– Я не могу без тебя.
– А Виви?
– Она тоже любит тебя… Твои книги.
– Ты знал, кто я?
– Нет, но это неважно.
– Неважно? Но ведь я известна и как любовница Клэр Гоббард. Разве твоя Виви тебе об этом не рассказала?
– Неважно, все это было давно, раньше, чем позавчера.
И больше он не дал говорить ей, задохнувшейся от его прикосновений.
Глава 13
«Как трудно заменить воздух и звук бумагой и тишиной! Сейчас утро, еще одно утро, и оно открыло глаза с твоими ночными словами.
Глухое, безразличное, чужое утро. Вокруг – чужой город, который говорит о тебе больше, чем я. Я о тебе молчу.
Я дышу тобой и задыхаюсь: ты – внутри, в моей памяти, а вокруг – упрямое упругое пространство, в котором трудно найти место для нас вдвоем».
Арабелла положила руку, в которой держала письмо, на потемневшую от времени скамейку и закрыла глаза. Она сбежала от домашних в беседку, чтобы прочитать письмо, которое нашла сегодня утром в большом ящике для почты с нарисованными когда-то ею самой подсолнухами. Позапрошлой ночью он был у нее. Он пришел после полуночи – пробрался в сад и поднялся к ней в спальню по старой шелковице, наделав по пути столько шума, что Арабелла проснулась и не на шутку перепугалась. Хорошо еще, что ее окно и окна родительской спальни глядели в разные стороны. Иначе она не знала бы, как объяснить причину, по которой Дэн Хэшебай, известный в ее семействе как «фольклорист», повис среди ночи под ее окном, зацепившись капюшоном ветровки за старый срез шелковицы. Как в темноте он умудрился не ошибиться и разыскать именно то окно, которое она лишь один раз показала ему – тогда, когда вела его к выходу после безумного часа, проведенного в беседке!.. В конце концов все обошлось благополучно – порванная ветровка, две-три царапины – и он оказался в спальне Арабеллы, в которой все осталось по-прежнему еще со времен ее девичества. А сейчас, когда от той ночи ее уже отделяла еще одна, она почти не верила, что та ночь действительно была.
Никогда раньше она не придавала значения каждой минуте, проведенной рядом с другим человеком. Наслаждение при этом не было единственным, чего она желала: оно приходило к ней как-то иначе – не как приятный «десерт» после очередного знакомства. Ее тело пламенело от одного присутствия Дэна рядом, от счастья видеть его и касаться пальцами его губ – будто пытаясь взять одно из его нежных слов и сохранить на память.
Теперь эти слова удерживал лист почтовой бумаги – и Арабелла не просто читала, а перебирала их по одному: они казались ей тяжелыми и легкими, гладкими и шершавыми. Они были разноцветными бусинами, которые можно катать по песку или нанизывать на прочную нитку. Слова! Раньше она щелкала их, как орешки, стуча кончиками пальцев по клавишам компьютера. Теперь же – любовалась каждым изгибом букв, написанных его рукой, и слова казались ей совсем другими: каждое было частью того, кто их написал.
Те слова, что торопливо выскакивали из-под ее пальцев, уносили с собой частицы ее души – и вот она разлетелась легкими облачками в вихре тиражей, которыми разошлись ее книги. Как часто она сорила словами, торопясь скорее описать свое недавнее видение – а зачем? Чтобы прославиться? Добиться любви случайных читателей? Но ведь она не написала ни единого слова, которым бы кто-нибудь дорожил так же, как она сейчас дорожит словами из письма Дэна!
Проведя всего несколько дней в Труро, она на многое взглянула иначе – словно привычка к обыденным для нее вещам внезапно изменила ей. Реклама ее романов, пресловутая «билд-ап», которая предполагала постоянное мелькание Арабеллы на телеэкране, бесконечный поток глупейших вопросов и праздного любопытства, которое культивировали в читателях ее менеджеры – все это показалось ей совершенно ненужным, более того – невыносимым. И хотя Фил Квикли уже немало сделал для того, чтобы избавить ее от безвкусицы, пытаясь создавать имидж Арабеллы Пенлайон с помощью более тонких рекламных приемов, пестрый шлейф ее прежних образов все равно тянулся за ней, время от времени всплывая в прессе.
Она уже начала болезненно вздрагивать, находя в компьютере очередное послание от добросовестного Фила, который честно отрабатывал свои деньги, каждый день подбрасывая ей что-нибудь новенькое. Она теряла способность чувствовать вкус жизни «на виду» и теперь брезгливо пережевывала остатки.
Она вспомнила небо и звезды за порогом злосчастного свинг-клуба, которые выдернули ее из дурной круговерти, заставив остановиться, оглянувшись в прошлое… И точно такое же чувство посетило ее потом, когда она, сидя в купе поезда, перебирала вишневые косточки и смотрела Дэну в глаза.
Но ведь Дэн был не столько одержим ею, Арабеллой, сколько собственным чувством, тем, что он вдруг открыл в себе самом. Глядя на нее, он учился любить, упивался открытой в себе способностью страстно восхищаться женщиной… На ее месте вполне могла быть если не любая, то, во всяком случае, какая-нибудь другая…
Арабелла сжала виски, вспоминая, как ей, стоявшей на коленях на голубом покрывале в собственной спальне, приходилось то и дело останавливать его, направлять его руки, делая его первобытный натиск хоть немного похожим на ласки. Тогда она в какое-то мгновение почувствовала себя неловко – словно кто-то вынудил ее нести за этим угловатым, но искренним мальчиком шлейф его первого чувства, которое притягивало, но и отталкивало ее, отталкивало своей подростковой неискушенностью…
Перечитав письмо еще раз, она поднялась и, остановившись у зеленой прохладной стены беседки, прислонилась к ней горящим лицом.
И вдруг вспомнила, как однажды плакала здесь, убежав из дома и спрятавшись от домашних. Из-за чего? Кажется, тогда ей было не больше пяти… А когда слезы кончились, она стала глядеть в щелку в стене, прикрытую резным виноградным листом. Там, в тени листвы, ей открылся маленький зеленый мир – с изумрудными солнечными лучами, мягкими моховыми коврами, ажурными паутинками, на которых сверкали яркие жемчужные капельки. А потом что-то затрепетало совсем рядом – и у самых ее глаз сверкнули показавшиеся Арабелле огромными крылья стрекозы, сверкнули и исчезли. Фея? Видение больше не возвращалось, и маленькая Арабелла выбежала из беседки и стала осматривать стену с другой стороны. Но здесь не было ничего, кроме шевелившихся на ветру листьев. И тогда она легла на траву у беседки и, засмотревшись на то, как ловко продевает виноград свои усики в каждую щелку, чтобы удержаться на деревянной решетке стены, уснула. Арабелла до сих пор помнила, что ей тогда приснилось. Странный, недетский сон, в котором она была виноградной веточкой и вся ее жизнь состояла в том, чтобы разыскать, нащупать на плоской каменной стене что-нибудь, за что можно было бы зацепиться нежными, но цепкими пружинками-усиками… Ощущение гладкой неприступной стены, на которой нельзя увидеть, но можно лишь ощутить опору, не покинуло ее и по сей день.
И сейчас, как тогда, она вышла из прохладной полутьмы беседки и опустилась в густую траву, пронизанную тонкими солнечными лучами. Вихрь чувств, который обрушивал на нее Дэн, уже казался ей стихийным бедствием, не лучше того сумбура, в котором она варилась последние годы.
Тяжелый осадок, оставшийся в ее душе после недавних лондонских происшествий, был уже почти смыт патриархальностью Труро и поцелуями Дэна. Но она понимала, что отношения с ним могут оказаться даже более пагубными для ее натуры, чем прежние бесконечные эксперименты над собой. Неужели прошло всего две недели с тех пор, как она последний раз видела Эммелину и ощущала тепло-молочный аромат ее духов Le Fue?.. Ах, эта музыка аромата! Арабелла вспомнила слова, услышанные ею когда-то от Клэр: «Женщина, которая больше двух дней не задумывается о том, какие выбрать духи, безнадежно больна».
Арабелла закинула руки за голову и, лежа в пряной траве, радостно и печально ощущала всю молодость и зрелость своего искушенного, ухоженного тела, которое трепетало в ожидании опытных и любящих мужских рук, уверенных в своей правоте, которые могли бы по-настоящему покорить ее и позволить ее жизни нежиться в ласковых водах долгой спокойной любви… Она смотрела на легкомысленных, полных непонятных желаний бабочек, которые перелетали с цветка на цветок, и думала о жажде приключений и опасных авантюр, которая томила ее с тех пор, как она выпорхнула из родительского дома, и постепенно сделала ее саму похожей на бабочку. И вот теперь ей все сложнее возвращаться в этот дом, который всегда был безупречной формулой уютной сдержанности и целесообразности, в котором все – от улыбки миссис Пенлайон и кремового платочка, выглядывающего на положенные три дюйма из нагрудного кармана мистера Пенлайона, до спокойного матового сияния фамильного серебра – было приправлено тем «сливочным английским обаянием», которым ее перекормили еще в детстве.
Лишившись надежной защиты перламутровых ложечек для икры и дорогих переплетов от Aspreys, тускло светящихся золотом в сумраке семейной библиотеки, Арабелла беззаботно порхала в потоках свободы, пока не осознала, что ее накрыла прозрачная сетка чьего-то сачка.
Она вернулась, надеясь, что старый дом простит измену и снова приютит ее, но теперь покоя ей не было и здесь. А бабочки все порхали над ее головой, вот прилетела и опустилась на ветку жимолости прозрачная стеклянница – и Арабелла вновь забыла обо всем на свете, заглядевшись на тонкие бледные жилки крыльев, удерживающие фрагменты миниатюрных витражей.
Полуденный зной сделал ее мягче воска, ей не хотелось ни о чем думать, но все же она решила, что тоже напишет Дэну письмо. И в нем будет много холодных, правильных слов.
…Внезапно она подумала, что дома ее уже ищут: мама, чья тщательно выутюженная корректность никогда не позволяла ей донимать Арабеллу расспросами, и так уже подозрительно смотрит на нее, стараясь понять, почему ее жизнерадостная дочь, которая, приезжая домой, обычно подтрунивает над нею и отцом, в этот приезд хандрит и вот уже третий день цепляется за любой предлог, чтобы уединиться.
Возвращаясь к дому по аккуратной дорожке, украшенной с двух сторон ленточками низких, бархатных маргариток, Арабелла окончательно решила расстаться с Дэном, чтобы не ломать ему жизнь. Пусть он вернется к своей нескладной Виви и пусть они оба будут счастливы!
Но выйдя из-за розария, она сразу увидела его… Дэн стоял на крыльце дома и, улыбаясь, что-то рассказывал ее отцу. Бежать было поздно, да и глупо. Стараясь сохранять беззаботный вид, она подошла и, приветливо поздоровавшись с Дэном Хэшебаем, невозмутимость которого была еще более крепкой выдержки, чем ее беззаботность, поднялась по ступенькам и скрылась в доме.
Захватив с собой ноутбук, она поднялась наверх и попыталась сосредоточиться на работе, не обращая внимания на колотящееся сердце.
«Алина не любила одеваться по утрам. Если позволяла погода, она выходила в сад, окутанная лишь благородным флером цветочного аромата. Все ее любимые духи были гаммой какого-нибудь одного цветка, чистой гармонией его цветочной души. Алина присела на край ванны, совершила несколько только ей понятных, таинственных прикосновений – и ее тело окутал невидимый глазу туман. Сегодня она выбрала Hiris – слитое воедино масло белого и черного ириса вырвалось из флакона, и она прикрыла глаза, наслаждаясь всеми оттенками, которым так богат этот густой жаркий запах. Цветок, земля, шоколад, мед, корни и дерево… Ее обоняние, искушенное жизнью в саду, безошибочно перебирало все нюансы живого, страстного аромата».
__________
Арабелла остановилась. Она не знала, что будет дальше…
Когда сама жизнь казалась ей увесистым фолиантом, полистав который можно найти множество занимательных сюжетов для еще не написанных книг, все было проще. Но сейчас… Как быстро все поменялось местами! Теперь она не знает, как быть со своей жизнью, и пока не узнает, кажется, не сможет написать больше ни слова.
Она осторожно выглянула в окно – в саду Дэна не было. Тогда она выбежала в галерею, ведущую в зимний сад, и осмотрела дом с другой стороны. На крыльце его тоже не было. Она сбежала по лестнице вниз – в гостиной, устроившись в низком кресле, дремал отец, держа в руке утреннюю газету.
«Где же он? Неужели ушел?»
Сбежав с крыльца, она обогнула дом, вышла на улицу через незаметную боковую калитку и, крадучись вдоль высоких кустов жасмина, пошла в сторону главных ворот.
Она злилась. «Ну почему, – думала она, – этот мальчишка вошел именно в мое купе?! Он должен был ошибиться дверью! Да, место рядом со мной свободно, но оно не для него».
У ворот было пусто, лишь взлохмаченные воробьи облепили деревянную решетку забора. Но Арабелла уже не могла остановиться. Она перебежала улицу и пошла по ней, вдоль знакомых с детства цветущих палисадников, все дальше и дальше от дома. Сначала она узнавала все, потом стали попадаться новые дома, а потом она вышла на совсем незнакомую ей улицу. Или здесь все так успело перемениться, или она просто многое успела забыть – эта неизвестность захватывала ее, не давая остановиться. А через час ей уже казалось, что она бредет по совершенно незнакомому городу, такому тихому в этот полуденный жаркий час, будто покинутому жителями. Это было странно и заманчиво, она увлеклась игрой, предложенной памятью, и даже удивилась, вдруг увидев на улице, которой она тоже не узнала, знакомое строение – плывущий в море цветущего вереска традиционный двухэтажный «английский загородный дом».
Эффект «дежа вю», пугающий многих знакомых ей людей, всегда привлекал ее. Неуловимое ощущение, что «это» – не в первый раз, и все, что сейчас происходит, точная копия того, что уже было однажды – времени, места, событий, – делало для нее реальной так называемую «прошлую жизнь», возможно, ее собственное предыдущее воплощение. И сейчас ей казалось, что она уже когда-то приходила сюда и тайком наблюдала за окнами этого дома, чистейшие стекла которого отражали цветущий вереск – белый, пурпурный, розовый, розово-фиолетовый, красный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30