Во всех уголках света священники, монахини и монахи открыто восстают против своих начальников по целому ряду вопросов – это и гражданские права, и война, и целибат, и бедность, устаревшие догмы, суеверные доктрины и откровенно фашистская политика. Послушайте, да ведь сейчас на сотнях фронтов по десятку различных вопросов назрел настоящих бунт. Незадолго до того, как я оттуда смылся, на площади Святого Петра произошли беспорядки. Это было вечером, перед днем открытия всемирного синода епископов, и либеральные и консервативные католики устроили потасовку прямо перед папскими окнами. Все началось со всенощных бдений в поддержку доктрины бедности. Надо сказать, что Церковь неизменно проявляла безразличие к этой теме, поэтому нечего удивляться, что бдения вылились в настоящее побоище. Ребята, я задействовал всю силу воли – до последней частички, какая только имеется в моем маленьком розовом теле, – чтобы не оказаться в него втянутым. Кулаки у меня так и зудели.
– Могу себе представить, – заметил я. – Аманда, я ведь тебе тоже рассказывал о глубоком кризисе Церкви. О том, как рабы сбрасывают с себя оковы бесправия, о том, как безгласные обретают голос, о том, что Церковь трещит по всем швам.
Аманда кивнула.
– Да, я помню. Стремление к свободе – это прекрасно. Но я, как мне кажется, не слишком задумываюсь об этом.
– Пришло время задуматься, малышка, – ответил я. – Потому что нравится нам это или нет, но это касается нас всех.
– Он нисколько не преувеличивает, – подтвердил Плаки. – Сейчас, когда Церковь сотрясает внутренняя революция, ей приходится защищать себя гораздо агрессивнее, чем прежде. Сегодня более, чем когда-либо, ей совершенно ни к чему быть втянутой в этот скандал, этот, так сказать, corpus delecti. – С этими словами Перселл снова похлопал мумию по коленной чашечке.
Аманда поджала губы.
– Вот вы сейчас говорили о бедных католиках, дорогие мои, – сказала она. – А можно ваши слова отнести и к протестантам?
Ответ на ее вопрос я решил взять на себя.
– Насколько я понимаю эту проблему, основная разница между Католической и Протестантской Церквями заключается в том, что католичество хорошо организовано и имеет политическое влияние в международном масштабе, тогда как Протестантские Церкви разрознены, плохо организованы, чрезвычайно слабы и имеют авторитет лишь в масштабе одной страны. Существует, конечно же, множество различий в их вероучении, но, как любит выражаться наш друг Плаки, это чистой воды академизм. Главное же состоит в том, что эти две Церкви связаны друг с другом гораздо ближе, о чем большинство христиан и не подозревает. Прекрати вдруг Римско-Католическая Церковь свое существование, протестантская Церковь вряд ли сможет быстро занять освободившееся место. Пожалуй, она тоже прекратит свое существование, причем очень скоро. И католический поезд-экспресс, и протестантский паровозик катят по одним и тем же рельсам, и если мост будет снесен непогодой, и тот, и другой рухнут в пропасть на самое глубокое дно самого глубокого ущелья. От того факта, что Иисус Христос смертен, протестанты пострадают не меньше, чем католики. Вряд ли мы можем полагаться на их помощь. Ну, может быть, только на унитариев. Те, насколько я понимаю, проглотят любую ересь.
Плаки внезапно поднялся на ноги. В его голубых глазах появился похоронный плюмаж тревоги.
– Послушайте меня все, – произнес он. – Вполне возможно, что мы с вами в этой кладовке стоим между Церковью и ее будущим. Врубаетесь, что это означает? Церковники ни перед чем не остановятся, чтобы помешать нам раструбить на весь свет о том, что Тело находится в наших руках. Если им удастся добраться до нас прежде, чем мы обнародуем нашу находку, они без всяких колебаний прикончат нас. Всех до единого, даже малютку Тора не пощадят. Я принес к вам в дом мертвого Иисуса, не спросив вашего разрешения, чем подверг ваши жизни опасности. А это действительно опасно, друзья. Думаю, будет разумнее всего, если я заберу Тело и куда-нибудь с ним спрячусь. Наверное, лучше всего схорониться в каком-нибудь мотеле. Отсижусь там, пока не придумаю, что дальше делать.
– О, Плаки, – произнесла Аманда тем изумительным тоном, который придавал чувственность ее словам даже тогда, когда на уме у нее не было никакого секса. – Давай не будем даже думать об этом. Почему ты не хочешь, чтобы мы повеселились?
Джон Пол удостоил Перселла взглядом, который можно было расценить как мандат доверия. Что касается меня, то я проверил, не задремал ли на боевом посту наш славный друг Мон Кул. В каждом приглушенном залпе охотничьего ружья мне слышались выстрелы убийц. В каждом проезжавшем по фривею автомобиле чудилась скорая встреча с безжалостными наемниками Ватикана. В моем воображении громко цокали острые каблучки Кармен Миранды, вознамерившейся отомстить за свое католическое детство. Ча-ча-ча.
•••••••
В этот самый момент ополоумевшие настенные часы по-прежнему тикают в заброшенном зверинце – внизу, на первом этаже. В гостиной, где я сижу за печатной машинкой, их тиканья не слышно. Тем не менее я ощущаю его. Каким бы неестественным ни казалось словосочетание «уходящее время», тиканье часов чрезвычайно реально. Каждое, даже неслышимое, тиканье физически вонзается мне в спину, как будто время – это дамочка, у которой наступил климакс и которой надо срочно позвонить по телефону своей сестре в Кливленд, а я по платному телефону пытаюсь отговорить свою подружку от самоубийства. «Нехватка времени» совершенно не дает мне возможности передать слово в слово наш разговор в кладовке придорожного кафе в ту октябрьскую пятницу или донести до вас во всех подробностях каждый жест присутствовавших и каждый нюанс настроения. Обстоятельства вынуждают меня пропускать огромные куски диалогов, однако вы не должны чувствовать себя обделенными, потому что эти лакуны вам все равно были бы неинтересны. Моя миссия состоит не в том, чтобы пробуждать в вас интерес. Когда автор пишет роман, он включает в текст только ту информацию, которая способна вызвать любопытство читателей. Однако когда он творит исторический документ, каковой создаю я, то его священный долг – записывать все, что происходит, независимо оттого, интересно это или нет. Тем не менее время подгоняет.
День уже клонился к закату, когда мы приступили к самому главному. К тому времени мы с Перселлом, не привыкшие истязать себя постом, издавали неконтролируемые звуки в области желудка. Желудок Плаки рокотал страстно и бравурно, мой, вторивший ему, звучал приглушеннее и слабее, как будто желудок Плаки являл собой шедевр старого мастера, а мой – современную копию, сделанную ловкачом-копиистом или прилежным студентом-старшекурсником школы искусств. Если читатель имеет склонность к реализму, то осмелюсь заметить: он, читатель, может напомнить себе во время следующих пассажей диалога, что два привилегированных желудка скулили, булькали и урчали – пункт и контрапункт – все то время, пока шли горячие споры.
– Что это мы все ходим вокруг да около? Может, хватит? – потребовал Перселл. – Мы вот уже девять часов треплем языками, если верить этим безумным часам, а они, похоже, научились сообщать время в каком-нибудь кубинском борделе. У меня такое ощущение, будто я прошел ускоренный курс истории христианства, начиная с 40 000 г. до Рождества Христова до двадцати минут тому назад. Вы понимаете, куда я клоню? Я вовсе не собираюсь ничего критиковать, но мне очень хотелось бы знать, что вы думаете по этому поводу? Что же нам все-таки делать с Телом? Насколько я помню, по методике мозгового штурма, мы должны прийти к окончательному решению только в воскресенье вечером. Но я с огромным удовольствием выслушал бы и раньше ваши мысли по поводу того, что нам делать… э-э-э… с ним. – С этими словами Плаки пытливо посмотрел каждому в глаза.
Зиллер, судя по всему, и не собирался ничего отвечать. Все это время он продолжал рассматривать Тело с таким видом, с каким кот поглядывает на вход в мышиную норку.
– Давайте устроим ему достойные похороны на склоне Бау-Вау, – предложила Аманда. – Соответствующий ритуал – и да почиет он наконец в мире. Голубое небо станет его вечным спутником, а также ветры, облака, вода, бабочки, деревья, камни, грибы, животные – все, как было в этом мире из века в век. Ба-Ба не оставит никакой тропинки в траве, когда по утрам будет приносить ему цветы. – Аманда сидела, положив руки на колени. Она по-прежнему сохраняла спокойствие, внешне оставаясь такой же, как и девять часов назад, когда начался наш разговор.
– Не могу сказать, что разделяю или принимаю чувства Аманды, какими бы альтруистическими они ни были, – произнес автор этих строк. – Однако в настоящий момент не вижу никакой альтернативы. Сам я пока еще не придумал плана, достойного того, чтобы изложить вам. А что скажешь ты, Плаки? Ты, похоже, уже что-то решил. Что ты предлагаешь сделать с Телом?
Перселл резко дернулся на деревянном стуле. Глаза его пылали – совсем как кончик только что выкуренной им сигары. Да, план действий у него точно уже имелся.
– Слушайте, что я собираюсь с ним сделать! Поместить его на первые полосы газет! Показать по всем телеканалам! По всем до единого! Замазать его морщины и снять для обложки «Лайфа»! Передать его изображение через спутники! Созвать акул пера со всего света, и чтобы они задавали нам свои вопросы! Представители прессы резко снимаются с мыса Кеннеди и Вашингтона и лавиной устремляются в Скагит! Стрекочут кинокамеры, вспыхивают софиты, пощелкивают микрофоны, шумно, с шуршанием перематываются бобины с пленкой в магнитофонах, придорожный зверинец залит светом прожекторов! Ученые мужи прибывают в персональных вертолетах! Сульцбергер спешно звонит Папе, чтобы отменить встречу с ним, после чего, используя мощь своего престижа, возвращается в начало очереди желающих заглянуть хоть одним глазком в кладовку. Ведущие газетных колонок, издатели, комментаторы, знаменитые фотографы толпятся на нашей автостоянке. Да, не забудьте об андеграундной прессе – «East Village Other», «The Barb» и «Rolling Stone», – и их черед настал! Он на всех газетных страницах, на всех экранах – от Скагита до Катманду! Льды Южного полюса тают от жарких информационных сообщений, обитатели джунглей от Конго До Амазонки передают эту историю барабанной дробью тамтамов. Глаза и уши всего мира прикованы к Его окончательной и бесповоротной смерти! – Плаки сделал паузу, чтобы насладиться эффектом, который произвела его речь. – Вот что я хочу сделать с Телом!
– Прошу меня простить, но, как мне показалось, ты не желаешь сохранить эту историю в тайне. Верно? Ты хочешь, чтобы сообщение о Теле произвело в обществе сенсацию подобно взрыву бомбы. Так? Почему? Зачем? С какой целью? – Слова эти слетели с моих губ. А где-то на заднем фоне несколько собственных вопросов задал мой многострадальный голодный желудок.
– Причину понять несложно. Вообще-то причина здесь не одна. Причин много, и все они вполне доступны для понимания. Причина первая – сделать игру по возможности честной, восстановить в жизни элемент истины. Люди живут во лжи еще с самого начала иудео-христианской эры. Ложь извратила нашу науку, нашу философию, нашу экономику, наши общественные институты и наше простейшее повседневное существование: наш секс и наш отдых. Пока люди одурачены, пока их сознание занято утешительным христианским эскапистским суеверием, они лишены возможности открыть для себя – или заново открыть, как сказала бы Аманда, – кто они, каково их место в мироздании, в естественном устройстве матушки-природы. Я не знаю, что такое главная истина, черт возьми. Я даже не знаю, какова на вкус жизнь – сладкая или кислая. – Перселл улыбнулся Аманде, и та ответила ему застенчивой улыбкой. – Но я точно знаю, что вы не найдете истины, если начнете поиск с ложной посылки, а западная традиция, в своих лучших и худших проявлениях, всегда двигалась от ложной посылки христианской божественности. Тело, судьбу которого мы сейчас решаем, способно уничтожить ложь и дать человеку возможность начать все сначала, с ноты правды и реализма. Вот вам первая причина.
Бывший атлет, а ныне изгой, прочистил горло. Или это все-таки был желудок?
– Причина номер два, – произнес он. – Удар по истеблишменту. Это будет мощный удар по всяческим авторитетам!
– Ты имеешь в виду авторитет Церкви?
– Нет, дружище, я имею в виду авторитет власти. Светские власти сделали огромную ошибку, слишком тесно связав себя с христианством. Вся иудео-христианская система до мозга костей авторитарна. Это феодальная система, которую возглавляет Бог – или король, главный начальник. Это – идеальная организация для тех, кто жаден до власти, кто любит навязывать свою волю другим, для извращенцев, обожающих воздаяние и наказание, для властолюбцев. Чему ж тут удивляться, что она так долго существует и успешно функционирует.
– В древней религии начальников не было, – заметила Аманда.
– Не было, – согласился Плаки. – Как не было никаких начальников и в природе. Но ведь христианство основывается не на природе, а на политической модели. Еще во времена императора Константина начальники разглядели в христианстве превосходный фасад и с тех пор используют в своих интересах бедного Иисуса – чтобы опираться на него в бизнесе, чтобы отдавать приказы армиям, закабалять целые народы и манипулировать ими. Наполеон, честь ему и хвала за это, сумел-таки обезвредить Священную Римскую империю, но вы только посмотрите на так называемые христианско-демократические партии, пришедшие сейчас к власти во всей Европе, – где бы христианский демократ ни занял место, знайте, это Ватикан захватил еще одну территорию. И американское правительство, и американский бизнес – если между ними еще осталась какая-нибудь разница – вывалены в христианской риторике, как куриная ножка в муке.
Упоминание куриной ножки вызвало в голодном желудке Перселла непроизвольное урчание. Мой желудок, пусть и не столь драматично, последовал его примеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57