– Молчишь?! Больно горда стала, – прошипела бабушка. – Чересчур в себе уверена.
– Я взрослая, совершеннолетняя, сама зарабатываю себе на жизнь. Почему мне не быть уверенной в себе? – спокойно и внятно произнесла я.
– Я здесь наведу порядок! Мама выходит замуж, пусть. А ты что, думаешь, это можно назвать домом? Тут у вас хуже, чем в гостинице! Каждый приходит, когда ему вздумается. Порядка никакого. Какая-то пани Дзюня роется в комодах и гардеробах. На что это похоже?
– Если я правильно поняла, бабушка, ты хочешь жить у меня?
Бабушка онемела.
– В таком случае, давай внесем ясность. У меня другие порядки. Тут никому не разрешается устраивать скандалы. Скандалить тебе придется ездить в Кальварию или в Ченстохов. А здесь эти методы не действуют. Пожалуйста, ты можешь спокойно жить у меня, если согласишься выполнять следующие элементарные условия: во-первых, обходиться без крика. Во-вторых, без Михала; я не намерена ни работать на него, ни терпеть его присутствие. В-третьих, с нами будет жить пани Дзюня. Вот и все. Если это тебя устраивает, оставайся.
Я вышла из кухни. Вскоре услышала, что вернулась мама. Бабушка с минуту говорила с ней вполголоса, но затем, по обыкновению, перешла на крик.
– Эта дрянная девчонка ставит мне условия! Вот до чего дошло. Это твоя вина. Женщина в твоем возрасте должна не за мужиками бегать, а смотреть за ребенком. Она взрослее, чем Михася и Виктория. Дожила я, нечего оказать – внучка мне мораль читает.
Я переждала ссору, не заходя в кухню. Когда там замолчали, я поднялась к пани Дзюне.
– Вы знаете, приехала бабушка и хочет остаться жить у меня. Я им сказала, что сразу после маминой свадьбы вы переедете ко мне. Ладно? Вы же мне обещали!
– Конечно, перееду. На Покутницкой улице живет в трущобе, можно сказать, в развалинах, женщина с двумя детьми. Скажу ей, пусть вселяется в мою квартиру. Но как быть с бабушкой?
– Я ей поставила условия. Согласится – ладно, а нет – пусть делает, что хочет.
– Знаешь, пока я тут сидела и шила, мне подумалось, что, может быть, твоя бабушка вовсе и неплохой человек. Просто у нее была тяжелая жизнь, одолевали труды, заботы, никаких радостей, никакой настоящей поддержки она не видела, вот и озлобилась.
– Возможно. Но никому, кроме вас, это бы не пришло в голову.
Когда я вернулась от пани Дзюни, в квартире царила полнейшая тишина.
Мама, по обыкновению, ушла. Бабка спала.
Встав утром, я с удивлением обнаружила, что завтрак готов, а бабушка, одетая, хлопочет у плиты. Я принялась за еду. Бабушка молча наблюдала за мной, а затем заговорила, ни к кому не обращаясь:
– Все, что у меня было, я отдала детям, сама осталась ни с чем. – Она заплакала. – Трех дочерей вырастила, а теперь ни одной не нужна. Вот как бывает, когда всем жертвуешь ради детей.
Мне стало ужасно не по себе. Старая женщина стояла передо мной и плакала. Забыв вдруг, что она никогда не любила меня, что видела во мне одни лишь недостатки, я неожиданно для самой себя сказала:
– Не плачь, бабушка. Моего заработка нам с тобой вполне хватит. Только пусть дома будут мир и спокойствие.
После завтрака мы с ней дружно занялись распаковыванием чемоданов.
В первых числах марта к нам пришли в гости Баранские. Пан Баранский, всегда такой бодрый и веселый, на этот раз был явно не в своей тарелке.
– Сердце пошаливает, – объяснил он бабушке. – Во всем виноват этот проклятый Ченстохов. Жили там в теснотище, нервничали без конца, оно и сказывается. Кто знал, могли ведь сюда приехать на четыре года раньше и сберечь здоровье.
– В оккупацию я тоже привыкла к тесноте. Да и потом было не лучше, но я даже не подозревала, что нервы расшатались из-за этого. Только теперь я вздохнула по-настоящему, – сказала бабушка.
Пани Дзюня, вскипятившая тем временем чай, то и дело заглядывала в комнату, не зная, подавать на стол или нет.
– Пани Дзюня, чай уже готов, наверное, – разрешила я ее сомнения. – Пойдемте принесем, и посидите, пожалуйста, с нами. Знакомьтесь, это родители Збышека.
– Очень приятно. С вашим сыном мы давно знакомы. Очень милый молодой человек, я люблю беседовать с ним, – пани Дзюня приветливо улыбнулась, сразу же завоевав расположение Баранских.
За эти годы пани Дзюня сильно изменилась. Ничто в ней не напоминало ту измученную, несчастную женщину, что пришла к нам поздним вечером 1946 года. Она была скромно, но опрятно одета, с неизменным белым воротничком, подкрашенными волосами. Румянец у нее был, как у юной девушки, и веселые, добрые глаза.
– Вы знаете, – обратилась пани Баранская к маме, – вчера у нас были гости. Пришла бывшая сотрудница моего мужа и привела с собой какую-то пожилую даму. Збышек случайно был дома. И вот я гляжу, он встречает эту даму, как старую знакомую, и остается с нами. Что случилось? – думаю. Обычно стоит кому-нибудь появиться, он моментально исчезает, а тут сидит как пришитый. Беседуем о том, о сем: что все дорожает, что трудно достать синий отрез на пальто…
– Ты все говоришь и говоришь, а в чем дело – непонятно, – перебил жену Баранский. – Я вам сейчас сам все растолкую. Фамилия этой дамы Булицкая. Она мать какого-то инженера или преподавателя института, который увлечен Катажиной. И вот мать пришла разузнать, что это за Катажина. Ясно? Спрашивала, какое у нее образование, играет ли она на рояле, знает ли языки. Я вмешался в разговор и сказал, что если б мой сын – в общем, хороший парень, только все никак не женится, – если б мой сын понравился Катажине, я бы на руках понес его к алтарю. Збышек попытался вмешаться, но я на него прикрикнул, а Булицкой сказал, что если Катажина согласна выйти за ее сына, то пусть она скорее бежит заказывать благодарственный молебен.
– Что вы говорите? – У мамы на щеках выступили красные пятна. – Я знакома с паном Булицким, он был здесь однажды со Збышеком. Такой элегантный, воспитанный. Я не думала, что у него серьезные намерения.
Моего мнения никто не спрашивал. Мама была уверена, что от такого блестящего жениха ни одна девушка не откажется. Только пани Дзюня, которая знала мое отношение к Булицкому, понимающе взглянула на меня.
Через три дня забежал Збышек. Поздоровавшись с бабушкой, он спросил:
– Катажина дома? Видите, каким она пользуется успехом? Ну как, по-вашему? Выдадим мы ее замуж или нет?
– Катажина сама знает, что ей делать. Она уже взрослая и к моему мнению не прислушивается, – ответила бабушка вроде бы шутливо, но в ее словах я уловила обиду. – А вы изменились, повзрослели.
– Годы идут, где уж тут молодеть. А что касается Катажины, то вы правы. Она нас всех заткнет за пояс.
– О чем задумалась? Привет! – крикнул Збышек с порога моей комнаты. – Родная бабушка не имеет на тебя никакого влияния. Что из тебя получится?
– Что получится, то и получится. Вот сижу и думаю, как быть с Булицким.
– В самом деле? – Збышек пристально посмотрел на меня.
– Мама говорит, что любая девушка отнеслась бы к подобному предложению со всей серьезностью. Свободная, самостоятельная женщина – это звучит неплохо, но, откровенно говоря, надоедает. Мы уже сыты по горло эмансипацией. И раз нашелся, наконец, настоящий жених, то за него надо ухватиться.
– Да ты издеваешься! Как так можно, Катажина? Ты издеваешься надо всем на свете. Скажи серьезно, что ты об этом думаешь?
– О чем?
– О браке с Булицким.
– Ах, это тебя интересует! А не лучше ли подложить тебе свинью? Слова твоего папы запали мне в душу. Я прямо вижу, как он несет тебя к алтарю на руках. Вот был бы номер. Ха-ха-ха! Вот была бы потеха! Представляю выражение твоего лица при этом. Пожалуй, ради такого зрелища стоит испортить себе остальную жизнь.
По мере того как я говорила, Збышек мрачнел. Глаза у него потемнели, стали холодными и злыми.
– Заело? Ну что ж, это большая победа. Теперь, насколько я тебя знаю, ты мне скажешь в ответ пару теплых слов. Я жду.
– Так вот, я тебе скажу… – Збышек остановился. – Пойдем куда-нибудь на чашку кофе.
– Это что, месть? Может быть, ты хочешь выкинуть какой-нибудь номер в кафе?
– Нет, нет, – возразил он устало. – Посидим, выпьем кофе, поговорим.
– Пожалуй, я не стану рисковать. Сейчас спрошу у пани Дзюни, если у нас есть кофе, дома его выпьем.
Мы сидели за столом и пили кофе. Збышек молчал, думая о чем-то своем. Я включила радио.
– Ты ведь не думаешь всего этого всерьез. Булицкий по возрасту годится тебе в отцы. Я простить себе не могу, что познакомил вас. Если что-нибудь случится, это будет моя вина.
– Не беспокойся, я никогда не стану его женой. Выходить замуж по расчету мне пока рановато, может, еще удастся по любви.
– Теперь, надеюсь, ты говоришь серьезно? – переспросил Збышек. – Ты так изменилась, что я уже ничего не понимаю. Скажи, что стало с тем мужчиной, которого ты ждала. Помнишь?.. Прошлой осенью.
– Ничего. Живет, работает и вообще процветает. Я с ним встречаюсь на совещаниях в тресте. Он теперь в Клодзке.
– Ты все еще любишь его?
– Збышек! Мне бы следовало обругать тебя последними словами! Ты что себе позволяешь? – Я взглянула на него и осеклась. На этот раз он не смеялся, это его в самом деле интересовало. – Видишь ли… Там уже давно все кончено. Мне не хочется говорить об этом, не надо спрашивать.
– Ладно, не буду, я человек послушный.
– Ты сегодня так не похож на себя, что я уж думаю, не заболел ли ты.
– Вот именно, заболел. Ну, мне пора. Будь здорова.
Домой я возвращалась поздно. Иногда ночью. На стройке работали в две смены, а нас было всего двое с Мендрасом. Погода, наконец, установилась, и на холод больше никто не жаловался.
На пасху мы с пани Дзюней ненадолго съездили в Валим. Только такой отдых я и могла теперь позволить. Мама со Стефаном поехали в Вислу, где они обвенчались. Я чувствовала, что мое присутствие на свадьбе нежелательно. Родным Стефана незачем знать, что у его жены такая взрослая дочь; пусть думают, что я еще девочка.
Вернувшись во Вроцлав, я с головой ушла в работу. Дома я наспех проглатывала ужин и тут же ложилась спать. Бабушка, хозяйничавшая теперь на кухне, ждала похвал.
– Бабушка, после Первого мая я тебе подробно опишу, как все это вкусно. А пока я даже не замечаю, что ем. Дай мне, пожалуйста, завтра с собой побольше хлеба, сегодня мне не хватило.
Я засыпала каменным сном и просыпалась в испуге от ощущения, что забыла, упустила что-то важное. Кроме напряженного труда на стройке, я была занята партийной работой. Проходила отчетно-выборная кампания. Меня еще раньше откомандировали в помощь райкому, и теперь мне приходилось посещать, по меньшей мере, два партийных собрания в неделю.
Как-то выдался особенно трудный день. Утром на стройку прибыла комиссия из обкома ПОРП. Один из будущих жильцов нашего дома написал жалобу на меня, утверждая, что работы ведутся вопреки правилам строительной техники, дом вот-вот рухнет, а сроки сдачи не будут соблюдены ни в коем случае.
Комиссия состояла из трех человек. Один из них, в кожаном пальто и сапогах, сказал мне прямо:
– К нам поступила жалоба. Прочтите.
Я прочитала три страницы, на которых обеспокоенный гражданин объяснял, почему дом должен рухнуть, и попутно жаловался на свои теперешние квартирные условия.
– Если во второй части письма, где он жалуется на плохое жилье, столько же правды, сколько в первой, то у него должны отобрать ордер на новую квартиру.
– У нас теперь ежедневно бывает инспектор по надзору, – добавил Мендрас, прочтя жалобу. – И сами мы тоже не сапожники. Свое дело знаем.
Члены комиссии ходили, смотрели, а когда час спустя собрались уезжать, главный, в кожаном пальто, обратился к другому:
– Ну как, товарищ? Теперь вы успокоились?
– Что? – Я остановилась. – Значит, это было ваше письмо?
– Да.
– Я вас не понимаю. Если вам хотелось увидеть свою квартиру или разрешить какие-нибудь сомнения, можно было это сделать иначе. Так не поступают!
Комиссия уехала. Целый час пропал даром. А нужно проверить арматуру, уже пора бетонировать, нужно посмотреть, как кладут плитку в ванных комнатах, потому что плиточники любят халтурить, нужно…
Прямо с работы я помчалась на отчетно-выборное собрание в одну строительную организацию – последнюю из шести, к которым меня прикрепили. Кроме меня, там должен был присутствовать секретарь райкома ПОРП: это была очень крупная организация.
Я проголодалась, а так как не была уверена, что там удастся перекусить, то решила дорогой съесть хлеб, захваченный из дому. Я вытащила кусок из портфеля и съела его тут же на ходу. Нечего стыдиться. Стыдно только воровать.
Людей собралось много. Я искала секретаря партийной организации, чтобы доложить ему о своем приходе, как вдруг меня окликнули:
– Привет, Дубинская! Вот так встреча! Как поживаете? – Сквозь толпу ко мне пробирался товарищ Фронтчак.
– Ох, как я рада вас видеть! Уже начинают собрание? Нет? Отлично. Успею немножко отдохнуть. Живется мне теперь неплохо. Я окончила техникум. Самостоятельно руковожу стройкой и вроде справляюсь. Теперь вот к нам пристали с ножом к горлу, и к Первому мая мы сдаем дом, досрочно! Работы масса, но и удовлетворение я получаю громадное. Никто меня больше не преследует, не допрашивает. Коллектив у нас отличный. В общем, я довольна.
– Ну и прекрасно! А ваше дело в управлении госбезопасности – досадное недоразумение. Вам кто-то хотел напакостить, но ничего не вышло. Вы молодчина: несмотря ни на что, делали свое дело. Так и надо. Я рад, что у вас все хорошо. А знаете, что Влашик сидит? – спросил он, закурив. – Наших в прошлом году посылали в деревню убирать картофель, и он там вдвоем еще с одним крал гусей и продавал. Скандал был жуткий. Я присутствовал на бюро райкома, когда его исключали из партии.
Собрание длилось долго и было похожим на все другие. Всюду одни и те же вопросы: рост механизации работ, применение готовых панелей, повышение техники безопасности, улучшение социально-бытовых условий. Но на этот раз в зале присутствовал Фронтчак, и, когда я вспоминала об этом, на душе сразу становилось веселее.
Апрель. Месяц как месяц, но для нас он был явно коротким. Столько еще оставалось дел!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65