Есть еще кобура для лодыжки, но вот что я тебе скажу: кобура на лодыжке – хрень собачья, она очень неудобная, ходишь, как колченогий, не можешь положить ногу на ногу, когда сидишь, – в общем, полный отстой. Слышь, дед, мне с тобой приятно разговаривать. Надо же иногда хоть с кем-нибудь поговорить. Я тебе уже сказал, не знаю, как я здесь оказался, не знаю, кто меня раздевал, – если я был одет, когда меня сюда принесли. Но слушай меня внимательно, дед. Обычно я ношу с собой пистолет. Сечешь фишку?
Старик молчал. Может быть, решил, что парень бредит.
– Возможно, когда тебя привозят в больницу и раздевают, с тебя снимают все, и пистолет тоже. Не знаю, меня никогда не притаскивали в беспамятстве в больницу, со мной это впервые, и я не в курсе больничных правил. Вполне возможно, что вон в том шкафу – видишь шкаф? – висит моя одежда, а вместе с одеждой лежит и пистолет. Конечно, это только предположение, тут нельзя быть уверенным до конца. И все же… Что ты об этом думаешь? Я вот не уверен, так, может, ты уверен? Молчишь? Значит, у тебя тоже нет ответа. Тогда сделаем так: я встаю, открываю шкаф и проверяю, там мой пистолет или нет. Если его нет – ладно, я возвращаюсь в постель и поищу кого-нибудь другого, кому задам свой вопрос. Но если мой пистолет там, клянусь честью, я его возьму и прострелю тебе колено, если ты сейчас же не скажешь, когда меня сюда привезли. Не хочешь рискнуть?
– Вчера утром.
– Вчера утром. Вот и ладушки.
Ник возвращался домой
Ник возвращался домой. Куртка у него была в крови, и даже на лице запеклись пятна крови. Он шел быстрым, но осторожным шагом, время от времени поддергивая спадающие брюки и все равно то и дело наступая каблуками мокасин на болтающиеся обшлага.
В руках он нес футляр от гитары. Он совсем закоченел. Но вот и улица, где стоит его дом. Вдоль одной ее стороны выстроились коттеджи, похожие друг на друга, словно близнецы. По другой тянулись еще не застроенные участки земли, заросшие пожухлой от солнца травой, пробивавшейся между кучками темных вулканических камней.
Здесь, конечно, не центр. Не то новостройка, не то городская окраина, а может, просто новостройка на окраине. Уличное освещение – в этот час довольно скудное – не оставляло в том сомнений. Основным источником света служил огромный рекламный щит фирмы, производящей свадебные наряды, да еще сиял праздничными огнями сад Тони, его соседа.
Ник ускорил шаг. Он заметно прихрамывал – подвернул ногу. Надеясь, что это не слишком бросается в глаза, он попытался идти еще быстрее.
Но Тони его все-таки углядел. В руке он держал вилку с насаженным на нее огромным куском мяса.
– Ник! – заорал он, сияя улыбкой. – Ник, заходи, у меня барбекю!
Какое на хрен барбекю!
У Тони гладкое, словно у игрушечного пупса, лицо без единой морщинки («Божий дар», – с гордостью объяснял он своим клиентам). «Тоже мне дар», – фыркал дядя Сал, считавший, что «у мужчины должен быть мужской облик». Неожиданно Тони завел моду носить шелковые рубашки с высоким воротником и повязывать на шею мягкий цветной платок, слишком вызывающий даже для типа с таким лицом, как у него.
Некоторое время спустя обнаружилась и причина: оказывается, он открыл в своем квартале парикмахерский салон «У Тони», по интерьеру нечто среднее между ночным клубом 60-х годов и бразильской дискотекой 8о-х. «Самое ему место – в Сан-Берилло, – прокомментировал дядя Сал, – тамошние шлюхи будут просто счастливы». Так что отныне у Тони появилось два основных занятия: помогать дамскому населению квартала наводить красоту да устраивать у себя в саду барбекю – когда позволяла погода. Но даже в октябре, когда погода не самая подходящая, сад не простаивал. А уж потом на долгих четыре месяца про барбекю придется забыть.
Ник с самого начала пришелся Тони по вкусу.
За несколько месяцев до того Тони страшно переживал из-за соседнего дома. Он освободился, когда последний жилец, синьор Пульвиренти, съехал после очередной ссоры с Тони на почве барбекю. Тони больше всего боялся, как бы новый сосед не оказался таким же занудой, как синьор Пульвиренти.
Ситуация накалилась до предела в тот вечер, когда осатаневший синьор Пульвиренти схватил поливальный шланг и устроил гостям Тони, приглашенным на барбекю, нечто вроде холодного душа. Ошибка синьора Пульвиренти заключалась в том, что он не учел одно важное обстоятельство: среди приглашенных был и дядя Сал, надевший в тот вечер новый костюм в мелкую белую и нежно-голубую полоску, который ему только что доставили от Павоне, неаполитанского портного, обшивавшего дядю Сала уже много лет.
У дяди Сала были свои «маленькие слабости», как он называл их в разговорах с близкими друзьями: он любил хорошо пошитые костюмы-тройки, экстравагантные идеи («блестящие идеи», уточнял он) и свою племянницу Валентину, которая училась на стилиста на курсах, гордо именуемых профессиональным институтом широкого профиля. Когда полоски на костюме дяди Сала под струей воды из шланга синьора Пульвиренти из светлых стали темными, вся компания погрузилась в мрачное молчание.
А синьор Пульвиренти как ни в чем не бывало продолжал материться и поливать всех водой из-за забора. Закусил мужик удила.
Дядя Сал промок до нитки, но ограничился тем, что засмеялся и развел руками, словно папа при виде грешника: «Не мне тебя судить, да сбудется воля Господня».
«Промокший новый костюм приносит новую удачу», – громко объявил он, после чего покинул вечеринку. Шофер, ожидавший на тротуаре, склонился в поклоне и распахнул перед ним дверцу черного «мерседеса».
Наутро дядя Сал нанес визит вышеназванному соседу. Тем же утром вышеназванный сосед сменил место жительства.
Когда Тони узнал, что дом арендовал какой-то парень, он ненавязчиво попытался установить с ним добрососедские отношения.
Для начала он разузнал, что тот приехал из Порто-Эмпедокле, учится на сельскохозяйственном факультете и зовут его Ник. Как-то вечером Тони постучал в его дверь. «Ник, тебе не мешают мои барбекю? – спросил он. – Ну там, дым, запах… В общем, как говорите вы, студенты, они тебя не достают?» Ник оглядел его, на мгновение задержавшись взглядом на желтой рубашке, ярко-оранжевом шейном платке и кукольной физиономии, и ответил: «Нет!»
Вернувшись домой, Тони сказал жене: «Наш сосед – славный парень. Воспитанный и… чертовски красивый сукин сын!»
Начиная с этого вечера Валентина, гостившая в это время у своего кузена Тони, стала испытывать к Нику неподдельный интерес.
И с того же самого вечера Ник попал в число постоянных гостей Тони на барбекю.
– Ник, Ник! – не унимался Тони. – Давай скорее к нам! Заходи!
Ник, молясь про себя, чтобы никто из участников вечеринки не заметил, на кого он похож, ускорил шаг.
– Спасибо, Тони, – крикнул он соседу. – Вижу, что у тебя барбекю, но, извини, никак не могу. У меня… Нет, правда, мне срочно нужно позвонить, срочнее не бывает. Прости, Тони.
Тони разочарованно застыл с вилкой в руке.
Он огорчился и встревожился.
Ник впервые отказался от приглашения.
Действительно, впервые.
Он не должен был так поступать с Тони.
Дядя Сал пристально взглянул сначала на Валентину, а затем на Тони. И кивнул головой.
Всем известно: если дядя Сал кивает головой, ничего хорошего не жди.
– Хорошо воспитан, значит… Я же говорил (никогда он этого не говорил), он – сноб, – вынес приговор дядя Сал.
Казалось бы, просто слово, сказанное вскользь, просто частное мнение, которым один родственник делится с другим. Но для дяди Сала слово сноб имело особый смысл. Сноб для него в первую очередь означало презрение к традициям, наглость, высокомерие и грех гордыни – грех, от которого никто, даже Агнец Божий, не может избавить мир. Для дяди Сала сноб – это тот, кто против: против всего, ради чего стоит родиться, жить и умереть – в конце концов, против Семьи! Валентина побледнела. Тони пробормотал что-то невразумительное.
Дядя Сал замолчал. По его лицу было видно, что он сейчас спорит сам с собой, во власти каких-то сомнений. Но вот он решительно встряхнул головой, словно отгоняя их, и еще категоричнее повторил: «СНОБ».
Ник подошел к двери своего дома.
– Черт, – сказал он, – чертчертчерт. – Надо достать ключи, а для этого придется залезть в карман брюк, но рука вся в крови. Он еще раз чертыхнулся, сплюнул и зашарил липкой рукой в кармане.
Щелкнул замок.
Ник ввалился внутрь, захлопнул дверь у себя за спиной и, не зажигая света, начал раздеваться. На одной ноге, с которой свешивалась неснятая штанина, доскакал до стиральной машины и покидал в нее всю одежду.
И принялся крутить ручку настройки, устанавливая нужную программу.
Улица Этны, ведущая прямо к вулкану, напоминает след от удара бичом, перпендикуляром разрубающий весь город. Если вы подниметесь по ней почти до самой середины, с правой стороны откроется сумрачный переулок, в который солнце, кажется, не заглядывает никогда. Он соединяет улицу Этны с площадью Карло Альберто. Площадь по утрам заполнена рыночными торговцами и покупателями, а вечерами, напротив, безлюдна и едва освещена красноватым и каким-то призрачным светом. Несколькими сотнями метров дальше в пивнушках всю ночь напролет бурлит жизнь, но сюда ее отзвуки не доходят. Разве что кучка подвыпивших студентов, нетвердо стоящих на ногах, нет-нет да и забредет сюда по дороге домой, и тогда тишину застывшей в безмолвии площади нарушают их голоса. Электрический свет, отражаясь от промытых дождем тротуаров и ручейков, рожденных октябрьской непогодой, проникает в переулок. Это время, когда на закате дня люди с удовольствием натягивают шерстяные свитера.
Один из баров еще не закрылся. За пластиковым столом, наклонившись к дяде Миммо, сидели четверо пожилых мужчин.
В этом квартале у дяди Миммо своя лавка. Прозвище Миммо он получил так давно, что уже никто и не помнил почему.
– Бляяяя… – Нуччо едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. – Бляяяя… Видал я, как людей убивают, но чтобы тааак!
Туччо сидел за рулем битого «мерседеса», несущегося на полной скорости.
– Чего ржешь, козел? – спросил он Нуччо.
– Кто? Я? Тебе показалось, – ответил Нуччо, изображая возмущение. – Не, в натуре, ты видал, как у него башка взорвалась? Какого хера с ней могло случиться, с этой башкой? Лопнула от давления воздуха, что ли? – И он снова заржал.
Туччо посмотрел на него.
Его лицо оставалось серьезным.
Беседа за столом в баре, кажется, иссякла, и Козимо уже открыл было рот, чтобы сказать: «Ну что, братцы, отчаливаем?» – как вдруг дядя Миммо его опередил. «Если б я сказал бригадиру про арбалет, может, тогда он был бы еще жив», – проговорил он через силу, словно выдавливая из себя нечто терзающее его душу и не оставляющее в покое.
– Арбалет? – удивленно переспросил один.
– Какой арбалет? – не удержался второй.
Разговор снова оживился.
Дядя Миммо в своей лавке торговал туалетным мылом, зубной пастой, вениками, кухонными полотенцами, кремом для обуви, губками, кремом для бритья и лезвиями, отбеливателями, дезодорантами, фильтрами для воды и еще целой кучей всевозможных чистящих и моющих средств. Еще он продавал некоторые марки одеколона, лосьонов после бритья и, разумеется, ДДТ и ФЛИТ.
Тури, бармен в заведении Козимо, шутил, что в лавке дяди Миммо водятся особо жизнестойкие мухи – раз уж они ухитрились вывестись среди всей этой химии, значит, сделались бессмертными.
Магазинчик имел около двух метров в ширину и чуть больше двух в длину. Из-за тесноты в лавке с трудом могли разойтись два покупателя; им приходилось прижиматься к металлическим полкам, отчего все с них валилось на пол. Дяде Миммо надоело постоянно расставлять товар по местам, и теперь, если в лавке уже находился клиент и приходил второй, он просил: «Подождите, пожалуйста, снаружи, я вас скоро обслужу».
Мухи облюбовали для себя ту часть лавки, где располагались бутылки с растворителями, плотным черным слоем облепив верхнюю поперечину металлического стеллажа. Они копошились там, ползая одна по другой, этаким живым ковром шириной сантиметров в тридцать. Как только дядя Миммо вставал со своего табурета, мухи мгновенно исчезали, как будто их никогда и не было. Но если в лавке появлялся покупатель, мухи не двигались с места, замерев и слившись с полумраком.
И ни один клиент никогда их не замечал.
Дождавшись, когда лавка опустеет, мухи принимались летать целыми эскадрильями, но при этом казалось, что летает всего одна муха, одна и та же муха. Как только дядя Миммо прихлопывал ее газетой, из угла сейчас же вылетала другая, занимая место погибшей и в точности повторяя ее полет и жужжание.
Чтобы не попасться на эти уловки, дяде Миммо приходилось вести счет мушиным трупам.
– Если б я заговорил с бригадиром об арбалете, – продолжал дядя Миммо, – преступник не вошел бы. Он бы наверное увидел, что бригадир разговаривает со мной у кассы. Арбалет лежал у меня под кассой.
– У тебя под кассой арбалет? – спросил кто-то.
Дядя Миммо медленно поднял глаза.
– Пару месяцев назад во второй половине дня, после обеда, я убирал со стола, – сказал он. – Ну вот, я убрался и, как обычно, сел в кресло перед телевизором, подремать пару часиков. Вы же знаете, что после обеда я всегда сажусь в кресло. Если холодно, закрываю ноги пледом, включаю телевизор и дремлю.
Слушатели дружно кивали, с нетерпением ожидая продолжения.
– А чтобы лучше спалось, я – кто не знает – включаю дневную программу «Антенна Сицилии», ну, ту, что с Сальво Ла Розой. Там иногда выступает один комик, очень смешной, но в тот день его не было, а был предприниматель Фталья.
– Тот, у которого оружейный магазин?
– И который поет?
– Вот-вот, именно он. Сначала он спел арию из «Любовного напитка», потом Сальво Ла Роза усадил его на диванчик для гостей и стал расспрашивать о последних моделях помповых ружей, которые тот только что завез в магазин. Оружейник рассказал, как здорово с этим делом в Америке. Ты можешь войти в оружейный магазин, побродить среди шкафов и витрин, а потом сказать продавцу: «Заверни-ка мне, пожалуйста, вот это помповое ружье».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25