Ничегошеньки, бедняга, не соображал. О помощи тут и говорить не приходится, они только мешают.
Вечером пани Дзюня уехала. Я осталась дома одна. Мать еще не приходила с работы. Я села было у окна, но мне вдруг показалось, что прохожие проявляют к моей особе усиленный интерес, и я отошла в глубь комнаты.
Пришли мать со Стефаном, но ко мне не заглянули. Несколько раз мать выходила в кухню и, намеренно повысив голос, говорила что-то Стефану. Наконец она приоткрыла мою дверь и сказала:
– Послушай, дорогая доченька, что ты натворила, порадуйся.
Я не шевельнулась. Краешком глаза я видела Стефана, сидевшего за столом с видом человека, обманутого в своих ожиданиях. На мать я старалась не смотреть.
– Может, ты ей скажешь, Стефан! Сделай это ради меня! Скажи ей! А то все ко мне!.. Все ко мне с претензиями. А при чем тут я! Она виновата, ей и говорите!
– Что ж, я могу сказать, – негромко, но решительно перебил мать Стефан. – Успокойся. Криком делу не поможешь. А дело, Катажина, принимает дурной оборот. То, что произошло, сильно попахивает скандалом. Раненый, «Скорая помощь», милиция… Я, правда, не бог весть какой знаток человеческих душ, но понимаю, что заставить себя полюбить невозможно. Хотя в вашем случае это не совсем так. Вы встречались почти целый год. Полгода, по крайней мере, считались женихом и невестой. И вдруг незадолго до свадьбы вы убегаете из дома. Вернувшись, доводите жениха до того, что он пытается покончить с собой. Пожалуйста, не перебивайте, я еще не кончил. Это ваше… – тут Стефан запнулся в поисках подходящего слова, – ваше пребывание в Свебодзицах тоже кое о чем говорит. Может быть, вам об этом неизвестно, но жизнь устроена так, что за ошибки приходится расплачиваться. Для женщины, дорогая моя, важнее всего хорошая репутация. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, сколько правды в словах этого Суманского. Вся беда в том, что он не один. К сожалению, пана Ирека предостерегали многие. Очевидно, зря мама сразу не передала вам всего, что узнала от Ирека, хоть я и уговаривал ее это сделать. Вот оно сейчас и вышло боком. У Ирека возникли кое-какие подозрения еще до Люцининой свадьбы. Теперь же дело приобрело нездоровую огласку. Я вижу только один выход из положения: вы должны немедленно уехать из Вроцлава. И не на неделю-другую, а по меньшей мере на год. За это время многое забудется и все пойдет по-старому.
– Спасибо, вы высказались вполне ясно и определенно. – Я поднялась с кресла и подошла к двери. – Не сомневаюсь, что намерения у вас самые лучшие, однако, к сожалению, не могу последовать вашему совету. Я остаюсь во Вроцлаве – это решено окончательно и бесповоротно.
– Не забывайте, что это касается не только вас, но и вашей матери. Ради ее спокойствия и блага вам следует уехать.
– У меня есть другое предложение, получше. Если жизнь со мной под одной крышей мать не устраивает, пусть она уедет или переберется на другую квартиру. Я твердо решила остаться.
– Вот видишь, я тебе говорила, – вмешалась мама. – Она не только злая и двуличная. Она бессовестная нахалка! И нечего терять на нее время.
– Ядзя! Ты же сама просила меня поговорить с Катажиной, так дай довести разговор до конца. Я не сомневаюсь, что у нее есть основания так поступать, несмотря на то, что все против нее. Бранью ты ничего не добьешься. Лучше уж не вмешивайся.
– Спасибо. Вы угадали. У меня есть свои причины не уезжать из Вроцлава. Мне не хочется их перечислять, скажу только об одной: спасаться бегством от общественного мнения бессмысленно. Куда бы я ни поехала, везде найдется человек, который где-то что-то краем уха слыхал и сам наплетет с три короба. Вот тогда я буду совсем беззащитна, – горько усмехнулась я. – Это же бегство от запаха свечей! Я убежала из Кальварии, убежала из Свидницы – все это правда. А здесь я останусь и никогда отсюда не убегу.
Стефан ушел. Мать занялась было уборкой, но быстро угомонилась. В доме воцарилась тишина.
«Видно, что-то в этом есть, – думала я, лежа в постели. – Стефан не станет преувеличивать. Раз он говорит, что все оборачивается против меня, значит так оно и есть. Попытка Ирека покончить с собой убедила даже таких людей, как Стефан. А ведь он человек солидный, деловой. Его девиз: не прогадать в жизни. Однажды он сказал маме: «Здорово облапошил меня этот тип, у которого я купил выдру. Но ничего, я ему при встрече все выскажу. И других скорняков предупрежу, чтоб держали ухо востро». Когда же мама спросила, много ли он потерял, Стефан возмутился: «Я потерял? Да я тут же эту шкуру продал и еще двести злотых на ней заработал. Но если б я вложил эти деньги во что-нибудь другое, заработал бы гораздо больше».
Да, все очень сложно, очень трудно до конца во всем разобраться. С ума можно сойти. Лучше не думать, лучше спать. Только время может мне помочь».
Я с головой уходила в работу и не слыхала, о чем говорят вокруг. В отделе остались только мы с панной Зофьей. Остальных сотрудников направили на стройки – проводить всеобщую инвентаризацию. Работы было столько, что домой я вырывалась не раньше семи вечера.
Наш заведующий был неумолим. Он приносил целые груды документов, писем и накладных, сваливал их перед панной Зофьей на столе и без лишних слов удалялся.
Панна Зофья нашла чрезвычайно простой выход из положения: львиную долю работы она перекладывала на меня, да и в остальном не слишком себя переутомляла. Мне постоянно приходилось что-то за нее доделывать.
Панна Зофья была сорокалетней старой девой, преисполненной чувства собственного достоинства. Она носила платья голубых тонов с высокими кружевными воротничками. Дам в таких платьях я видела на старых фотографиях в семейном альбоме. Зофью часто мучили головные боли; тогда у нее портилось настроение, и она уходила домой. Столь же часто она назначала свидания своей неработающей приятельнице в маленьком кафе «Артистическое» на Свидницкой. В таких случаях она сообщала, что завтрак забыла дома, а работать на пустой желудок не может. Потом в ней, видимо, заговаривала совесть – она приносила мне из «Артистического» пирожное.
Разговаривали мы с ней мало. Панне Зофье импонировали титулованные особы. Она обожала наделять всех чинами и званиями. Заведующего она без всяких на то оснований величала «пан адвокат». Ему это, вероятно, льстило, и он не возражал. Поговаривали, что панна Зофья близко знакома с управляющим и поэтому много себе позволяет.
Моими личными делами пока никто не интересовался. Только недели через две после печального случая с Иренеушем поползли первые слухи.
Панна Зофья спросила меня напрямик:
– Это правда, что из-за любви к вам один молодой человек пытался застрелиться?
Я побледнела. Значит, уже и сюда дошли сплетни! Ничего не поделаешь, надо что-то ответить, лишь бы пресечь эти разговоры.
– Да. Только он не всерьез. Просто случайность.
Больше вопросов панна Зофья не задавала. А несколько дней спустя перебралась в другую комнату. Я слышала, как она говорила кому-то в коридоре:
– Что делать, приходится заботиться о своей репутации. В этом году из Англии приезжает мой жених. Знаете, с кем поведешься, от того и наберешься. Почему я должна говорить тихо? Пусть слышит. Девчонке всего восемнадцать лет! Я в ее возрасте одна из дому не выходила. А того, что о ней рассказывают, лучше не повторять. Во всяком случае, для меня это неподходящая компания.
Я готова была сквозь землю провалиться. Что сказать? Стоит ли на это обижаться? Если и другие поступят так же, тогда через неделю придется обидеться на весь мир.
Как я ни убеждала себя, что все это меня нисколечко не трогает, я была в таком состоянии, что не могла работать. Чтобы немного успокоиться, я решила выйти на улицу. Никто не должен знать, как тяжело я переживаю эту историю.
Заведующий не хотел меня отпускать.
– Может, как-нибудь в другой раз. Сегодня очень много работы. Я знаю, вы каждый день задерживаетесь допоздна, но ведь нужно поддерживать доброе имя отдела. Славу халтурщиков снискать нетрудно, а вот отделаться от нее будет не так легко.
– В таком случае разрешите мне сейчас уйти, а в три я вернусь и не уйду, пока всего не сделаю. Мне необходимо выйти.
Заведующий согласился, но проводил меня таким взглядом, будто хотел что-то еще сказать.
На улице было свежо и приятно. Дождь, ливший без передышки последние несколько дней, основательно смыл пыль, скопившуюся на улицах за время сухой, почти бесснежной зимы.
Я пошла к Партизанскому холму. По дороге остановилась на мосту поглядеть, как две девочки кормят рыб. Они крошили в воду хлеб, а рыбешки, отталкивая друг друга, жадно разевали рты.
Я решила пойти далеко, чтобы устать и отвлечься, но для этого надо было зайти домой переменить обувь. Переходя дорогу, я услыхала у себя за спиной такой яростный скрежет тормозов, что невольно отскочила в сторону.
Я обернулась. Мне махал рукой какой-то молодой человек. Да ведь это же приятель Люцины, тот самый офицер УБ, которому я одолжила деньги.
– А я прямо от вас – завез деньги и очень жалел, что не застал вас дома.
– Вы от своего обещания не отказываетесь? Может, покатаете меня? Сегодня это было бы очень кстати.
– С превеликим удовольствием. Садитесь.
По превосходному асфальтовому шоссе, проложенному в лесу, мы доехали до озера. Бешеная скорость, свист ветра в ушах, свежая лесная зелень и, наконец, ненавязчивый спутник, не задававший никаких вопросов, – это было прекрасно.
Я понемногу успокаивалась. Мы посидели у озера, выкурили по сигарете. Я предложила вернуться. Он довез меня до самого дома. К себе подыматься я не стала, а пошла пешком на службу. Теперь я снова могла работать. Я пообещала себе, что буду держаться. Никому не удастся меня спровоцировать. Не дамся!
Домой я возвращалась поздно. Уже совсем стемнело. Который это был час, я не знала, потому что на днях разбила стекло у часов и перестала их носить. Подходя к дому, я невольно взглянула вверх и увидела, что в квартире пани Дзюни горит свет. Я помчалась прямо туда.
– Люцина родила прелестную девчонку! – приветствовала меня пани Дзюня. – Большую, сильную, а кричит – любо-дорого послушать. И весит почти четыре кило. Люцина быстро утешилась, хоть и мечтала о мальчике. Теперь в дочке души не чает. А назвали ее так, что меня аж передернуло. Виолеттой. Ну скажи, на что это похоже? Я не постеснялась, высказала все, что на этот счет думаю. Будто мало обыкновенных хороших имен!
– А как Люцина? Хорошо себя чувствует?
– Люцина так похорошела, что я на месте мужа берегла бы ее теперь как зеницу ока. Чувствует она себя прекрасно. А что у тебя? Как с мамой? Ты хоть немного успокоилась?
– Я спокойна, только жить мне с каждым днем становится труднее. Все кажется, что надо мной нависла какая-то опасность. Я боюсь, пани Дзюня!
– Чего же ты боишься, деточка?
– В том-то и дело, что я сама не знаю. Да вы не волнуйтесь, это пройдет. Наверно, я просто-напросто переутомилась. Пойду лягу. Вы случайно не знаете, у нас никого нет?
– Никого. Выпей молочка перед сном, это успокаивает.
Я послушно выпила стакан молока и спустилась вниз. Быстро разделась, помылась и только после этого вошла к себе в комнату.
На столике была булавкой пришпилена к скатерти адресованная мне записка. «От кого бы это могло быть?» – подумала я, развернула листок и прочла:
«Катажина!
Никакими словами не исправишь того, что между нами произошло. Я не прошу прощения. Я молю лишь о снисхождении. Больше ни о чем.
З б ы ш е к».
Что ж, снисхождение так снисхождение. Согласна. Не хочу, чтоб он знал, как мне все это тяжело. Буду разговаривать с ним, как ни в чем не бывало. Я села и перечитала записку еще раз.
В комнату заглянула мама.
– Приходил Збышек, – сообщила она. – Очень долго тебя ждал, я даже удивилась. Обещал зайти завтра, часов в шесть. И Стефан к этому времени придет. Пожалуйста, никуда не уходи, сыграем в карты.
«Хорошо, – подумала я. – Сыграем в карты, как четверка задушевных друзей!»
На работе у меня теперь была отдельная комната. С уходом моей напарницы в комнате стало тихо и удобно. Панна Зофья не очень-то считалась с чужим временем, если ей хотелось поговорить. Теперь я могла распоряжаться временем по своему усмотрению.
Вскоре состоялось очередное собрание первичной партийной организации под председательством нового секретаря. На повестке дня стоял вопрос о сотрудничестве с местным комитетом. Отчитывались партийные члены месткома.
Вступительное слово секретаря было длинным и изобиловало экскурсами в историю. Говорил он гладко, с воодушевлением. Упомянул о тех, кто много лет просидел в тюрьмах и казематах, о том, с каким трудом рабочий класс добивался даже самых незначительных привилегий. Потом о борьбе с фашистами в годы оккупации, и, наконец, о борьбе за демократию в Польше и об огромном значении сотрудничества с Советским Союзом.
Председатель месткома, который взял слово сразу после секретаря, не смог добавить, собственно, ничего нового. Красноречием он не отличался, и речь его была пересыпана шаблонными фразами и лозунгами. Мы услышали много громких слов: рабочий класс, союз рабочих и крестьян, реакция, а по существу ничего сказано не было.
В тот день я впервые была свидетелем партийной полемики. Выступление председателя месткома не удовлетворило большинство присутствующих, и кто-то прямо сказал:
– Товарищ Влашик, да разве это отчет? Это же набор слов с пропагандистских плакатов, ничего больше. Тема сегодняшнего собрания – цели и задачи местного комитета, но именно об этом мы ничего не узнали. Что сделал местком для улучшения быта нашего коллектива? Чего он в этом отношении добился? Я могу задавать много подобных вопросов, да не стоит, а то вам придется выслушать еще один, третий по счету, доклад. Предлагаю выступление товарища Влашика отчетом не считать. Если среди членов месткома не найдется никого, кто бы мог нас конкретно проинформировать, давайте перенесем отчет на следующий раз.
Секретарь поддержал эту точку зрения.
– Верно! Не для того мы сидели по тюрьмам, не для того боролись за сегодняшнюю Польшу, чтобы теперь смотреть сложа руки, как рабочий класс продолжает страдать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65