Опухший от лености, сна и доброхотных приношений, приказный дьяк, табашный нос, с тавлинкой в руке и гусиным пером за ухом.Древние грамоты, до истории города Воронежа относящиеся, забытые, погребенные в подвале губернского правления, были найдены советником Второвым; с помощью его друга и родственника Константина Осипыча Александрова-Дольника разобраны, прочтены и переписаны набело в особые тетради.То, что было ими сделано, иначе как подвигом не назовешь: слипшиеся листы бумажных свитков, выцветшие чернила, замысловатая, неразборчивая полууставная скоропись – все представляло собою труд тяжелейший, требовало многочасовой усидчивости и терпения. Терпения подвижнического.Ныне бесценные акты печатались в части неофициальной «Губернских Ведомостей». Титаническая работа друзей завершалась.Но оказывалось, однако, что кропотливая, изнурительная возня с разбором архивного тлена едва ли не легче была, чем печатание в газете, вечно не хватало места, вечно приходилось сражаться не за лист – за ничтожный столбец мельчайшим шрифтом набранного текста актов.Редактор Средин был умный и образованный человек, он понимал значительность второвских публикаций, но… В губернском Дворянском собрании третьеводни задавали бал, и дотошное описание дамских туалетов решительно вытесняло исторические ценности.Второв часто заходил в редакцию, укорял Средина за медлительность. Тот лишь руками разводил: ах, дорогой Николай Иваныч! Если б сие от меня зависело…Впрочем, несмотря ни на что, Второв и редактор оставались добрыми друзьями. Кроме всего, для человека, живущего общественными интересами, редакция была местом притягательным: Средин знакомил Николая Иваныча с самыми свежими губернскими новостями, с интересными, еще не опубликованными статьями и письмами, присылаемыми из самых отдаленных уголков губернии. В уездных городах и деревеньках жили свои этнографы, естествоиспытатели, археологи, стихотворцы. Последние плодились во множестве; от чтения их ужасных виршей происходила зубная боль.Но в городе Воронеже вдруг объявился поэт.Божьей милостью.
Войдя в крохотный кабинетик, Николай Иваныч молча поздоровался с редактором и сел на шаткий стульчик, не раздеваясь.– Ну-с? – сердито взглянул на редактора.– Рубите голову, – смущенно сказал Средин. – Тут такая, знаете ли, история…– Конечно! – ехиднейше хмыкнув, покивал лысиной Второв. – Конечно-с! Опять история. Как дело доходит до актов, всенепременнейше – история.Средин протянул несколько листов почтовой бумаги, исписанной изящным почерком.– Прочтите.– Стихи?!Сердитый взгляд поверх очков ничего хорошего не сулил. Милейший Валентин Андреич пытался уйти от неприятного разговора. Заговаривал зубы, если позволительно так выразиться. Сунул стишки… ах, хитрец! А впрочем… впрочем… Свежо начинается, широко. Цепи гор стоят великанами. М-м… Пожар небес – отлично! У тебя ли нет… У тебя ли… Смотрите, как звучно, как песенно! Кольцов? Нет, не Кольцов. Но – Русь, Русь… Чистая Русь!«Под большим шатром голубых небес»…Музыка! Музыка!Средин где-то далеко – за горами, за тучами:– Вот какая, понимаете ли, история… Поверьте, метранпаж уже заверстал ваши акты. Вдруг – как с неба – эта рукопись. Вот и думаю – один-то номерок, может, подождете с актами? А?– Кто этот Никитин?– Да вот, видите, пишет: воронежский мещанин.– Вы понимаете? Ведь это…– Понимаю-с, отлично. Так как же решим с актами? Мне не хотелось бы вас огорчить…– А подите вы к черту с вашими актами! Прощайте-с!
Ах, Русь, Русь! Какие богатырские силы зреют в тебе.М-м… Никитин. Иван Никитин.Воронежский мещанин. Да-с, вот представьте себе: ме-ща-нин!– Нет, – сказал Второв. – Я должен увидеть его во что бы то ни стало…Но как разыскать? Не через полицию же!И вдруг увидел человека, который был ему нужен. На площади, возле солнечных часов, стоял с претензией на последнюю моду одетый молодой господин. Он что-то строго выговаривал оробевшему будошнику. Известный всему Воронежу думский гласный Рубцов любил строго выговаривать служилой мелюзге.Приподняв тирольскую шляпку, он почтительно поздоровался с Второвым, которого не раз встречал в «Ведомостях» (литературный зуд одолевал его) и даже был вхож на второвские «среды».– Голубчик, – обратился к нему Второв. – Вы все и всех знаете. Мне вот так нужен некий Никитин Иван, воронежский мещанин. Ну, просто позарез, как говорится. Не поможете ли найти?– Проще простого-с, – отмахнувшись от будошника, сказал Рубцов. – Улица Кирочная, на постоялом дворе.– Покорнейшая к вам просьба, в таком случае. – Второв взял под руку франтоватого гласного. – Если не затруднит, конечно… Не смогли бы вы… как-нибудь этак, деликатно…Идя под руку с господином советником, Рубцов был счастлив.– Помилуйте-с! – воскликнул. – Сущие пустяки! Сей же минут разыщу и самолично доставлю. Будьте благонадежны-с!И зашагал на Кирочную.
Слава началась, а он пребывал в неведении.И даже махнул рукой: шабаш, Иван, напрасные хлопоты. По любви, по дружбе, сгоряча наградил его Иван Иваныч титлом поэта великого, а что на поверку? Да ничего. Как и в прошлый раз, видно, отпишут – «к сожалению-де, да и не та, мол, тема» и тому подобное,Весь день возился с вилами, чистил, убирал двор. Ворочал за троих, подымая такие навильни каменно слежавшегося навоза, что Митрич-работник только крякал, дивясь его силе.Шестеро лошадей стояли в ряд под навесом, сытые, смирные деревенские пахари; седьмая была отдельно от других привязана к дубовой комяге – в углу двора, снаружи. Это был вороной, без отметинки, жеребец, зверь. Ветневские мужики привели его на продажу. Иван Савич хотел убрать из-под него – куда там! Кровавоглазый, жарко дыша розовым храпом, взвился, страшилище, на прочном ременном поводе приподнял тяжелую комягу.– Не подходи, убьет! – крикнул Митрич.– Прямо сказка! – сказал Никитин, любуясь дикой статью жеребца. – Из глаз огонь, из ноздрей дым… Черт, а не жеребец!Обедал наскоро, как всегда в черной избе, чтобы не заносить в горницу грязи, объедков, не плодить в новом доме тараканов. Он не стал переодеваться в чистое платье, потому что загадывал еще и после обеда поработать на дворе. В избе было тихо, тепло. Парной дух томящейся в печи, задвинутой под затоп пищи стоял плотно, сытно. Четверо постояльцев, ветневские мужики, распаренные от еды и тепла, дремали на лавке, клевали носами.– Ну и жеребец! – оказал Никитин. – Чистый демон. Откуда он у вас такой уродился?– Божье наказанье, – вздохнул лысый старик с черной, словно накрашенной бородой. – Никакого сладу нету. Все переломал, анчихрист, перекуверкал…– А карахтер! – очнулся другой мужик. – Ить это – скажи на милость…– Да уж карахтер, што говорить! – Лысый оглянулся, словно опасаясь чего-то. – Нечистая сила – такой карахтер. Нет бы стоять возле яслей – куды! – оборвется и давай чертить по всему селу… Одно, видно, – продать, да и го́ди.Мужики перестали клевать носами, понемногу оправились от сонного одурения. С бешеного коня разговор перекинулся на сельские дела. На житейские, прах их возьми!Не радовали житейские, ох, не радовали..Слава богу, не под крепостью, государственные, но все равно, вся мужицкая жизнь бедой, как лебедой, поросла. Перво дело – с землицей тесновато: куда ни кинь – барская. Горшок с горшком стыкается, кочет за курицей побег – ан на господской земле, штраф. А тут еще война эта… Слухом пользовались, что в иных губерниях на край света потянулись мужики. Спрашивали Никитина – что за сторона Алтай да сколь туда путь далек.Никитин любил разговаривать с мужиками. Точной и краткой выразительности их речи всегда удивлялся: где горожанин битый час судачил бы, мужик кидал два-три слова и прямо как гвоздь в сосновую доску вгонял. «Горшок с горшком стыкается»! Попробуй скажи лучше, не скажешь.– А вот, Савельич, растолкуй ты нам, сделай милость…Говорливый осекся: во дворе нарастал какой-то шум, топот скачки послышался, лошадь заржала тревожно. За окном мелькнула длинная черная тень. Со ржавым скрежетом распахнулась дверь, а Митрич срывающимся голосом закричал с порога:– Эй, мужики! Сорвался-таки ваш чумовой!
Все враз повскакали, кинулись во двор.С обрывком ременного повода, черным кровавоглазым чудовищем носился жеребец. Ломил, осатанев, среди телег с задранными оглоблями, среди поленниц дров, навозных куч, порожних кадушек и прочего хлама, без какого ни один двор на Руси сроду не держивался. Из-под могучих копыт летели буруны грязи; задом поддал старую рассохшуюся кадушку – тучей брызнула звонкая дубовая клепка.– В закуту его, сукинова сына, не пущай! – кричал старик. – Покалечит лошадок, нечистый дух!– Как бы грехом в колодезь не врезался…– Ат, вражина!Мужики бестолково галдели, мялись, боясь подступиться. И жеребец остановился было; прижавшись к стене амбара, глядел зверем; жарко пофыркивал, сердито мотал косматой гривой. Но, приметив людей, снова прянул, чертом понесся на мужиков. Те кинулись врассыпную, кто куда.– Погибели на тя нету! – плачущим голосом причитал лысый старик. – Куды ж тебя, ирода, несеть…Со звонким грохотом развалилась поленница сухого березового швырка. Телега затрещала. Дребезжа, через весь двор покатилось железное ведро.На крылечко нового дома вышел Савва. Приглядевшись к суматохе, сказал, сплюнув:– Вояки…И решительно пошел на разъяренного жеребца.Далее все совершилось мгновенно.Все крики в один отчаянный вопль слились:– Батенька-а!– Евтеич!– Убьет!– Ды гос-с-пы-ди!Презрительно усмехаясь в сивую бороду, Савва медленно приближался к жеребцу.И вот тогда Иван Савич резко оттолкнул в сторону отца, прыгнул к разъяренному зверю и, словно клещами обхватив лошадиную шею, повис на ней. Жеребец растерялся: чего-чего, а нападения он не ждал. Этой-то растерянностью Иван Савич и доконал злодея. С силой, какой сам не предполагал в себе, рывком пригнул к земле косматую голову вороного и заставил его пасть на колени. К нему бежали мужики с веревками, вожжами, с железными путами. Через минуту черный демон оказался так прочно привязан к тяжелой комяге, что, будь он и в самом деле чертом, и тогда не сорвался б.– Ну Савельич! – восхищенно ахали мужики. – Ну, молодчага!– Ирой! Право слово – ирой!А он стоял, улыбался смущенно, весь заляпанный навозом; ухватив с телеги пучок соломы, пытался обтереть жирную грязь, плотно налипшую на сапоги.Горячая кровь стучала в висках, он был как пьяный, не слышал похвал. И лишь голос отца отрезвил его:– Ну, дурашка же… – непривычно ласково бурчал Савва. – Куды, безумной, кинулся? А стоптал бы конь, тогда что? То ж вам в диковинку, а я на своем веку, бывалчи, знаешь, сколь этаких змеев обкатал! Не хуже, брат, калмыков!
В калитке стоял молодой, странно одетый человек. Клетчатые франтовские панталоны, черная накидка с широким воротом, «ветряком», тирольская шляпенка. Одежда не дворянская и не купеческая. Он, скорей всего, походил на театрального актера.– По вашу душу, почтеннейший господин Никитин, – сказал тиролец, и сразу сделалось ясно: из торгового сословия.Иван Савич недоумевал, зачем он понадобился этому франту.– Вы меня знаете? – спросил удивленно.– Я всех знаю-с, – – самодовольно хихикнул тиролец. – И со своей стороны дозвольте аттестоваться: гласный городской думы Рубцов. А к вам я, почтеннейший, от господина советника Второва… Но, может быть, зайдемте в дом, что ж мы этак, на дворе-то…– Ах, извините! Конечно… – смутился Иван Савич. – Покорнейше прошу.«Второв… Второв…» Фамилия эта как будто встречалась Никитину, но где, при каких обстоятельствах?Гласный Рубцов сидел, с любопытством разглядывал неказистую мебель, дешевые обои. Говорил ласково-покровительственно, не спеша, с солидной расстановкой:– Не могу, любезнейший, доложить, с какою именно целью приглашает вас господин советник, но, надо быть, дело важное. Следственно, – гласный Рубцов приятно улыбнулся, – следственно, идемте. Одевайтесь, я подожду вас.«Второв… Второв… А-а!» Иван Савич вспомнил: фамилия не раз встречалась в «Ведомостях».Так, стало быть… Ну, разумеется! Что же еще?Грудь перехватило холодом, а щеки пылали.И вдруг пустяковые мыслишки закопошились: весь день ворочал навоз, провонял, надо бы помыться хорошенько, да когда? Сюртук тоже вот давне не надеван, слежался в сундуке, разгладить бы, да Анюта ушла. Гвоздичкой в крайности окропиться б, да где ее взять? Галстук сроду не умел пристегивать – все криво…Краем уха слышал: отец на профессорской половине разглагольствует, хвастает, как диких коней усмирял, было время… Профессор бубнит невнятно, звенит стакан. Ах, худо! В своем доме – зараза, собутыльник… Нет, батенька! Ну их, пятнадцать целковых эти ваши квартирные!Твердо решил: профессора изгнать.В крохотное зеркальце взглянул – так и есть: галстук скособочился. Но поправлять уже некогда было. Когда вышел к гласному, тот бегло оглядел его, сказал: «Пардон!» – и ловко поправил галстук.
Ноябрьский день короток.К вечеру небеса заволокло и вовсе ночь стала. На Кирочной была тьма кромешная, лишь возле немецкой церкви горел фонарь.Гласный Рубцов всю дорогу говорил, не умолкая: бранил городское благоустройство, скаредность думских заправил; грозился кого-то изобличить. Последнее задумано произвести в стихах.– В сатирическом роде-с.Никитин слушал рассеянно. Из головы не шли горькие мысли об отце и квартиранте. «Эх, батенька…»– …ан бадинан Шутя (фр.)

… Наподобие мадам де Курдюкоф.Гласный оказывался фанфарон из новой породы «образованных» купчиков.Но Второв? Второв?
Он был мал, тщедушен, неприятен.Тонкие бескровные губы, уголками вниз. Рыжеватая борода и бритый подбородок. Глубоко посаженные глаза, сверкающие сердито. Чиновник. Сухарь.Усадив на диван, сел рядом. Спросил: точно ли он тот самый, что прислал в редакцию письмо и при нем стихотворение «Русь».И голос господина советника показался неприятен – высок, резок и словно чем-то раздражен.Иван Савич оробел.Жизнь трепала, жизнь мучила, ранней сединой прострочила виски. Чего-чего не испытал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50