Вестей из Японии, неважно каких, всегда ждешь с нетерпением. Но, всякий раз как я просматриваю почту, меня охватывает уныние. Не знаю, что было бы со мной, если бы не моя вера.
Продолжаю письмо через три дня. Сегодня с профессором Бабкоком и его супругой смотрел в театре Лэшема «Воскресение» Толстого. Играла мисс Уэлш. Есть там места, которые претят христианину, но величие заключительных сцен захватило всех зрителей. Мисс Уэлш играла с такой потрясающей правдивостью, что казалось, на сцену вышла сама героиня романа. Если Вы еще не читали «Воскресение», настоятельно советую прочесть. До этого я знал лишь «Исповедь» Толстого, которую читал в переводе К., когда был в Японии. Но сейчас после спектакля я решил основательнее познакомиться с его творчеством, как только будет время. Думаю, что в Японии пока еще немногие знают произведения Толстого. Но я хотел бы, чтобы Вы прочитали хотя бы «Воскресение», закажите книгу, скажем, в магазине «Марудзэн». Ручаюсь, от этого произведения Вы получите очень много. Все мы одинаково грешны перед Богом, но все можем стать избранными слугами Божиими, если раскаемся в своих прегрешениях. В рай нет иного пути. Давайте же пойдем в осиянную Богом даль, пока не угасли наши чувства благоговения перед Богом и любви к человеку.
Йоко-сан! Пусть в Вашей душе есть темные пятна или пустота, ради Бога, не отчаивайтесь. Не забывайте, что живет на свете человек, который с радостью примет Вас такую, какая Вы есть, который готов страдать вместе с Вами, готов грустить вместе с Вами. Я буду бороться за Вас. Какие бы раны Вы ни получили в борьбе с жизнью, я буду сражаться за наше будущее, оберегая Вас. Если передо мной будет дело, а рядом – Вы, то я, самый маленький слуга Бога, отдам жизнь за счастье людей.
Ах, перо и язык мой уже бессильны. С самыми искренними чувствами и молитвой я заканчиваю это письмо. Если его вручит Вам господин Курати, передайте ему мой привет.
Относительно денег, израсходованных господином Курати на Вас, я писал в предыдущем письме, которое, надеюсь, Вы прочитали.
Бог да не оставит нас!
13 декабря 1901 года».
Курати сказал, что в этот вечер будет занят хлопотами о работе и встречать Новый год не придет. Сестры не хотели ложиться, пока не услышат звон новогодних колоколов, но сон все же сморил их, и когда Йоко, удивленная необычной тишиной, поднялась наверх, они уже спали. Цуя была уволена за то, что тайком от Йоко передала Курати газету «Хосэй-симпо», и хотя так ей велел сам Курати, действовавший из самых благородных побуждений, Йоко не могла ей этого простить. Йоко хорошо знала, как предана ей Цуя, как уважает и любит ее. Цуя с самого начала понравилась Йоко и внешностью, и характером, и расторопностью. Она была идеальной горничной, особенно для мелких услуг, быстро усвоила привычки Йоко и служила ей очень усердно. Но маленькое происшествие с газетой насторожило Йоко, и хотя Курати считал, что им будет неловко перед хозяйкой «Сокакукан», она уволила Цую под тем предлогом, что обязанности горничной могут выполнять сестры.
Йоко была теперь постоянно раздражена, плохо спала. Вот и сейчас, несмотря на холод, она не ложилась в постель, а сидела, опершись о край хибати, намереваясь прочитать письмо Кимура, которое днем принесли от Курати.
Оно было написано крупным почерком на плотной и, видимо, очень дорогой почтовой бумаге. Йоко читала листок за листком и думала, что писать на такой бумаге – излишняя роскошь. Даже за наивно детскими, с потугами на мудрость, фразами, в то же время проникнутыми самыми высокими чувствами, Йоко, как ни странно, мерещилась расчетливость.
Читать все подряд было скучно, и Йоко пропускала по нескольку строчек. Наконец она дошла до даты и так и осталась равнодушной к письму. Однако на сей раз она не изорвала его, как обычно. На это у нее были свои соображения. В нем содержалось нечто, заставившее Йоко призадуматься. В скором времени Кимура при помощи некоего Гамильтона, почетного японского консула, получит возможность вернуть тот капитал, который он так решительно вложил в дело перед отъездом из Японии. Выходит, она правильно рассчитала, не порывая с Кимура окончательно. Во всяком случае, она не «снимет сандалий, не выбрав места ночлега», этой глупости она не сделает. Курати теперь целиком в ее власти. Но он нуждается в деньгах, хотя и молчит об этом. Он загорелся идеей организовать союз лоцманов всех открытых портов Японии, но в короткий срок этого не сделаешь. К тому же и время было неподходящее – новогодние праздники. Поэтому пренебрегать Кимура никак нельзя.
Так рассуждала Йоко, но где-то в глубине души ощущала боль. Измучить Кимура, а потом еще обманом выжимать из этого добрейшего человека последние деньги – ничуть не лучше того, что в народе называют «цуцумотасэ». Йоко с горечью думала о том, как низко она пала. Но сейчас для нее не было на свете никого дороже Курати, ее возлюбленного. При мысли о нем сердце ее болезненно сжималось. Он принес в жертву жену и детей, лишился работы, пренебрег даже репутацией в обществе – и все ради любви к Йоко, он живет ею одною. И она ради него готова на все. Иногда ей до слез хотелось увидеть Садако, но она подавляла в себе это желание, строго храня данный ею обет не видеться с дочерью, полагая, что от этого Курати будет любить ее еще сильнее. Когда-нибудь она сумеет, наверное, возместить Кимура его материальные жертвы. То, что она делает, лишь по видимости цуцумотасэ. И Йоко сказала себе: «Действуй!» Последний листок письма, который она, задумавшись, держала в руке, с шуршанием упал ей на колени.
Некоторое время Йоко рассеянно следила за тем, как из чайника поднимается пар, образуя узоры в полосах электрического света. Потом с тяжелым вздохом достала с полки шкатулку и, устремив глаза куда-то вверх и грызя кисточку для письма, о чем-то задумалась. Вдруг, словно очнувшись, она быстро растерла в тушечнице превосходную китайскую тушь, отчего вокруг распространился легкий запах мускуса, и энергичным, похожим на мужской, почерком в один присест написала на тонкой японской бумаге следующее:
«Стоит начать писать, и никогда не кончишь. Стоит начать спрашивать, не будет конца вопросам. Поэтому я и не писала. Все Ваши письма, за исключением того, что получила сегодня, я порвала, не читая. Прошу Вас, постарайтесь понять, почему я это сделала.
До Вас, очевидно, дошли слухи, что в глазах общества я – человек конченый. Как же я могу называться Вашей женой? Как говорится, каждый получает по заслугам. Отвергнутая родными, родственниками и даже друзьями, я просто не знаю, что делать. Один только Курати-сан, не понимаю почему, не покинул меня и заботится о нас троих. До какой же степени падения я в конце концов дойду? Поистине, каждый получает по заслугам.
Ваше письмо, которое я получила сегодня, тоже следовало бы порвать, не читая, но… Вряд ли нужно объяснять, почему я никому не сообщаю своего адреса.
Это, пожалуй, мое последнее письмо. Желаю Вам благополучия и молю Бога о Ваших успехах.
Только что звонили новогодние колокола.
В ночь под Новый год.
Кимура-сан
от Йо».
Йоко вложила листок в конверт, взяла кисточку и очень быстро и красиво написала адрес. Потом вдруг схватила письмо, хотела порвать, но передумала и швырнула его на циновку. Холодная усмешка чуть тронула ее губы.
Совсем рядом, в храме Дзодзёдзи, громко звонили новогодние колокола, сладкой болью отзываясь в душе Йоко. Вдалеке им вторили колокола других храмов. Прислушиваясь к их перезвону, Йоко уловила в ночном безмолвии и другие звуки. Часы пробили двенадцать, кто-то восторженным голосом читал стихи знаменитых поэтов, кудахтали куры, вероятно чем-то испуганные… Йоко подумала, что жизнь человека – удивительно странная вещь.
Йоко совсем озябла и поднялась, чтобы приготовить постель.
31
Наступил холодный январь 1902 года. Зимние каникулы Айко и Садаё подходили к концу. Йоко очень не хотелось снова посылать сестер в пансион, и не только потому, что госпожа Тадзима стала ей неприятна. При одной мысли о предстоящем визите к этой даме Йоко овладевали смущение и робость. Она почему-то боялась госпожу Тадзима и еще директора Йокогамского отделения Нагата, почему – Йоко и сама не знала. Не то чтобы она считала их важными или опасными людьми, просто у нее не хватало решимости показаться им на глаза. Она представила себе, как ученицы будут молча изводить ее сестер, и решила определить их в женскую гимназию «Юран» в районе Иигура, объяснив это тем, что школа Тадзима слишком далеко от дома.
Как только сестры уходили в гимназию, Курати приходил к Йоко и оставался у нее до их возвращения. Иногда их навещали самые близкие друзья, и чаще других Масаи. Он буквально не отходил от Курати, повсюду следуя за ним как тень. И пожалуй, больше всех трудился над созданием союза лоцманов. При всей кажущейся вялости и безалаберности, он обладал острым, как бритва, умом и зорким глазом. Войдя в прихожую, аккуратно расставлял валявшуюся обувь, ставил в угол все зонтики. Он сразу же приметил, что цветы в вазе начали увядать, а запас чая и сладостей в доме скоро иссякнет, и на следующий день с самого утра занялся наведением порядка. Неразговорчивый, он был в то же время очень любезен. Он мог вдруг ни с того ни с сего глупо захохотать, в то же время исподтишка хитро наблюдая за собеседником. Чем больше Йоко узнавала его, тем чаще приходила в недоумение, и это ее раздражало. Йоко догадывалась, что они с Курати обсуждают не только организацию союза, но и еще какие-то, видимо, секретные вопросы, однако выяснить ей так ничего и не удалось. Она попробовала было спросить об этом Курати, но он, как ни в чем не бывало, перевел разговор на другую тему.
И все же Йоко снова была близка к вершине того счастья, о котором мечтала. То, что радовало Курати, радовало и ее, радости Йоко были радостями Курати. Эта естественная гармония сделала Йоко веселой и ровной в обращении с окружающими. Для Йоко, способной выполнить все, что бы она ни задумала, не составляло никакого труда сыграть роль примерной, заботливой жены. Сестры как будто тоже считали ее самой лучшей в мире старшей сестрой и одобряли все ее поступки. Даже Айко, к которой Йоко всегда относилась словно мачеха к падчерице, была послушна, как и подобает хорошо воспитанной девочке. Уже за одно то, что Айко в свои шестнадцать лет выглядела настоящей красавицей, она должна была быть благодарна Йоко.
За несколько недель Айко из грубого рубина, только что добытого в горах, превратилась в отшлифованный драгоценный камень. Она была несколько полновата и гораздо ниже Йоко ростом, но этот недостаток скрадывался почти безупречным сложением, поразительно белой, гладкой кожей, округлостью плеч, очень тонкими, хоть и короткими пальцами рук и ног, и усилия Йоко не пропали даром. Она причесала Айко на свой вкус, и та стала еще привлекательнее. Шлифуя красоту сестры, Йоко испытывала такую же радость и гордость, какую испытывает художник, создающий прекрасную картину. Лицо Айко с тонким овалом, выхваченное лучом света из темноты, могло бы, пожалуй, вызвать зависть у самой Венеры. Блестящие, словно покрытые лаком, густые волосы, ниспадающие на лоб, сливались с темнотой, а в полосе света четко вырисовывались линии прямого, как у гречанки, носа, большие влажные глаза, упругие полные губы. Айко любила сидеть где-нибудь в темноте и оттуда пристально глядеть на свет своими меланхолически-задумчивыми глазами – в такие минуты она бывала особенно хороша.
Курати все забыл ради Йоко, и она жаждала отплатить ему тем же: она решила изгнать из своего сердца Садако – самое дорогое, что у нее было. Но это оказалось свыше ее сил. Правда, после возвращения в Токио она ездила к ней всего лишь раз, но время от времени посылала деньги и просила няньку сообщать ей о здоровье дочери. Ответы няньки всегда были полны упреков. «Что толку от того, что Вы вернулись в Японию? Подумайте сами, может ли ребенок расти без родителей? Нянька все стареет. Садако больна корью и не перестает звать маму. Странно, что Йоко не слышит ее голоса», – почти в каждом письме повторяла нянька, растравляя душу Йоко.
Йоко не находила себе места, ее тянуло потихоньку выскользнуть за ворота усадьбы, но, вспоминая Курати, она стискивала зубы и побеждала искушение.
Ока все не приходил. Курати, верно, забыл послать ему письмо. Раз уж Ока написал такое скорбное послание Кимура, то непременно пришел бы к ней, если бы знал ее адрес.
Последнее время она все чаще думала об Ока и других своих знакомых, которых раньше ей совсем не хотелось видеть. Она даже вспомнила юношу, который пристал к ней тогда на пристани в Йокогаме. И всякий раз Йоко задумывалась над тем, как отнесся бы к ее мыслям Курати, и давала обет не вспоминать ни о чем подобном даже во сне. Курати ко всему относился беспечно, и поэтому Йоко до сих пор не изъяла своего имени из семейного списка Кибэ. Правда, она не знала и того, осталась ли в семейном списке Курати его бывшая жена. Гордость не позволяла ей спросить об этом. К тому же он не придавал никакого значения подобным формальностям. Заговори она об этом, и Курати еще подумает, что она струсила, а ей очень не хотелось, чтобы он так думал. На самом же деле за гордостью Йоко скрывался простой женский страх перед Курати – она робела перед своим возлюбленным, боялась рассердить его, настолько подчинила себя его воле. Она хорошо это понимала и все же не находила в себе мужества заставить Курати поступать так, как хотелось бы ей. Жена Курати не выходила у нее из головы. Йоко с подозрением оглядывала всех женщин, встречавшихся ей поблизости от его дома. Она была уверена, что непременно узнает ее по той фотографии, которую видела на «Эдзима-мару». Но ей ни разу не пришлось встретить свою соперницу, и порой ее охватывало странное чувство, будто ее обманули.
Ощущение полного здоровья, испытанное ею в начале путешествия на пароходе, больше уже не возвращалось. Наступали холода, и она все чаще чувствовала тупую боль в нижней части живота, а в пояснице была такая тяжесть, словно к ней привязали холодные камни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51