– Я уже ничему больше не удивляюсь. При мне привезли в трест эти удостоверения. Знаете сколько? Полный грузовик. Десятки тысяч. Видать, богата наша народная Польша, может себе позволить такую роскошь. Удостоверения-то для всех разные. Для служащих одни, для рабочих другие, для проходящих испытательный срок – третьи. У нас с вами будут зеленые. И каждые три месяца их надо продлевать. Путаница, сам черт не разберет. Нет… что и говорить, у нас тут не соскучишься.
Отец вернулся через две недели.
Я сразу же побежала к нему. Он даже не поднялся мне навстречу, только улыбнулся вымученной улыбкой. И – ни слова!
Мы так и не узнали, где отец был все это время. На работу он больше не пошел. А через несколько дней слег совсем. Врач настаивал на больнице, но он отказался наотрез.
– Мне только покой нужен. И снотворное. А из дома я никуда не пойду. И не приставайте вы ко мне, ради бога, с вашими «поешь» и «выпей». Знаю, знаю, вы хотите как лучше, но мне уже ничем не поможешь.
Четвертый семестр был в разгаре, мне нельзя было отставать, и я забегала к отцу лишь поздно вечером, после занятий.
Ему стало хуже. Меня он едва замечал. Заходили товарищи по работе, заведующий мастерской. Отец поворачивался лицом к стенке и не отзывался.
– Когда вашего сына арестовали, – рассказывал бабушке заведующий, – мы хотели хлопотать, ведь мы же его знаем. Но директор был против. Он предостерег нас, что это может плохо кончиться, что у каждого из нас жена и дети, об этом нельзя забывать.
– Что теперь делать? – вздыхала бабушка.
– Не волнуйтесь. Завтра мы пришлем хорошего врача. Такой настырный – не уйдет, пока не уговорит его лечь в больницу.
Отца положили в клинику университета. Он не противился.
Я хотела поехать с ним вместе в больницу, но он не разрешил.
– Через пару дней придете меня навестить.
Десятого марта отец умер.
Я шла за гробом и плакала. Гроб стоял в кузове грузовика, украшенный венками, а мне не верилось, что отца больше нет. Я плакала от горя и ужаса, плакала над собой.
Когда гроб опустили в могилу, директор произнес речь. Он долго говорил о достоинствах отца, о его трудолюбии и в заключение сообщил, что ему посмертно присвоено звание ударника труда. Товарищи подходили прощаться с ним. Играл оркестр.
Я стояла рядом с бабушкой, не уронившей ни слезинки. Она принимала соболезнования, кивала, но лицо у нее оставалось неподвижным, словно высеченным из камня.
Люди разошлись, мы остались вдвоем, и бабушка заговорила впервые за время похорон.
– Да, не думала я, что приведется пережить своего сына. Он был честным человеком, помни об этом. Не плачь! Тут слезами уже не поможешь. И иди домой. Я хочу побыть здесь одна.
Мама была в Кальварии, о смерти отца узнала только по приезде. От волнения я все на свете перепутала и послала ей телеграмму не в Кальварию, а в Ченстохов.
Работы у меня было невпроворот. Я изо всех сил старалась помогать своему начальнику. Человек он был славный и работал не за страх, а за совесть. Он пережил Освенцим и, несмотря на молодой возраст, был совсем седой.
Вечером я шла на занятия в техникум, а потом дома снова садилась за учебники. Я задалась целью получить диплом техника и прилагала все усилия к этому, стараясь не думать о творившихся вокруг непонятных вещах.
Через неделю после похорон отца меня вызвали к управляющему. Там сидел незнакомый мужчина, который поднялся мне навстречу, протягивая какую-то красную книжечку.
– Я из госбезопасности. Идемте со мной.
Я молча, послушно застегнула пальто и пошла. Дежурная на этот раз ни о чем не спрашивала, только с ужасом смотрела мне вслед. Сердце у меня бешено колотилось от страха.
Туда мы поехали на машине. Молчали всю дорогу. В вестибюле здания мой провожатый оставил меня на попечении вахтера и велел ждать. Я осмотрелась кругом. Высоченный, в несколько этажей, вестибюль, облицованный не то зеленой, не то голубой плиткой, казалось, доставал до небес. Прекрасные зеленые пальмы усугубляли ощущение нереальности.
Меня позвали и повели по длинному коридору куда-то в глубь здания, все дальше и дальше. Потом вверх по лестнице, снова по коридору и снова по лестнице. Я задыхалась от усталости.
Длинные светлые коридоры казались вымершими, а стеклянные двери, закрашенные белой краской, вели как бы в никуда. На дверях не было никаких табличек, они ничем друг от друга не отличались.
Эхо усиливало звук шагов. Казалось, по коридору движется целое шествие. Я не знала, ни на каком мы этаже, ни в какую сторону идем, и думала лишь об одном: будет ли конец этому пути?
Наконец-то! Прибыли. Мы вошли в дверь, и я остановилась в изумлении: обыкновенная учрежденческая комната. Секретарь. Телефоны, шкафы с папками, письменный стол, заваленный бумагами. У окна – девушка за пишущей машинкой.
– Привели Дубинскую! – крикнул конвоир кому-то в соседней комнате.
– Пусть войдет.
Я вошла в почти пустую комнату. Только письменный стол и кресло в одном углу да стул – в другом. Не дожидаясь приглашения, я села на этот единственный стул. Теперь надо заставить себя думать о чем-нибудь приятном, постараться забыть, где я. Машинально достав из сумки сигареты, я закурила.
– Пока что можете курить. Но в дальнейшем советую спрашивать разрешения.
Я вспомнила, что однажды уже была в этом здании. Из-за Кристины. Она как-то зашла за мной со своим очередным поклонником и позвала идти с ними фотографироваться. Мы снимались около универмага, возле оперного театра, у плотины, а потом решили зайти подкрепиться в кафе «Добро пожаловать» на улице Новотко. Как раз у входа в управление госбезопасности у меня развязался шнурок. Я остановилась, а Кристинин знакомый меня сфотографировал. Минуту спустя мы уже были внутри. Нас остановил и привел туда какой-то военный. Нам учинили допрос, записали наши фамилии и адреса, забрали всю пленку и только после этого отпустили. Мы быстро пошли в сторону рынка. Рядом с оперой Кристина остановилась у газетного киоска, рассматривая открытки.
– Вот так штука, – воскликнула она внезапно. – Гляньте, что я нашла! Много их у вас?
На открытке в красивом ракурсе было заснято управление госбезопасности. Кристина мгновенно приняла решение, скупила все открытки и отправила их по почте в отдел, где у нас изъяли пленку.
Как долго я жду? Несколько минут или несколько часов? Время идет. Не буду смотреть на часы. Лучше не надо. Только разнервничаешься еще больше.
– Вызывают Дубинскую! – в дверях стояла девушка-машинистка. – Это вы? Хороший у вас воротник на пальто. – Когда мы вошли в секретариат, она сказала: – Пройдите к начальнику.
Новая комната, точно такая же, как и та, в которой я ждала. Даже цветы в горшочках одинаковые.
За столом сидел молодой человек аскетического вида в зеленой военной гимнастерке, с сигаретой в зубах.
– Садитесь! – сказал он и, приподнявшись на стуле, отчего показался мне очень высоким, крикнул в сторону открытой двери секретариата: – Магда! Что там творится, черт возьми! Сколько можно ждать?
– Не кричите. Ролек был здесь, но его вызвала междугородная; сейчас он вернется, – откликнулась девушка.
Минуту спустя вошел второй мужчина, неся пишущую машинку. Сверху лежала пачка бумаги, которая соскользнула и рассыпалась по полу.
– Копаться ты умеешь, ничего не скажешь! Начнем мы когда-нибудь или нет? Собирай скорее эту проклятую бумагу! Магда, помоги ему, авось тебя не убудет.
Дверь за Магдой закрылась. Пишущая машинка стояла наготове. С минуту начальник молча шагал взад и вперед по комнате. Затем остановился и крикнул:
– Быстро, гражданка, отвечайте, только без всяких штучек и фокусов! Нам все это знакомо. Фамилия? Имя отца? Имя матери? Записывай скорее, черт возьми! Любовное письмо ты бы небось не так выстукивал. Записал? Поехали дальше. Чего ты уставился на нее? Девок, что ли, не видал? Год рождения? Адрес?..
Я старалась отвечать четко и быстро.
– Кем был отец вашего отца? Где родился?
– Не знаю.
Затем вопросы и ответы стали смешиваться, сливаться. Было жарко. Я отвечала, как автомат. И уже сомневалась во всем. Вопросы следовали слишком быстро один за другим, я не успевала отвечать, путалась. Мне стало нехорошо и, машинально достав сигарету, я закурила.
Когда стемнело, сделали перерыв. Я стояла в коридоре. Рядом сидел охранник. Меня это совершенно не интересовало. Кто-то проходил мимо. Я отдыхала. И поняла: здесь человека охватывает полнейшее безразличие ко всему на свете.
Меня снова ввели в ту же комнату. Но вопросов больше не задавали. Внезапно дверь отворилась, и в комнату вбежал, будто его толкнули сзади, какой-то мужчина. Я подняла на него глаза и встретила такой же, как и у меня, усталый, невидящий взгляд. Мы не были знакомы.
– Начнем! – скомандовал начальник. – Посмотрите друг на друга. Быстро! Ну, – он обратился ко мне, – кто этот человек?
– Не знаю! – Я продолжала смотреть на незнакомца. – Не знаю!
– Кто этот человек? Кто этот человек? – вопрос повторялся раз за разом.
– Не знаю! – отвечала я неизменно.
Теперь мне стали задавать вопросы, смысла которых я вообще не понимала.
Наконец прозвучало обвинение: сотрудничество с ВИНом. Я продолжала твердить: «Не знаю! Ничего не знаю!»
Нас допрашивали по очереди. Я соображала все хуже и хуже. Что-то давило на уши, мешая слушать. Вдруг я почувствовала тошнотворный запах свечей и потеряла сознание.
Очнулась я с горечью во рту. Сквозь застилающий глаза туман различила склонившиеся надо мной лица. Значит, я все еще здесь, в госбезопасности.
– На сегодня хватит. Уведите их! – начальник удалился.
Я встала сама, без посторонней помощи. Голова кружилась, запах свечей не ослабевал. У меня забрали сумку, часы, поясок от пальто, и охранники с какими-то стертыми лицами повели меня по тем же коридорам и лестницам вниз.
В темной дежурке со мной разделались быстро. При свете единственной лампочки, подвешенной к самому потолку – да еще в металлической сетке! – записали только имя, фамилию и год рождения. На книгу падала от проволоки странная, смешная тень.
Меня втолкнули в камеру. Маленькая клетушка, освещенная так же, как дежурка, но, пожалуй, еще хуже. Воздух тяжелый, пропитанный запахом плесени и мочи.
Я села на пол у двери, боясь шевельнуться.
– Эй, малышка, иди сюда, – позвал меня хриплый женский голос. – На нарах удобнее. Пальто сними, укроешься им. Здорово они тебя обработали, ты совсем как пьяная.
Я послушно поднялась и, словно автомат, пошла на голос. Кто-то невидимый, сидевший на нижних нарах, потянул меня за руку и усадил.
– Спать хочется, – пожаловалась я шепотом.
– Спи, спи… если можешь, – ответил тот же хриплый голос.
Я сидела на нарах, поджав ноги, и заново переживала весь допрос.
– Не знаю! – крикнула я вдруг с отчаянием.
– Успокойся. Не знаешь – не надо! Тут тебя никто ни о чем не спрашивает. Закурить нету?
– Пожалуйста, курите! – пошарив в кармане, я протянула сигареты и спички.
В камере зашевелились. Только теперь я поняла, что женщин несколько. Каждая взяла по полсигареты. Все закурили.
При свете зажженной спички я разглядела свою соседку по нарам, молодую еще женщину с прямыми, черными, как смоль, волосами.
– Сколько тебе лет? Ты выглядишь совсем девочкой, – спросила Черная.
– Двадцать.
– Двадцать лет! Если б ты знала, милая моя, где я была в твоем возрасте! Что и говорить, раненько начинаешь. И угораздило же нас родиться в это проклятое время, когда весь мир с ума сходит. Сволочная жизнь!
– Тише! – прошипел кто-то словно с потолка.
Все мгновенно замолчали, потушили сигареты и застыли на своих местах. Я боялась пошевелиться. У меня онемела сначала левая нога, потом правая, казалось, в тело впиваются миллионы иголок.
Из оцепенения меня вывел какой-то шум в коридоре, шаги, хлопанье дверей.
– Подъем. Половина шестого. Они считают, что с нас хватит сна. Здесь не гостиница, – объяснила Черная.
Свет стал ярче. Щелкнул замок открываемой двери. Женщины поднялись с нар и выстроились в ряд. Вошли два охранника. Один с раскрытой книгой в руках зачитывал фамилии.
– Адамовская Мария.
– Здесь.
– Барко Янина.
– Здесь.
– Дубинская Катажина.
– Здесь, – я хотела что-то добавить, но Черная до боли стиснула мне руку, заставив замолчать.
Принесли большой кувшин черного кофе и хлеб.
Я отхлебнула несколько глотков. Хлеб застревал в горле.
– Как ты думаешь, долго тебя продержат? – спросила Черная.
– Не знаю. Хочешь – верь, хочешь – нет, но я вообще не знаю, в чем дело. Меня все только спрашивали и спрашивали, пока мне не сделалось дурно. Ничего не понимаю.
– Бывает. Если тебя отпустят домой, то вызовут с вещами. Тогда оставь нам сигареты.
– Возьмите сейчас… – я полезла в карман.
– Брось, мы же не свиньи. Тебе самой они еще могут понадобиться.
Дверь открывалась часто. На входившего охранника со страхом и надеждой устремлялись все взгляды.
– Дубинская, с вещами!
– Прощайте, – я поднялась. – Вот сигареты.
Мы проделали снова тот же путь, только в обратном направлении. Лестница вверх, длинные коридоры, снова лестница вверх.
«Забыла оставить им спички! – спохватилась я дорогой. – Какая досада!»
Мне вернули сумку и часы. Я расписалась в получении и прошла в секретариат. Там дежурила другая женщина, пожилая, с усталым, осунувшимся лицом.
– Прочтите и распишитесь, – сказала она негромко.
Я прочла. Это было обязательство сохранять в строгой тайне все, что я здесь видела и слышала.
Выпустили меня в другую дверь, маленькую и незаметную. Я очутилась на Луговой улице.
– Гражданка! – грозно окликнул меня часовой с автоматом и в каске, закрывавшей пол-лица. – Проходите, здесь стоять нельзя.
Я свободна. Могу идти, куда захочу. Скорее, скорее отсюда, подальше от этого здания. Но не успела я отойти, как кто-то тронул меня за руку. Рядом стояла сгорбленная женщина, по-деревенски закутанная в большую шерстяную шаль.
– Девушка, милая, послушайте, помогите! Мой сын Янек, там, в том доме…
Я вздрогнула.
– Не понимаю вас. Давайте отойдем отсюда.
Мы зашагали вместе в сторону рынка, непохожие друг на друга, но одинаково беспомощные и растерянные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65