Как же! Иван Савич назвался моим другом, я был очарован им.Но, сказав в начале об описании значительных событий, я не знакомство свое с Иваном Савичем имел в виду. Хотя оно, разумеется, и было значительным, но для меня лишь только, а не для публики, не для жизни общественной. Нет, другое событие привлекло внимание воронежского общества: открытие книжного магазина Никитина. И, как в устройстве его нечаянно оказалась крупица и моего участия, то почитаю своим долгом поведать о том, чему самолично довелось быть свидетелем.После отъезда Николая Иваныча в Петербург я более чем на год расстался с господами, посещавшими второвские «среды». Они стали, как я слышал, собираться по субботам в квартире М. Ф. де-Пуле, куда меня не приглашали, и я встречался кое с кем из них случайно лишь – на улице. Однако при встречах этих далее обычных взаимных приветствий дело не шло. Ивана же Савича я не видел с самой осени: уличные наши пути расходились, а пойти к нему на квартиру я не отваживался, боясь показаться назойливым.Но вот однажды, в середине февраля, идя из семинарии к себе на Воскресенскую, внимание мое привлекли десятка два уличных зевак, столпившихся у дома часовщика Соколова – напротив Дворянской части, немного наискосок. Среди многочисленных моих пороков самым главным считаю я любопытство, или, как выражается Пашенька, сование носа куда не следует. И хотя эта слабость кое-когда приносила мне огорчения, на сей раз она неожиданно обернулась добром.Движимый любопытством, поспешил я перейти мостовую и увидел, что происшествие, собравшее толпу зевак, было не что иное, как водружение небольшой вывески над дверью дома. «Только-то и всего!» – с огорчением подумал я, ибо надеялся увидеть пожар, или мертвое тело, или еще что-нибудь в этом роде. Но когда двое молодцов, поднимавших вывеску, повернули ее лицом к публике, я ахнул: на черном поле золотыми буквами было искусно выведено: «Книжный магазин И. С. Никитина»! «Вот, – с восторгом подумал я, – теперь смогу я часто наслаждаться обществом Ивана Савича, заходя в магазин». Я поискал глазами в толпе самого Никитина – нет, его не было.Полюбовавшись красивой вывеской, я собрался уже продолжить свой путь, как вдруг знакомый голос окликнул меня: «Ардальон Петрович! Идите-ка сюда, голубчик!» Это был Ив. Ал. Придорогин. «Очень кстати, – говорил Ив. Ал. – Мы с ног сбились, приводя в порядок и устанавливая на полках книги. Вы ведь не откажетесь принять в этом участие?»Он ввел меня в помещение, где прямо на полу лежали груды книг. Там я увидел старых знакомых – Н. С. Милошевича и М. Ф. де-Пуле. Они рылись в книжном ворохе, отбирали нужные тома и карабкались по лесенкам, устанавливая книги на полках. «А! – воскликнул Н. С, увидев меня. – Нашего полку прибыло!» – «Раздевайтесь, раздевайтесь, господин богослов! – насмешливо, как всегда, оказал де-Пуле. – Принимайтесь-ка за дело. Скакать по этим проклятым лесенкам – самое подходящее для вас занятие». – «А где же сам Иван Савич?» – робко спросил я. «Да вот в том-то и дело, – вздохнул Придорогин. – Заболел наш Савич. Еще и магазин не открылся, а он уже слег. Да я всегда говорил, – прибавил он, – не доведет его до добра вся эта затея…»Вскоре пришел франтоватый господин (компаньон Никитина, как мне сказали), сообщил, что здоровье Ив. С. настолько плохо, что доктор запретил ему выходить со двора. «Вот тебе на! – воскликнул Ив. Ал. – А кто же будет открывать магазин?» Курбатов (так звали компаньона) пожал плечами. «Вы, кажется, забываете, – сказал он, – что я, равно как и Иван Савич, участвую в предприятии…»

«Скакать» по лесенке мне пришлось до самого вечера, и я делал это с превеликим удовольствием. Мысль, что моя помощь нужна Ивану Савичу, вдохновляла меня, я не чувствовал усталости. Однако уже стемнело, зажгли свечи, и меня отправили домой. Я умолял позволить мне остаться еще хоть на часок, но де-Пуле был неумолим: «Идите, идите, а то ваша тетушка, или кто она там, будет сокрушаться и оплакивать вашу преждевременную погибель». Я опросил, когда мне прийти еще. «Да хоть завтра, – сказал Ив. Ал. – Все книги для верхних полок мы предоставим устанавливать вам, дружок, уж больно прытко вы скачете по лесенке!»На следующий день, вместо того чтобы идти слушать скучнейшие семинарские лекции, я спозаранку явился в магазин. Там уже все были в сборе. «Удрали с уроков, сеньор?» – подмигнул Милошевич. «Ничего, ничего, – сказал Ив. Алекс. – Дело общественное». Он что-то еще прибавил по-французски, да я не понял.Как ни торопились мы, а к вечеру не управились: еще надо было привести в порядок читальный кабинет – разобрать газеты и журналы, расставить мебель, развесить портреты писателей и географические карты. Словом, дел еще был непочатый край. «Как же быть, господа? – задумался Курбатов. – Утром должно состояться открытие, приедет священник служить молебен, а нам вон еще сколько предстоит сделать…» – «А ночь-то на что? – воскликнул Николай Степаныч. – Как раз к утру и закончим». – «Жаль, что нельзя будет воспользоваться услугами Ард. Петровича, – сказал Придорогин. – Он так прекрасно лазает по стенам, а тут – развеска портретов, занавесок…» – «Почему же? – возразил я. – Пойду и скажу Пашеньке… ну что-нибудь придумаю». – «То есть соврете? – сказал М. Ф. – А лгать, господин богослов, как вам известно, надеюсь, очень дурно. Лучше уж мы вместе пойдем к вашей тетушке, или как ее там… и я сам поручусь за вашу особу».Важный вид де-Пуле, его мундирный фрак, бакенбарды и начальственная осанка произвели на Пашеньку должное впечатление. Я был отпущен на всю ночь.Никогда не забыть мне этой ночи и того, что последовало за нею, что именно и побудило меня взяться за перо и набросать эти заметки.При тусклом, дрожащем мерцании свечей, в ночной тишине, заканчивали мы последние приготовления к открытию магазина. Поздно вечером пришел отец Ивана Савича узнать, будет ли все готово к восьми часам утра. «Иван Савич, – сказал он, – вовсе покоя лишился, тревожится – управитесь ли к молебну. Ить завтра, к примеру, ежели не открыть – агромадный убыток понесем: дворяне разъедутся, покупатель из-под носу уйдет».Признаюсь, не таким рисовался в моем воображении старик Никитин. О нем говорили как о несчастном пьянице, потерявшем человеческий облик, забулдыге. Каково же было мое удивление, когда я увидел довольно красивого и еще крепкого мужчину, седого, но с густыми черными бровями, из-под которых зорко и живо глядели небольшие, умные глаза. Он был совершенно трезв, речь свою пересыпал поговорками и словечками, употребляемыми в мещанском обиходе. Что в нем неприятно коробило, так это излишняя бойкость, развязность, изобличавшая в нем торговца мелкого и, может быть, не совсем честного, из тех, которых в простом народе обычно называют шибаями. Он, между прочим, сообщил, что И. С, несмотря на запрещение лекаря, собирается завтра сам прибыть в магазин и присутствовать на молебне. «Но это может дурно отозваться на его здоровье! – воскликнул Иван Алексеич. – Батюшка, Савва Евтеич, удержите его от этого намерения!» – «Его удержишь! – усмехнулся старик. – Как же! Он у меня такой: что скажет однова, то так и будет». Последние слова Савва Евтеич произнес не без гордости.«Да, надо, надо спешить, – сказал де-Пуле, когда ушел старик. – Иван Савич прав: сейчас на дворянские выборы съехалось множество помещиков, а это ведь все – покупатели, барыш». – «О боже! – застонал ПриДорогин. – С некоторых пор одно только это и слышишь: барыш! барыш!»В феврале светает поздно. Еще была ночь, когда мы закончили приборку магазина. Все стояло на своих местах, книги красовались на полках, словно солдаты на параде; легкие кисейные занавески висели на окнах читального кабинета; строго выглядывали из черных рамок великие писатели – Пушкин, Гоголь, Шекспир и Ломоносов; большие карты Российской империи и двух полушарий украшали вид белой стены. «Утро, господа! – оказал де-Пуле. – Слышите?»Могучий голос монастырского колокола возвестил о начале дня. На улице послышались шаги прохожих, топот извозчичьих лошадей и скрип полозьев. Ровно в семь часов, в сопровождении священника и дьячка, пришли отец и сын Никитины. И. С. был бледен, глаза его лихорадочно горели. Черный парадный сюртук и белоснежная манишка подчеркивали своею строгостию торжественность минуты. «Господи! – прерывающимся голосом воскликнул Иван Савич. – Да как же вы все хорошо устроили! Спасибо, спасибо вам, мои друзья!..» Губы его задрожали, он отвернулся, и мне показалось, что украдкой отер увлажнившиеся глаза. «Спасибо, спасибо! – повторял он. – А вам, Ардальон Петрович, особенно. Ведь вы, без сомнения, будете моим первым и постоянным посетителем, ведь правда?» Он с чувством пожал мне руку; я растерялся и от волнения слова не мог выговорить.Начался молебен. Весело замигали перед образом спасителя восковые свечи, ароматный дым ладана длинными, слоистыми облаками распространился по комнатам. Хрипловатым басом старик Никитин подпевал дьячку. Радостное молитвенное чувство наполняло мою душу. «Какое счастье, – думал я, слушая возгласы священника и не слишком благозвучный хор двух стариков, – какое счастье выпало на мою долю быть свидетелем и даже участником события, величие и значение которого несомненно. Какое необыкновенное счастье – вот так стоять рядом с нашим дорогим поэтом, смотреть на него, ощущать дружеское пожатие его руки! Да! День этот никогда не изгладится в моей памяти!»Между тем богослужение окончилось, стали подходить к кресту. Первым подошел Иван Савич, перекрестился, поцеловал крест и, как-то вдруг странно вскрикнув или застонав, покачнулся и, верно, упал бы, если б его не подхватил старик отец. Друзья увели его в заднюю комнату магазина, с ним сделался истеричный припадок.Рассвет наступал медленно. Ровно в восемь компаньон Никитина обратился к священнику: «Ну-с, батюшка, благословите….» – и распахнул дверь, перед которою уже толпились человек семь нетерпеливых читателей. Это большею частию были молодые люди – два гимназиста, какой-то чиновник, мальчик в залатанной кацавейке, по виду подручный из мелочной лавки, базарный ходебщик с лотком, на котором разложены были леденцовые сосульки и розовые пряничные кони с белыми гривами, наведенными глазурью.Среди первых вошедших в магазин посетителей я увидел знакомого семинариста Беневоленского. «Ба! – воскликнул он. – Девицкий! Ты как здесь?» Я рассказал. «Ну ты, брат, счастливчик, ей-богу! – с завистью сказал Беневоленский. – Тихоня тихоней, а ишь ты! Поглядите-ка на него!» Да! Я действительно был счастлив. Книга втораяНочные набаты Задонская дорога – Скучно! Скучно!.. Ямщик удалой,Разгони чем-нибудь мою скуку! Н. Некрасов Езда по шоссе от Воронежа до Задонска похожа скорее на катание, нежели на путешествие. И. Никитин Тарантас гремел, бренчал, оставляя за собою полосатые версты, все решительнее удаляясь от кирпичных столбов заставы.От большого, не по городу, мрачного острога, от легкой, в знойном дрожащем мареве Митрофаньевской колокольни.От непролазной вонючей грязи постоялого двора, от вздорного, шумного во хмелю родителя.От всего того, что именовалось Воронежем и что было тягостью, каторгой, горючими слезами, мучением всей жизни, но в то же время и милой родиной, тем уголком родимой земли, краше которой не было на свете.Которую до последнего смертного часу обречен любить и ненавидеть.Без которой и жизнь не в жизнь.За пыльной завесой медленно таял город Воронеж.Де-Пуле проводил до заставы, помахал на прощанье шапокляком и, пересев на разбитую извозчичью пролетку, прямой, как гвоздь, уплыл назад по длинной, ровной, скучной Большой Московской – в город.И пошла дорога.
В последнюю минуту перед отъездом в лавку забежал сияющий, как бы весь светящийся изнутри Ардальон. Удивительно, как случается в жизни: все был розовый мальчик, полудитя, угловат, застенчив, терялся и робел в разговоре со взрослыми; но вот какой-нибудь месяц не виделись – и вдруг является мужчина: твердый взгляд, вместо мальчишеской угловатости – точные, легкие движения, светлый пушок на огрубевшем вдруг и четко очертившемся подбородке… Иван Савич сперва не узнал Ардальона, исхудавшего, высохшего, как щепка, но радостно светящегося оттого, что наконец-то окончилось семинарское быдло, что наконец – свободен, как сокол; что впереди – вот эта же дорога: Москва, Питер, а там…Бог его знает, что там.Но эта неизвестность не страшила нисколько. И хотя она и была, конечно, главным и значительным, – самое все-таки главное и самое значительное заключалось в невозвратности минувшего, то есть зубрежки дурацкой гомилетики, риторики, каноники, герменевтики, всей семинарской премудрости, всей семинарской жизни, серой и высушенной, как затерявшаяся в крапивной заросли, скинутая по весне ужиная шкурка.Де-Пуле продребезжал пролеткой и скрылся в уличной пыли, а вот Ардальон Девицкий – словно бы тут, рядом, сидит в тарантасе, незримый спутник. Милый, живой, интереснейший собеседник, с которым не заскучаешь, как бы ни длинны были дорожные перегоны, как бы ни заунывна, тосклива, бесконечна была ноющая песня слегка хмельного ямщика.Московский большак был обсажен дубками, кленами, ясенем. Тарантасу навстречу не спеша бежали деревья, перелески. Справа – поля, чистая даль, дымчатый ровный горизонт. Слева – поля же, но линия горизонта холмиста, капризна: там, где-то верстах в пяти от большака, звенел перекатами совсем не тихий в этих краях Дон, призрачно белели колокольни больших придонских сел, зеленели острова сбегавших к воде господских садов… Еще дальше – крутолобые курганы, ковыли, задонская степь, кипенно-белый конский череп в полегшей, выгоревшей траве…Русь, Русь!Родимая воронежская сторонка с ее нищетой, кабаками, колокольным стоном, мучными лабазами, чиновниками, губернаторами, курными избами, трахомой, бесконечной далью, белогрудыми облаками и коршунами, лениво парящими в необхватном просторе небесной синевы…Русь…
А давеча, в лавке, когда восторженный Ардальон стал громко читать знаменитые никитинские строки…– Ах, Ардальон Петрович!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50