Однако некоторая часть населения, не имеющая пропусков, откликнулась, и начальству пришлось прорубить «окно в Европу», то есть дверь из библиотеки, выходящую за территорию завода.
Население, не имеющее пропусков, кое-что приобрело, а мы свои пропуска на завод потеряли, потому что могли проходить на свое место работы прямо с улицы. Вместе с пропусками мы потеряли заводской продуктовый магазин, в котором все отоваривались в течение рабочего дня. Это было очень удобно, потому что не надо было тратить время на магазины после работы и можно было сразу ехать домой. На наши сетования опять, как ни странно, именно Берта Эммануиловна заявила, что в рабочее время надо работать, а не ошиваться в магазине.
Платные абонементы, конечно, принесли нам кое-какие доходы, но до полной самоокупаемости было еще далеко. Вслед за Бертой Эммануиловной каждый из библиотекарей счел своим долгом внести некую лепту в дело самоокупаемости. Я, например, предложила делать за деньги ксероксы статей в журналах и книжных глав. Наша библиотека ведь не обыкновенная, а техническая. Читателям подчас нужен не весь сборник статей, а только какая-нибудь одна, по его специальности и разрабатываемому вопросу. Мое предложение приняли, и ксероксный бизнес тоже пошел неплохо. Но как мы ни старались, самоокупиться окончательно не получилось, и начальство от нас отстало. Правда, утверждало, что временно.
Вы удивляетесь, наверное, для чего я это так подробно рассказываю? Сейчас объясню. Во-первых, именно из «окна в Европу» пришел… Впрочем, об этом позже. Во-вторых, мне важно, чтобы вы поняли, что и моему Дюбареву в смысле заработков в загнивающем НИИ надеяться не на что. На этой почве мы с ним даже часто ссоримся. Он думает, что я ему без конца об этом говорю, чтобы получить с него побольше денег на Сонечку, а на самом деле мне его жалко. Мы-то с дочкой уже привыкли экономить буквально на всем, и, честно говоря, меня это вполне устраивает.
Наташа вам уже описывала нашу с дочкой внешность. Она у нас одинаковая. Мы обе очень белокожие, бледные, со светлыми волосами и глазами. Нам не идут яркие вещи и косметика. Наташины клубные платья так и лежат у нас в шкафу, неперешитые. Сонечке всего этого великолепия не надо было. Впрочем, так я думала раньше, до всей этой мрачной истории с беременностью, выкидышем и всем последовавшим за этим, о чем вы уже имеете некоторое представление. Я говорю некоторое, потому что вы знаете вариант Наташи, а я хотела бы рассказать свой. Мой вариант, конечно, будет отличаться не слишком, но вы, по крайней мере, представите, как мы все это пережили.
Как я уже сказала, мы с дочерью очень похожи внешне. Мне казалось, что и внутренний мир у нас чуть ли не один на двоих. Мы с ней всегда были очень близки, много времени проводили вместе, много читали вслух и переговорили, кажется, обо всем, о чем только можно было переговорить.
Я думала, что знаю все Сонечкины мысли. Они ведь так явственно проступали сквозь прозрачную кожу ее лица. Они были чисты и непорочны. Сонечка – утонченная и рафинированная домашняя девочка, воспитанная на классической литературе и музыке. Молодежной тусовке она всегда предпочитала очередную вылазку со мной в концертный зал, музей или на выставку, чем очень меня радовала.
Я гордилась, что моя дочь не такая, как те вульгарные девицы с бутылками пива в руке наперевес, от которых я шарахалась на улице. Я никогда не слышала от Сонечки запаха вина или никотинового перегара, что в наше время само по себе уже считается нонсенсом. Я была очень счастливо усыплена кротким выражением ее ангельского лица, музыкой ее серебряного голоска и редкими отлучками из дома.
Когда я узнала, что Сонечка беременна, то была убеждена, что ее жестоко изнасиловали в какой-нибудь грязной подворотне, и собиралась бежать с заявлением в милицию. Я никак не могла взять в толк, что никто ее не насиловал, что она сама этого захотела, потому что жутко и безответно влюблена.
– Ну… тогда я вообще ничего не понимаю, – выдавила из себя я, когда нам пришлось все это обсуждать. – Зачем же так?
– Как? – вскричала Сонечка. – О чем ты, мама?
– Я говорю, зачем же так? Ты что же, хочешь его шантажировать ребенком? Это любви к тебе не прибавит!
– Откуда ты знаешь, прибавит или нет? Что ты вообще о жизни знаешь?
И это кричала мне моя дочь! Вы понимаете, моя нежная, неискушенная, как мне тогда казалось, Сонечка!
Ложь всегда можно выдать за правду.
Правду легко выставить ложью.
Правда, как таковая, никому не нужна.
Я очень долго думала надо всем, с ней происшедшим. Я вспомнила себя. Если бы тогда, в юности, после судьбоносного дня рождения нашего одноклассника, Рома захотел, чтобы я принадлежала ему физически, я, ни минуты не колеблясь, согласилась бы. Но он не предложил. Не потому, что был как-то по-особому благороден. Нас с ним накрыло нечто большее, чем приземленное желание телесной близости. Мы были под колпаком любви, прекрасной и платонической. Может быть, это вам кажется смешным, особенно сейчас, в эпоху сексуального разгула, но тогда это было именно так.
Когда я говорила, что мы еле дождались восемнадцати лет, чтобы подать заявление в ЗАГС, то это тоже не имело отношения к трудносдерживаемой сексуальности. Мы просто хотели быть вместе. Не поверите, но мы часами могли сидеть, держась за руки и смотря друг другу в глаза. Когда я вспоминаю об этом, у меня всегда щемит в груди от осознания величины утраченного. И первая брачная ночь была у нас настоящей первой брачной ночью. Причем не могу сказать, чтобы нам сразу все это стало доставлять удовольствие. Я так даже плакала поначалу. Потом все наладилось, и мы с Ромой зажили в абсолютной гармонии.
Наташа как-то спрашивала, является ли Дюбарев половым гигантом. Не знаю. Вряд ли. Я думаю, мы с ним оба до гигантизма не дотягивали, но нам было хорошо вдвоем. Мы друг друга устраивали. Тогда… до его второго брака…
И я пожалела свою Сонечку. На меня в юности в один миг свалилось все: поцелуй, любовь и осознание того, что все самое главное в моей жизни свершилось. Сонечка же влюбилась безответно. Не знаю, что сделала бы я, если бы Рома после того поцелуя больше не обращал на меня внимания. Возможно, что и я пошла бы на все.
Я обняла свою девочку, и мы полночи проплакали вместе.
Как я казнила себя за то, что согласилась с Наташей пойти объясняться с Даниилом! Никакому врагу не пожелаю видеть собственного ребенка, лежащего в луже крови и беззвучно открывающего рот, будто выброшенная на берег рыба. Я не могла себе простить, что пошла на поводу у Наташи. Все-таки мы слишком разные! То, что ей кажется единственно правильным, не всегда подходит для меня и моей семьи. Надо было прежде семь раз отмерить, а мы пошли рубить сплеча.
Когда Сонечка лежала в Институте Отто, я много ночей провела без сна в тягостных раздумьях. Что касается меня, то здесь все ясно. Весь ужас случившегося с дочерью – расплата мне за загубленные жизни Романа и его неродившегося второго ребенка. А Сонечке-то за что? За грехи матери приходится расплачиваться ни в чем не повинной дочери. Я не просто преступница – я патологическая преступница! Рецидивистка! Я убила своего второго ребенка, потому что мне приспичило прокипятить постельное белье: я подняла на плиту тяжелое ведро, и все… Вы только представьте себе гипотетические весы: на одной чаше пожелтевшее постельное белье, на другой – ребенок…
Потом я убила в Романе собственного мужа. Опять же: на одной чаше – запредельные путешествия в астральные глубины, на другой – любовь мужа и… Сонечка. Опять же бедная Сонечка! Вы помните, я не уследила за ней, и она получила тяжелое сотрясение мозга. А теперь случилось еще более страшное – я убила ребенка собственной дочери! И все те же весы: на одной чаше – моральное удовлетворение от лицезрения смятения Даниила и его испуганных глаз, на другой – целых две жизни, Сонечки и ее малыша.
Честное слово, если это могло бы хоть кому-нибудь помочь, я наложила бы на себя руки. Но я должна была выходить дочь…
А потом пришел Вася Половцев. Даже не могу вам описать, с каким ужасом я смотрела на Сонечку. Она обманула меня! Посмеялась над моей материнской любовью! Слепой любовью! Как же матери слепы! Собственная дочь казалась мне двуликим монстром. Над чем же плакала она, когда, обнявшись, мы лили с ней слезы вместе? В моей дочери живет актриса, лицедейка. В этом смысле она не в меня, в Дюбарева. Вы же помните, как я не смогла сыграть Марью Антоновну и передразнить Эллу Борисовну, и как мастерски это сделал Роман.
После того как мы с Наташей выпили для храбрости, я все-таки ее выпроводила. Уж слишком раздувались ее ноздри. Подруге явно хотелось разорвать Сонечку на куски, но со своей дочерью я должна была разобраться сама. В то, что она вскроет себе вены, я тоже не верила. Вернувшись в комнату к Сонечке, я обнаружила, что все ее слезы уже высохли. Она сидела у стола на стуле, который не так давно покинул Вася Половцев, и смотрела в одну точку.
– Зачем ты это сделала? – спросила я дочь как можно спокойнее.
– Что именно? – подняла она вверх свои белые бровки.
Я подумала, что вопрос действительно стоит конкретизировать, потому что наделала она много.
– Зачем убила собственного ребенка? – первым делом спросила я, решив, что это самое страшное из того, что она сделала. Даже я, преступница-рецидивистка со стажем, лишилась ребенка ненамеренно.
– Какие слова! – закричала Сонечка. – Как мне надоела эта театральность и напыщенность! Никого я не убивала! То, что было во мне, еще нельзя назвать ребенком. Это не ребенок, а так… зародыш… вроде головастика… Я видела в книгах!
– Что ты несешь, Соня! Из такого головастика и получаются люди. С руками, ногами, с собственной неповторимой жизнью, с богатством внутреннего мира.
– У-у-у-у!!! – взревела Сонечка отнюдь не серебряными переливами. – Как я ненавижу этот внутренний мир! Я хочу жить не внутренним миром, я хочу настоящей реальной жизни!
– И что? Ты довольна своей реальной жизнью? Да ты же убийца, Соня!
– Не больше, чем тысячи других женщин, которые делают аборты!
– Почему, кстати, не аборт?
– Нет, вы посмотрите на нее! – рассмеялась собственная моя дочь, тыча в меня пальцем, будто в человекообразную обезьяну в зверинце. – Она еще спрашивает! Да я хотела, чтобы все произошло побыстрей и без этих твоих криков про убийц. Разве ты разрешила бы мне сделать аборт?
– Ты могла бы не спрашивать, поскольку, как я теперь понимаю, давно уже меня ни о чем не спрашиваешь. По крайней мере, все сделали бы в стерильных медицинских условиях.
– Нет, вы посмотрите на нее!!! – еще громче хохоча, опять прокричала Сонечка. – Наивная женщина! А деньги? Знаешь ли ты, что аборты нынче делают за деньги? Ты дала бы мне деньги? Даже Васька не дал бы, если бы я у него попросила…
– Васька… не дал бы… – эхом повторила я. – Ты использовала этого Половцева, чтобы заполучить Даниила?
– Не держи меня за полную мерзавку, – неожиданно тихо сказала Сонечка. – Даника я люблю. Я потому и ребенка вытравила, чтобы все сначала начать. Зачем ему чужой ребенок?
Я в полной растерянности рухнула на диван, обхватив гудящую голову руками. Помните, Наташа рассказывала, что Сонечка таким иезуитским способом собиралась заполучить себе Даниила. Я и сама тогда подумала точно так же. Все оказалось иначе. Лучше ли, хуже – не могу даже судить.
– Объясни мне, пожалуйста, – попросила я, – какова во всей этой истории роль Васи Половцева.
– Никакова! Он не имеет к этой истории никакого отношения!
– Ничего не понимаю, – честно призналась я.
– Да что тут понимать! – даже рассердилась Сонечка. – Мы просто жили с ним – вот и все.
– Как… жили? – Меня трясло так, будто с Соней случилось нечто, чего вообще не бывает с людьми, тем более с такими юными. Что такое говорит моя девочка, которой восемнадцать будет еще только через четыре месяца?
– Он же тебе сказал, – снисходительно улыбнулась «моя девочка», – как муж и жена.
– Сонечка… но… где же? – роняла я замороженные слова.
– Да вот здесь! – хлопнула она рукой по дивану, на котором я сидела. – Только не вздумай вскакивать с него, как с оскверненного! – предупредила она мое естественное желание.
– Он… он… тебя насиловал? – хваталась я за соломинку.
– Мама, прекрати! Ты же все слышала! Половцев тебе русским языком сказал, что я сама предложила!
– Как предложила? Зачем предложила?
– Нет, я не могу… – устало провела рукой по лбу Сонечка. – Затем и предложила, что захотела!
– Но… почему… как это захотела… – У меня уже рождались не вопросы, а какие-то глупые безликие ненужные слова. Все ведь ясно, как можно захотеть. Я только не могла понять, почему даже не предполагала таких желаний в Сонечке. Ориентировалась на себя? Вот оно – мое заблуждение: один внутренний мир на двоих. А у нас разные миры!
Мне уже не нужно было никаких ответов на глупые мои вопросы, но Сонечку понесло:
– Да потому что мне надоело все! Надоела эта книжная, музейная выхолощенная жизнь!
Выхолощенная жизнь… И это говорил мой ребенок, с которым мы вместе, укрывшись пледом и, как мне казалось, превратившись в единое существо, читали шедевры мировой литературы, бессмертные стихи. Я с испугом смотрела на нее, а она безжалостно продолжала:
– Да-да! И не смотри на меня так! Твоя литература все врет! В жизни все проще! Сонеты сонетами, а секс сексом! Одно другому не мешает! И одно может обойтись без другого в лучшем виде!
– То есть ты хочешь сказать, что Васю… не любила…
– Да конечно же не любила! И не люблю. Мне хотелось попробовать, и я выбрала Половцева, потому что он давно уже провожал меня глазами и должен был согласиться.
– И он, конечно, сразу согласился…
– Представь, не сразу. Даже среди слесарей механосборочных работ встречаются оглоушенные великой русской литературой.
– То есть?
– А то и есть, что он спросил, люблю ли я его.
– А ты?
– Пришлось сказать, что люблю, раз он без этого не может. А он, идиот, говорит: «Ну ты прямо как Татьяна!» Я сначала даже не поняла, про какую Татьяну он говорит, но он мне объяснил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28