приличное количество времени практически прямо на месте трагедии. Потом я попросила его уйти, а завтра оформить мне на работе отгул.
Сонечкино лицо и волосы абсолютно сливались с белой казенной наволочкой, а также с простыней, пододеяльником, необъятной рубахой и цветом стен. Глаза утратили свою нежную голубизну и были цвета дымки над замерзающим озером.
– Врач сказал, что все будет хорошо, – бодро заявила я, как только мы с Альбинкой уселись бок о бок на один стул перед ее кроватью.
– Ничего хорошего больше не будет никогда, – с трудом разомкнув заледеневшие губы, прошептала Сонечка. – Вы погубили мою жизнь.
Мы с Альбинкой под этим обвинительным заключением сжались в общий комок и в один голос, в одной тональности пролепетали:
– Мы хотели как лучше…
– Хуже ничего не может быть.
– Он что, посмеялся над тобой? – спросила я. – Издевался, да?
Сонечка раздвинула губы в страшном подобии улыбки:
– Нет. Ха-ха… Он стал расспрашивать, как все было. Ха-ха… Он вообще не помнит. Он меня не видит. Меня не существует. Ха-ха…
Вы не думайте, что Сонечка именно говорила «ха-ха». Я не знаю, как по-другому передать ее отрывистые деревянные смешки.
– А Кристинка услышала, – продолжила она. – Все теперь знают. Ха-ха… Он спрашивал, чем мне помочь. А она так улыбалась… А теперь не надо помогать. Ребенка нет. Ха-ха… И меня нет.
Сонечка закрыла глаза, а я стала нести какую-то околесицу на предмет того, что она, такая юная и хорошая, обязательно встретит другого хорошего человека и полюбит его, и что он ее тоже полюбит, и что у них будет куча детей.
– Я не хочу другого! – опять открыла глаза Сонечка. – Я этого люблю, а он меня – нет… Я знаю это и жить с этим знанием не хочу.
– Ну что ты говоришь, девочка моя! – упала ей на грудь Альбинка. – Ты хотя бы обо мне подумай! Что мне-то делать, если ты не хочешь жить?!
– Тебе? – очень по-взрослому усмехнулась Сонечка. – Тебе надо помириться с папой.
– Твоя мама обойдется как-нибудь и без папы, – не могла не вмешаться я. – А ты перестань говорить ерунду. Жить она, видите ли, не хочет! Глупости какие! Этот твой Даниил тебя почему не замечал? Потому что не знал, как сильно ты его любишь! А теперь он знает, и очень может быть, что заметит!
Я знала, что несу дичь, но видела: Сонечка прислушивается к ней с интересом. Ради того, чтобы она выбросила из своей головки страшные мысли, стоило и покривить душой.
– Вот увидишь, он, как узнает обо всем, так сам к тебе прибежит! – продолжала я в том же бодряческом духе. – А ты пока ешь витамины. – И мы с Альбинкой начали в четыре руки выкладывать ей на тумбочку фрукты, морсы, мед и красную икру.
Когда мы вышли из палаты, подруга мне сказала:
– А ты не боишься, что она наложит на себя руки, когда выяснится, что он ее так и не замечает и что плевать ему на то, как сильно она его любит?
– Боюсь, Альбинка! Но мы что-нибудь придумаем! Пусть она сначала поправится, а там видно будет… Вдруг на него и правда произведет впечатление то, что с девчонкой случилось. В жизни иногда случаются такие странные вещи… – Я сказала это и подумала о Беспрозванных. Какие же у него чудесные губы… Почему я раньше не догадалась обратить на него внимание? Я почти как тот Даниил…
На следующий день я прямо-таки летела на работу. Нет, что ни говори, а аналитики от тяжелого машиностроения правы. Я готова была горы свернуть, только бы быть рядом с Беспрозванных, у которого такие губы и такие смородиновые глаза, что можно сойти с ума.
В коридоре возле нашего бюро меня поджидала Лира Никифорова, Слоновья жена.
– Значит, так… – Лира прижала меня к стене увесистыми грудями, достойными ковшеобразных ладоней ее Слона. – Или – или!
– В каком смысле? – жалобно пискнула я.
– В прямом! Или ты выходишь замуж за Сергея, или… – На имени собственного мужа Лиру оставил боевой задор, груди колыхнулись и перестали пережимать мне сонную артерию. – Или я не знаю, что…
– В каком смысле? – дебильно повторила я.
– Скажи, Наташка, честно, ты его любишь? – Лира приблизила свое дебелое лицо к моему худющему и как раз сильно изможденному любовью.
Я растерялась. Вроде бы она только что говорила о своем Никифорове, а теперь про любовь… Все в нашем коридоре знают, что у нас с Валерой приключился роман. Этого же не скроешь, потому что нам никак не разомкнуть рук… Нет, конечно же, мы не обнимались в коридоре, но…
Словом, я не могу вам объяснить, как это получается, но общественность у нас всегда в курсе подобных вещей, хотя эти самые «вещи» только-только начались. Так неужели Лира говорит о Беспрозванных? А что? Если ее мужу понравилось сжимать в объятиях мои кости, может быть, и крупногабаритной Лире хочется сменить Слона на какого-нибудь субтильного по сравнению с ней мужчину? От страха тело мое пришло в состояние колебания из-за побежавших по нему толпой мурашек, но я все-таки решилась спросить:
– Кого?
– Как кого? – удивилась Лира. – Моего Никифорова!
– А-а-а! Не-е-е… – обрадовалась я.
– Как это «н-е-е»? А кто целовался с ним практически на рабочем месте? Я видела!
– Нет, Лира, ты все неправильно поняла, – зачастила я. – Это был дружеский поцелуй… служебный… так сказать…
– Чушь-то не пори! – возмутилась Лира. – Что еще за служебные поцелуи?
– Ну… такие… За вовремя сданный чертеж… Он думал, что я задержу и что у вашего бюро будут неприятности с цехом, а я не задержала. Понимаешь? Если бы не задержал Бондарев, то, клянусь честью, Сергей Семенович и с ним расцеловался бы. Вот не сойти мне с этого места!
Лира смотрела на меня с недоверием, но ее щеки постепенно наливались румянцем.
– Значит, между вами ничего? – еще раз уточнила она.
– Клянусь, Лира, чем хочешь, если моей чести тебе недостаточно! – заверила ее я.
Она счастливо улыбнулась и запечатлела на моем лице настоящий акулий поцелуй. Я опять качнулась сухой былинкой и поняла, что, несмотря на досужую болтовню, Лира никому не хочет отдавать своего китообразного Слона. Они друг друга стоят.
Улыбаясь, я зашла в дверь нашего бюро и начала причесываться перед зеркалом в «еврогардеробе». Поскольку в отношениях у Никифоровых, похоже, опять воцарится полная гармония, а Сонечка потихоньку поправляется, я, пожалуй, могу наконец объяснить вам это странное название – еврогардероб.
Наш Большой Инженерный Корпус настолько большой, что если бы организовали общий гардероб для всех в нем работающих, то потребовалось бы такое количество гардеробщиков, как в Мариинском театре, а процесс раздевания-одевания растягивался бы на весь рабочий день. Чтобы сохранить исключительно для заводских нужд драгоценное рабочее время, сотрудники каждого отдела или бюро раздевались в углах своих комнат, вешая одежду на крючковатые стойки, сварганенные из производственных отходов.
С тех пор, как мы стали косить под Европу, стойки торжественно вынесли на помойку, а в комнатах, не менее торжественно переименованных в офисы, поставили элегантные стальные конструкции с «плечиками» для одежды. Но, поскольку рабочие места все-таки хотелось отделить от пальто и плащей, эти стойки почти у всех помещались за импровизированными стенками из шкафов. У нас тоже. Но вы, конечно, знаете, что русский человек не может существовать без кладовок, антресолей и сараюшек, а потому за шкаф к элегантной вешалке на следующий же день принялись сваливать старые отчеты, рулоны отживших чертежей и прочий никому не нужный хлам.
Помните, как Гоголь, о немой сцене из которого я мечтала, писал: «…Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор (в нашем случае – шкаф) – черт их знает, откудова нанесут всякой дряни!» Так что «еврогардероб» – это перл нашего остроумия.
А еще у нас имеется и «еврокафе» за стеллажом. Опять же год назад из-за стеллажа вынесли на помойку старый двухтумбовый письменный стол с намертво приварившейся к нему клеенкой с вишенками и установили на его месте легкий раскладной пластиковый столик с четырьмя, тоже раскладными, пластиковыми табуретками. Володька Бондарев на второй же день существования этого столика спалил стальной электрочайник. Причем спалил до такой степени, что он приварился к столу, как бывшая клеенка с вишенками к старому письменному двухтумбовому, – чайник еле отодрали. Попорченное место прикрыли двумя огнеупорными кирпичами, на которые поставили пластиковый электрочайник «Vitek», купленный в складчину.
Надо сказать, что переход к европейской офисной жизни дается русскому человеку с совковым прошлым с большим трудом. Пару месяцев назад на окно нашего бюро повесили жалюзи светло-салатового цвета. И вот представьте себе сочетание – под этими модерновыми жалюзями стоит корявый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты «Столичная».
Не думайте, что мы не пытались избавиться от этой банки. Пытались. Я сама два раза на общественные деньги покупала красивые глазурованные керамические горшки. Один горшок уронил на пол и разбил все тот же Бондарев, а второй – Юлия, ради которой этот столетник и живет на нашем окне. Начальница страдает хроническим тонзиллитом и периодически полощет себе горло, выжав в стакан с водой сок из листа своего любимого растения. Именно Юлия и водрузила столетник обратно в банку, которую легко отыскала в «еврогардеробе». Правда, новую жестянку она стыдливо обернула жатой оранжевой бумагой от букета, который мы подарили ей на день рождения.
Вы, наверно, удивляетесь, зачем я вам так долго про все это рассказываю? Объясняю.
Я ненавидела наше бюро. Вы ведь помните, что я все время называла его паршивым. Меня бесил корявый столетник в банке из-под пасты, прожженный стол с огнеупорными кирпичами, залежи хлама под вешалкой и особенно чертежи на мониторе моего компьютера.
С того момента, как разбилась кружка с синим павлином, а губы Беспрозванных соединились с моими, все это стало казаться мне милым. Вон покачивается куртка Валеры, задевая одним пустым рукавом стопку старых справочников, а другим – такой же пустой рукав моего плаща… А самого владельца куртки я увижу, как только выйду из-за шкафа… И все мое существо, даже просто мысль об этом, отзовутся такой радостью, что я даже согласна поливать ненавистный мне ранее столетник в его дурацкой консервной банке.
В этот рабочий день я действительно своротила горы, потому что из-за своего компьютера на меня то и дело поглядывал Беспрозванных. Несколько раз ко мне подходила Надя Модзалевская и говорила, что не ожидала, что на Валерке так благотворно скажется любовь. При этом слове я краснела и ожесточенно щелкала мышкой. Я не знала, любовь ли это. Я вообще плохо понимала, что происходит. То, что начиналось, как ироничное приключение и эксперимент, согласно пунктам статьи газеты «Будни тяжелого машиностроения», перерастало в нечто волнующе-щемящее. Мне хотелось плакать и смеяться одновременно.
Поскольку родственники еще не убрались из квартиры Беспрозванных восвояси, после работы мы с ним сначала навестили Сонечку, которая уже иногда улыбалась, хотя и скупо, а потом поехали ко мне. Даже в больничной палате мы с Валерой не могли разомкнуть рук. Что уж говорить о тесной маршрутке, о лифте и крохотной прихожей моей квартиры! Мы опять забыли поужинать. Наши тела уже слишком давно терзал голод совершенно другого рода.
Я намеренно отключила телефон. Сонечка была под бдительным присмотром врачей, а Альбинка со своим мучным червем Дюбаревым справится как-нибудь и без меня.
Какая же я была дура, когда мечтала отвести Беспрозванных в парикмахерский салон. Какие же у него густые, шелковистые волосы! Их так приятно перебирать руками! Если же опять (возможно, и не к месту) вспомнить моего бывшего мужа Филиппа, то он стригся очень коротким ежиком. Тактильные ощущения от прикосновения к его голове были идентичны тем, когда мне приходилось касаться велюровой обивки нашего дивана. В Валерины волосы можно было спрятать лицо и вдыхать аромат травяного шампуня и собственный его запах – запах лучшего мужчины моей жизни.
Вы смеетесь надо мной? Ну и пожалуйста! Меня это нисколько не обижает! Если бы между Филиппом и Беспрозванных у меня было человек десять мужчин, я не испытала бы такого блаженства в этих четвертых в моей жизни объятиях. К тому же жалкие обнималки двух клубных завсегдатаев – мутноглазого субъекта, который выпил три кружки моего кофе, и маменькиного сынка со щеками цвета бело-розового зефира – можно не принимать во внимание вообще. Как я уже говорила, Валера не курил, и кожа его и дыхание не имели того застоявшегося никотинового духа, к которому я привыкла, живя с Филиппом. Валера пах любовью. Еще не родившейся. Рождающейся. Только-только раскрывающей свой бутон…
Вы, конечно, помните «отрыжку красных революционных шаровар» и потому наверняка удивляетесь этим моим «раскрывающимся бутонам». Я и сама удивляюсь. Я себе удивляюсь. Я ему удивляюсь. Я живу в состоянии непроходящего удивления.
– Как ты думаешь, что с нами случилось? – спросила я Валеру, положив голову ему на грудь и продолжая вдыхать такой новый для меня запах мужской кожи.
– Не знаю, – ответил он и поцеловал в макушку цвета розового дерева или вина утренней зари.
– А почему ты тогда струхнул, когда Бондарев прокукарекал, что я тебя окучиваю?
– А ты не окучивала?
– Так… Слегка… Несерьезно…
– А сейчас?
– Ты сознательно уходишь от ответа! Говори, почему тогда сбежал?
– Я чувствовал во всем подвох: ты несешь какую-то дичь, Бондарев подхихикивает, Надежда подмигивает, а у Юлии вообще глаза из орбит вываливаются.
– А как ты отвратителен был в «Чайной ложке»! – И я передразнила его: – «Наталья Львовна, скажите честно, что вам от меня надо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28