Лемм рассказал нам много интересного о своем паломничестве. В каждом мензиле (ночном лагере) он делал астрономические наблюдения. По воскресеньям он оставался на своей станции, чтобы получить духовное наслаждение от чтения Библии. Вручив в Мешхеде местному хакиму Асифу од-Доуле подарки, он отправился через Кучан, Ширван и Боджнурд в Астрабад, а оттуда на запад, вдоль Каспийского моря, через Эшреф, Сари и Алиабад, затем снова на юг, перевалил вторично через хребет Эльбурсских гор и вернулся через Баб-и-Шах и Хастенак в Тегеран. Во время своего путешествия из Решта через Казвин в Тегеран и оттуда в Мешхед и Астрабад он определил 62 астрономических пункта, и я смог набросать карту этой части Персии, так как мне были знакомы маршруты этого района.
Капитан Лемм провел с нами в лагере в Арговани целый месяц. Он оформлял свои наблюдения и составлял карту районов, по которым проезжал; впоследствии она послужила основой для всех карт Хорасана и Мазендерана. В конце мая он вернулся в Петербург через Тавриз и Тифлис, определив в ходе этой поездки еще 22 пункта от Тегерана до карантина Джульфа на левом берегу бурного Аракса.
В апреле мы получили печальное известие о самоубийстве нашего друга Виткевича. Об этом мне сообщил в письме князь Солтыков. Перед смертью Виткевич сжег все свои бумаги. Это был печальный конец молодого человека, который мог бы принести нашему правительству еще много пользы, потому что обладал энергией, предприимчивостью и всеми качествами, необходимыми, чтобы сыграть в Азии роль Александра Бернса. Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь. Указав на пистолет системы Бертран, заряжающийся с казенной части, он сказал однажды: "Avec се pistolet la, je me brulerai un jour la cervelle"*42. И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу.
20 мая в наш лагерь прибыли новые люди - поручик гвардейской артиллерии князь Массальский с четырьмя унтер-офицерами. Он был командирован нашим правительством в Персию по просьбе Мохаммед-шаха или, скорее, его первого министра Мирзы Хаджи-Агасси, чтобы обучить персидских артиллеристов обращению с пушками. Со своими помощниками (кузнецом, слесарем и лафетчиком) он должен был также ознакомить персидских мастеров в Тегеранском арсенале с различными сторонами артиллерийского производства.
Князь Массальский, молодой, очень образованный артиллерист, стал вскоре нашим всеобщим любимцем. На первых порах он с головой ушел в работу как в арсенале, так и на плацу, где обучал расчет батареи. Вскоре, однако, это занятие ему надоело: он увидел, что на каждом шагу ему создаются искусственные препятствия, а первый министр только и делает, что дает обещания и не выполняет их. Зачастую солдаты батареи не приходили на плац; мастерам в арсенале не хватало леса, даже угля. К счастью, русские специалисты привезли с собой набор инструментов и потому, несмотря на все препятствия, соорудили макет зарядного ящика, а также лафета. В следующем году (1840) князь Массальский покинул со своими рабочими Персию и вернулся в Петербург. Его постигла та же участь, что и всех его предшественников и последователей, будь то французы, англичане, итальянцы, пруссаки или австрийцы. Все инструкторы (военные преподаватели), поступавшие на персидскую службу, очень быстро уезжали из Персии, несмотря на то что их приглашало правительство или же официально вербовали полномочные персидские представители в Европе. Их принимали с большой предупредительностью, обращались с ними учтиво и поначалу ежемесячно выплачивали жалованье. Однако у них не было постоянных занятий, и они на горьком опыте убеждались в том, что персы считали себя намного образованнее и опытнее, чем эти ференги (иностранцы). Исключение составляли лишь полковник Шейл, англичанин, генерал Боровский, поляк, и генерал Семино, итальянец, которые женились в Персии. Они выучили язык страны, привыкли к ее нравам и обычаям и жили в кругу своей семьи. Мнение доктора Поляка, прожившего в Персии девять лет, о положении иностранных офицеров на персидской службе полностью подтверждает и мои выводы.
В конце мая после долгого отсутствия вернулся первый секретарь русской императорской миссии барон Клеменс фон Боде. Он, как и я, был большим любителем природы, и часто во время вечерних прогулок по прекрасной долине Арговани мы любовались великолепным видом пика Демавенд высотой 18 600 английских футов. Его снежная вершина и после захода солнца пылала огнем, в то время как другие хребты Эльбурсских гор уже исчезали в ночной мгле. Звездное ночное небо Персии, мерцание этих бесчисленных небесных тел на небосводе в ночной тишине навсегда останутся в моей памяти.
Между тем наступил конец августа, и мадам Дюгамель пожелала 30-го числа, т. е. в день Александра, устроить небольшое торжество. Князь Массальский обеспечил иллюминацию, генерал Семино - фейерверк. Были приглашены все наши знакомые. Аргованский сад был расцвечен фонарями. На внешней стороне большой аллеи был сооружен транспарант, в середине которого в лучах солнца сверкали буквы Н. А. Вечер оказался великолепным, не было ни ветерка. Иллюминация и фейерверк удались на славу. До поздней ночи в саду играл персидский оркестр, которым дирижировал брат знаменитого маэстро Доницетти, находившийся на персидской службе в качестве капельмейстера. Исполнялись мелодии из новейших итальянских опер. Чтобы понравиться нашим персидским гостям, на празднике появились и персы-актеры, забавлявшие их своими грубыми позами.
В конце сентября мы переехали обратно в Тегеран, куда перед нами возвратился шах. Живя в городе, мы тем не менее совершали ежедневные прогулки верхом вокруг городских стен или по окрестностям. Так, 12 октября, в прекрасный осенний день, мы отправились к роднику Чешме-Али, недалеко от развалин Рея, старого Рагиума, о котором упоминается еще в Священном писании, так как здесь сложилась легенда о молодом Товии. От этого некогда огромного города, с миллионом жителей, тысячью бань и сотнями караван-сараев, осталась лишь солидная восьмиугольная башня, и здесь можно было воскликнуть: Sic transit gloria mundi!*43
Вся необозримая равнина, на которой возник Рей, перерыта, зачастую в поисках кладов, но чаще в поисках обожженного кирпича для строительства. Из этого кирпича построена часть Тегерана, расположенные в его окрестностях дворцы и имамзаде. И тем не менее этого строительного материала и сейчас еще там в избытке. У родника, где мы позавтракали и высказали свои философские замечания о бренности всего земного, стоит засохшая ива, ствол и ветви которой увешаны шелковыми и хлопчатобумажными лоскутками. Этот обычай выполнять обет или благодарственную молитву распространен во всей Персии, как и на Востоке вообще.
10 декабря шах покинул свою резиденцию, чтобы предпринять путешествие в Исфахан. Пока же, однако, он расположил свой лагерь в 6 верстах от города, у могилы святого Шах-Абдул-Азима, и мы отправились туда 14 декабря, чтобы попрощаться с его величеством. Мы нашли шаха в войлочной кибитке, которая в это время года теплее, чем палатка. Проехали через лагерь сопровождавших шаха сарбазов, который не отличался порядком и чистотой. В лагерь прибыли и туфенджи, т. е. стрелки из Мазендерана. К этим людям, принадлежавшим к племени каджаров, шах питал особую слабость, так как он и нынешняя правящая династия в Персии происходят из этого племени.
Зимой наши воскресные читательские вечера превратились в приятное времяпрепровождение, скрашивавшее одиночество. Мадам Дюгамель выразила пожелание, чтобы каждое воскресенье один из нас по очереди рассказывал что-нибудь интересное из своей жизни или читал выдержки из книг. В этих вечерах участвовал и наш консул в Гиляне А. Ходзько, который побывал у нас на рождество и подарил мне редкую рукопись, переведенную им с персидского языка на французский; я привожу ее здесь, в конце моих воспоминаний 1839 г. Она называлась "Кулсун-нене, или Как персидские женщины толкуют Коран".
Александр Ходзько, замечательный востоковед, провел в Персии 10 лет. Он в совершенстве знал литературу этой страны, собрал множество рукописей, в том числе и приводимую ниже, которая, по-моему, еще неизвестна в Европе. Я попытаюсь пересказать ее, читателю по возможности подробно по-немецки. Однако некоторые выражения я вынужден смягчить или переиначить, потому что персидские женщины даже из высшего света до сих пор называют каждую вещь своим именем, ничего не затушевывая, как это делали немецкие женщины в средние века*44. Но прежде хотелось бы еще привести описание посещения одной европейской дамой персидского гарема.
Когда вновь назначенный министр при персидском дворе полковник Дюгамель прибыл в Тавриз и ему пришлось провести там несколько дней, его молодая супруга использовала это время, чтобы нанести визит одной из четырех жен Мохаммед-шаха, жившей тогда в ссылке в этом городе. Она велела доложить о себе и сразу же получила любезное приглашение. Переводчиком у нее была дама, отлично владевшая персидским языком. У входа в гарем их встретил евнух, он проводил дам по узким коридорам в просторную комнату, пол которой был устлан коврами. Жена шаха сидела в глубине комнаты на богато вытканной подушке. Вокруг нее стояли женщины из свиты. Все были в пышных нарядах. Мадам Дюгамель и ее спутнице предложили стул и табурет.
Жена хана, по персидскому обычаю, рассыпалась в приветствиях и комплиментах. Затем рабыни принесли сначала кофе, потом чай и, наконец, сладости. Во время трапезы мадам Дюгамель засыпали сотней вопросов. Особый интерес присутствующих вызвала ее одежда. Ее внимательно осматривали и даже ощупывали. Всеобщее изумление вызвал у них корсет, ибо этот предмет женского туалета совершенно незнаком персиянкам. Мадам Дюгамель, утомленная постоянными расспросами, хотела удалиться. Когда ее стали удерживать, она, извинившись, сказала, что ее ждет к обеду супруг.
"О! Вы имеете счастье обедать вместе с вашим супругом? - спросила высокопоставленная дама. - Мне выпадало это счастье лишь дважды. Скажите, а сколько жен у вашего супруга?"
Мадам Дюгамель ответила с улыбкой: "Я его единственная жена".
"И вы этому верите?" - иронически возразила жена шаха.
Такие наивные вопросы могут задавать только восточные женщины, которые рождаются и воспитываются в гареме.
"Кулсун-нене, или Как персидские женщины толкуют Коран". Несправедливо обвинять Мухаммеда в том, что он будто бы унизил в Коране женщину. Такая мысль никогда не приходила в голову этому необыкновенному человеку, не говоря уже о том, что из-за своего горячего темперамента и жизненных обстоятельств Мухаммед очень благоволил к прекрасному полу*45. В Коране он говорит о женщинах с большим уважением, открыто высказывает благодарность богатой и красивой вдове Хадидже, которой он обязан своим первым возвышением. Сорок шесть жен и одалисок, которых пророк удостоил позже своим выбором, его рыцарская любовь к Зейнеб, наконец, его смерть на руках Айши, дочери Абу Беира, как и много других подробностей его жизни, - все это основывается на вышеупомянутом утверждении. Если же в своих наставлениях он не ставил женщину на одну ступень с мужчиной, то причина заключалась в том, что ни в истории, ни в обычаях Востока он не находил ничего такого, что могло бы его побудить к идее введения этого неслыханного новшества у восточных народов. Как в его время, так еще и сегодня можно услышать, как один пере говорит другому, тому, кто жестоко обращается со своей сестрой: "Почему ты ее бьешь? Разве Аллах недостаточно наказал ее, создав женщиной?" Семиты, чьи законы служили Мухаммеду образцом, арабы и даже образованные народы древности, например греки и римляне, обращались с женщинами словно с вещами, которыми они могли распоряжаться как своей собственностью. В Китае и Индии было еще хуже. В своде за-конов Ману сказано: "Молодая или старая, женщина или девушка, должна повиноваться воле мужчины и ничего не предпринимать по своему желанию. Виновница должна наказываться палкой и веревкой".
Кто знает, не поступила бы Европа так же, не будь влияния Евангелия!
В подобных обстоятельствах ничего не оставалось, кроме проявления детских чувств сына к матери или капризной милости господина к своей избраннице; только это могло облегчить положение и судьбу женщин. Было бы интересно проследить историю репрессий, которые время от времени применял прекрасный пол, чтобы смягчить несправедливую суровость закона. Персия в этом отношении являет собой удивительный пример. Здесь бросается в глаза, что женщины, находясь в различные эпохи в гаремах своих властителей, вынуждали их приспосабливаться к себе и даже вселяли почтение. Постепенно и в менее высокопоставленные семьи проникали идеи равноправия между полами, направленные против наставлений (факх) толкователей Корана. Из старых обычаев и предрассудков господ, предрассудков, которые укоренились в гареме и которые позже смешались с мусульманским вероучением, возник своего рода свод законов, странная смесь учений, зачастую аморальных, но тем не менее защищающих хорошие поступки, что не могло быть иначе у народа, у которого страсти постоянно вступали в конфликт с нравственностью. Если, однако, персидские женщины до сих пор (придерживаются этих законов, то происходит это не только потому, что с их помощью они сохраняют свободу действий наперекор факху и супругу, но и потому, что все их симпатии и даже настроения предусмотрены в них, узаконены и стали привычкой и традицией такой же древности, как и сам Коран.
Эти законы, передававшиеся ранее из уст в уста, были затем зафиксированы письменно. Первым, кто их составил, был некий Мир-Дамед. Безвременная кончина помешала ему завершить работу над заметками, которые он собрал с большим трудом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62