– Конечно. Я понимаю – рана еще не затянулась… Может, именно поэтому в нашу первую встречу вы были несколько напряжены.
«Нет, совсем по другой причине…»
– Да, возможно, – солгала я, разглядывая десертную вилку.
– Ну что ж, – промолвил Дэвид, заметив приближение официанта. – Как насчет десерта?
– Да как-то уже не хочется… Впрочем, как вы думаете, здесь подают кофе с птифурами?
– Точно не знаю. Боюсь, что нет. Но есть одна идея: у меня дома должен быть отличный бельгийский шоколад, так что, если у вас хватит смелости принять это приглашение, мы могли бы выпить кофе у меня. Мой дом буквально в двух шагах отсюда, и обещаю вам, что не буду показывать вам свое портфолио!
Я улыбнулась. Кофе с шоколадом? У него дома? Да. Тогда, возможно, я и смогу сказать то, что должна. Я бегло оглядела других посетителей, негромко беседующих между собой. Да, мне будет гораздо легче сделать это признание у Дэвида дома.
– Ну как, согласны?
Я кивнула. Дэвид оплатил счет, и мы вышли на улицу, вдыхая теплый вечерний воздух. Мы пересекли Сент-Джон-стрит и свернули направо – на Бенджамин-стрит, где располагался ряд складских помещений из коричневого кирпича.
– Моя квартира – в здании старого консервного заводика, на последнем этаже, – пояснил Дэвид. – Я купил ее в прошлом году – вскоре после развода.
Мы поднялись наверх в тускло освещенном лифте. Дэвид открыл дверь. Я ожидала увидеть просторное помещение – что-то похожее на арт-галерею – с обнаженными железными конструкциями и кубами из матированного стекла, но все было совсем иным. Помещение оказалось просторным, но пропорционально разделенным на уютные комнаты. По всей квартире был настелен матовый паркет.
– Здесь чудесно, – сказала я.
На стене висела черно-белая фотография – два маленьких мальчика работают на банановой плантации. Что-то в композиции, в трагически-покорном выражении детских глаз заставило меня внимательнее всмотреться в фотографию. От снимка было просто не оторвать глаз.
– Это ваша, Дэвид?
– Да. Садитесь, а я пока сделаю кофе.
Я присела на диван в большой гостиной, по-видимому служившей и кабинетом. Полки прогибались под тяжестью книг по фотографии. Я прочитала имена: Роберт Капа, Себастиан Сальгадо, Картье-Брессон и Ирвинг Пенн, а еще Марта Геллхорн, Ансель Адамс, Инге Морат и Мэн Рэй. На столе лежали справочник «Магнум», биография Ли Миллера и коробка с этикеткой «Цветные негативы». На комоде стояч диплом Ассоциации фотографов прессы, а рядом – фотография соблазнительно улыбающейся блондинки лет двадцати восьми. Тут вошел Дэвид с подносом.
– Это ваша жена?
– Да. Бывшая.
– Красивая…
– Да. Она полька. Впрочем, языковые трудности не были причиной нашего разрыва, поскольку она абсолютный билингв. Ну что, может, выпьем кофе на воздухе?
– Где это? У вас есть балкон?
– Нет, но есть кое-что другое. Идемте.
Мы прошли по коридору в другой конец квартиры, а потом поднялись по белой винтовой лестнице, которая привела нас к светло-голубой двери. Дэвид повернул ручку, и мы оказались на большой террасе, освещенной множеством ламп, вмонтированных в пол.
– Добро пожаловать в мой сад, – сказал хозяин.
Сад был прекрасно устроен, а цветов в нем оказалось не меньше, чем в оранжерее весной. Клематис нескольких сортов обвивал решетку. В горшках, корзинах и кадках пышно цвели герань и петунии. Фуксии напоминали розовые и красные балетные пачки. Цвел здесь и благоуханный жасмин. По всей террасе разливался божественный аромат.
– Ого. Это ваших рук дело?
– Если бы! Квартира продавалась вместе с садом. Я, конечно, стараюсь поддерживать его в хорошем состоянии, но, увы, садовник из меня весьма средний. Я только поливаю растения и надеюсь на лучшее. Осторожно, не запнитесь о шланг.
Мы подошли к краю террасы, где стоял кованый железный стол с четырьмя стульями. Нам открылась панорама ночного Лондона, освещенного множеством огней, и мы стали вглядываться вдаль, различая знакомые здания.
– Вот там – Барбикен, – сказал Дэвид, – а там – башня Нат-Веста. Слева – «огурец» – видите зеленые огоньки? А вот там – башня «Оксо», а чуть дальше, вот там, – «Око Лондона».
Мы пили кофе, вслушиваясь в какофонию лондонского ноктюрна – далекий рык автомобилей, шорох шин по мостовой, настойчивый вой моторов и сигнализации. Часы на соседней церкви пробили десять.
– Это церковь Святого Иоанна – она чуть дальше по дороге. А вот там виден самый краешек собора Святого Павла. Славно, правда? – радостно спросил он. – Я очень рад, что вы здесь, – одному этим видом наслаждаться не так интересно.
Возникла пауза, и я уже собиралась сказать Дэвиду то, что должна была сказать, но слова как будто застряли у меня в горле. А Дэвид уже заговорил о своем последнем проекте: по заказу одной природоохранной организации он снимал незаконную вырубку леса в Индонезии. Нередко приходилось ему снимать и детский труд.
– В Гватемале я фотографировал четырехлетних детей на уборке сахарного тростника. Их мачете были больше их самих. Вместо того чтобы играть, детям приходилось до изнеможения вкалывать на солнцепеке…
– Наверное, вам доводилось видеть чудовищные вещи.
– Да – чудовищные. И в то же время до странного увлекательные. Да, это очень затягивает – смотреть на все то зло, которое мы, люди, причиняем друг другу.
От стыда мне захотелось провалиться сквозь землю.
– А что же было самым ужасным? – спросила я, пытаясь скрыть свои ощущения. – Понимаю, это нетактичный вопрос, но все-таки…
– Не смущайтесь – мне его часто задают. Выбрать есть из чего… Отступление войск из Басры в 1991-м. Последствия Омы. Косово, как вы, наверное, догадываетесь, тоже было сплошным кошмаром – я провел там год. И ужасы Руанды не оставляют меня до сих пор. Но в прошлом году я съездил в Израиль, и это стало последней каплей.
– Почему?
– Потому что очередной самоубийца взорвал бомбу в иерусалимском кафе, и я отправился фотографировать место трагедии. На противоположной стороне улицы я увидел женщину, кричавшую от горя. Я начал фотографировать ее, она это заметила, подбежала ко мне и начала меня бить. Больно. Она меня буквально отколотила–и правильно сделала. Я понял, что пришло время остановиться. – Он задумчиво посмотрел на расстилавшийся перед нами город. – Ужас в том, что, взяв в руки фотоаппарат, ты становишься глух эмоционально и получаешь возможность дистанцироваться от происходящего. Ты можешь видеть людей, лежащих на земле с жуткими ранами или даже застреленных у тебя на глазах, но при этом ты как бы временно перестаешь им сочувствовать. У тебя только одно на уме: «Отличный кадр… вот это… вот это… и еще вот то». Ты настраиваешь фотоаппарат, наводишь объектив и щелкаешь, и в этот момент больше ни о чем не думаешь. Тебя интересуют снимки, а не люди. Но впоследствии тебя переполняет отвращение к самому себе.
– Но фотографии тоже важны.
– Безусловно. И каждый пытается сделать именно такой, важный снимок – тот, что выходит за рамки своего контекста и становится глубинной метафорой. Но фотографы дорого за это платят. Многие страдают от депрессии, а некоторые даже кончают с собой. Я нес этот груз двенадцать лет и решил, что с меня хватит.
– И поэтому вы стали свободным художником?
– Да. Куда лучше выбирать темы самому, чем без конца фотографировать трупы.
– Значит, теперь вы получаете удовольствие от работы?
– Конечно. Но поскольку это не очень прибыльно, то приходится соглашаться на коммерческие заказы. К примеру, делать снимки для отчетов разных компаний, если, конечно, у этих компаний хорошая репутация, а недавно я стал получать заказы и от журналов. Я проиллюстрировал нескольких историй о преуспевающих дамах для «Мари Клер», а потом мне позвонила Лили Джейго. – Он вдруг смутился. – До сих пор не понимаю, почему она предложила мне сфотографировать вас.
– Ну… наверное… она решила, что в этом будет какая-то острота. Да, она так она и сказала – снимки должны получиться «острыми».
– Что ж, у меня свой стиль. Мои снимки очень динамичны – видимо, Лили имела в виду именно это. А как вы с ней познакомились?
Я рассказала ему, и он расхохотался:
– Могу себе представить. Лили помешана на животных.
– Она говорила, что встречалась с вами пару раз.
Он кивнул:
– Она такая манерная. С женщинами этого типа очень трудно общаться.
– Так в моих снимках будет «острота»? – спросила я.
– Думаю, в них будет очарование. Я их завтра напечатаю.
– Где?
– Здесь. У меня есть собственная темная комната.
– А как это происходит? Я никогда не видела.
– Правда? Ну, сперва нужно отобрать негативы тех кадров, которые вы собираетесь печатать, а потом… – Внезапно он поставил чашку на стол. – Вы хотите посмотреть? Я мог бы вам показать.
– Как – сейчас?
– Да. Я могу напечатать ваши фотографии, пока вы здесь. Как вы на это смотрите?
– Здорово. Да… я буду рада. Но сколько времени это займет?
– Не больше сорока пяти минут. Я закажу такси на 11.15. Хорошо?
Я кивнула.
– Отлично. Идемте.
Дэвид взял поднос, и мы зашли обратно в квартиру. Пока он вызывал такси, я заглянула в его спальню (дверь оказалась приоткрыта). Судя по всему, он аккуратен: кровать была тщательно застелена белым покрывалом, разбросанных вещей не наблюдалось. В углу я заметила хоккейную клюшку.
– Ну вот, – сказал Дэвид, – такси я вызвал. – Он снял пиджак, бросил его на стул и открыл соседнюю с кухней дверь. – Это здесь.
Как только мы вошли в темную комнату, мои ноздри наполнились запахом щелочи.
– Обожаю проявку, – объявил Дэвид.
На веревке висели блестящие ленты негативов, а также четыре или пять снимков. На столе стояли бутылки и коробки с надписью «Илфорд» и «Кодак». Дэвид что-то положил на один из подносов, а потом взял в руки какой-то аппарат, похожий на большой микроскоп.
– Это увеличитель. Мне нужно просто… вот так. Отлично. Вы готовы?
Он наклонился ко мне, дотянулся до электропровода, щелкнул выключателем, и мы мгновенно погрузились во тьму.
– Скоро вы снова сможете видеть, – негромко сказал Дэвид.
И действительно – комната постепенно наполнилась неярким коралловым свечением, и смутные очертания предметов стали проступать из бархатистой темноты. Я посмотрела на Дэвида – его лицо тоже постепенно материализовалось.
– Это освещение безопасно для пленки, – пояснил он. – Тут у меня три любимых негатива. – В руке он держал плоскую черную коробку – что-то вроде коробки для CD. Он открыл коробку, извлек оттуда первый кадр, направил на него струю сжатого воздуха из баллончика, а затем положил его под увеличитель. Зажегся маленький огонек.
– Это защитный фильтр, – сказал Дэвид. – Он защищает бумагу от света, пока идет фокусировка.
В кадре я разглядела свои черты – сперва они были размытыми, но постепенно обретали четкость.
– А, вот и этот кадр. Так, будем его проявлять.
Он вытащил фильтр и посмотрел на часы, стоявшие на полке перед нами. Мы оба хранили молчание, пока светящаяся стрелка отсчитала двадцать секунд. Затем Дэвид выключил увеличитель, взял бумагу и отправил ее в лоток для проявки. Теперь он покачивал лоток взад и вперед, легонько встряхивая его. Было слышно, как жидкость плещется о края.
– Нам потребуется около трех минут.
Дэвид опустил руки в жидкость и, взяв бумагу за уголки, аккуратно подвигал ее. На ней уже начали проступать серые пятна.
– Вообще-то следует пользоваться щипцами, но я предпочитаю все делать руками. Для меня важны тактильные ощущения. Для кожи это не очень хорошо, но в моем случае это едва ли так уж важно.
Пауза.
– Дэвид. – Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет у меня из груди.
– Да?
– Я должна вам кое-что сказать…
– Правда? И что же?
Я сделала глубокий вдох. Он искоса взглянул на меня и тут же снова перевел взгляд на лоток.
– Что вы хотите сказать? У вас такой серьезный вид.
– Ну… за обедом я говорила, что вы сами назвали мне свой возраст. Но это не так.
– Мне тоже показалось, что я не говорил вам, сколько мне лет.
– Я узнала об этом не от вас.
– Как же вы узнали?
– Дело в том… – Я посмотрела на Дэвида. Он по-прежнему был погружен в процесс. – Дело в том…
– …что я выгляжу на тридцать шесть, да? – предположил Дэвид.
– Нет, вовсе не в этом. Дело в том, что… я… – Сердце билось отчаянно. – Я… узнала ваш возраст на вашем веб-сайте. Там написано, что вы родились в 1967-м. Вот… вот так я и узнала.
– О! – рассмеялся Дэвид. – А я-то думал, вы собираетесь рассказать мне нечто ужасное! А оказывается, весь Секрет в том, что вы посетили мой веб-сайт. Я вас правильно понял?
– Да… да… – только и смогла ответить я.
– Что ж, – снова засмеялся он. – Я рад. По правде говоря, я даже польщен. Так этим ваше «признание» и ограничивается?
– Вообще-то я…
– Смотрите-ка, – перебил он меня, – а вот и вы…
Я взглянула на бумагу, уже начавшую темнеть и покрываться пигментом. На ней проступили мои волосы и подбородок, губы и нос.
– Люблю эту стадию процесса, – признался Дэвид. – Изображение возникает из небытия прямо на глазах. Это все равно что включить радио и услышать музыку.
Снимок был один из тех, которые Дэвид сделал у меня дома. Да, в моем облике и впрямь присутствовала «острота». Я была обеспокоена и явно чувствовала себя неуютно. Это отражалось в моих глазах. Глядя в них, можно было догадаться о вине, столько лет меня тяготившей. Мне показалось, что вместе с фотографией «проявили» и меня.
– Дэвид…
– Ты красива, – неожиданно сказал он. – И у тебя очень интересное выражение лица. Ты выглядишь озадаченной, как будто в голове у тебя происходит что-то очень сложное. Возможно, это все еще последствия разрыва с женихом, – с сочувствием предположил он.
Я молчала. Дэвид достал фотографию из проявителя и переместил ее в соседний лоток.
– А это – фиксажная ванна, – пояснил он, легонько встряхивая лоток. Достав снимок, он осторожно переложил его в следующий лоток. – Так, теперь будем закреплять. Пусть полежит тут, пока я занимаюсь следующим кадром.
Продолжая негромко разговаривать со мной, Дэвид произвел такие же действия и со вторым кадром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46