Детский мат в четыре хода...
Миша угрюмо уставился на лампочки, а Коля, подумав, ушел с кухни.
Беляев задумчиво уставился на струйку пара, витавшую над кастрюлей.
Бегущая собака, ангелы, Бог, снег и Новый год... Все можно понять, объяснить, но ничего нельзя изменить, нельзя затормозить развитие живой ткани.
Беляев перевел взгляд на пластиковую белую поверхность кухонного стола, по которой не спеша шествовал таракан с длинными усами. Таракан, словно почувствовав взгляд Беляева, изменил маршрут (он шел к хлебнице) и ускорил шаг, чтобы скрыться за тарелкой. Этот таракан понравился Беляеву своим экстерьером. Красивый был таракан.
Подумав, Беляев зашел к Лизе, сел рядом.
- Закипело мясо? - слабым голосом спросила она.
Беляев кивнул и положил свою руку ей на грудь. Раздался звонок в дверь. Вздохнув, Беляев пошел открывать. Но его опередил Коля. Это Комаров притащил елку.
- Привет! - воскликнул Комаров, привалил елку к стене, снял запотевшие от перепада температур очки и принялся протирать их.
- Хороша! - сказал Беляев, оглядывая обтянутую шпагатом елку.
- В потолок упрется, - проговорил Коля. - Надо будет подпиливать.
- Это мы могем! - сказал Комаров. - Отпилим, поставим, укрепим. Крест есть?
- Могильный? - с усмешкой спросил Беляев.
- Могильный рановато, - сказал Комаров, надевая очки. - Елочный крест.
- Он на антресолях, - сказал Коля. - Я сейчас достану.
- Нет я! - выбегая из комнаты со стулом, сказал Юра.
Беляев уставился на Комарова и спросил:
- А ты знаешь, когда мне понадобится могильный крест?
Комаров рассмеялся и сказал:
- Об этом знает только рогатый!
Юра взобрался на стул и протянул ручки к антресолям. Коля подошел к нему сзади и пощекотал. Юра залился смехом. Миша оттер Колю и снял Юру со стула, а сам пошел за лестницей-стремянкой, принеся которую, полез за елочным крестом на антресоли, но не нашел его там. Тогда его заменил десятилетний Саша. Он проворно подтянулся с лестницы и сам взобрался на антресоли и исчез в их темном провале.
Сначала на пол упал резиновый пыльный сапог, затем пластмассовое ведро, следом абажур с дыркой...
- Что ты там швыряешься! - повысил голос Беляев.
В этот момент вниз полетела картонная коробка, по пути из которой посыпались, как листовки в пятом году, деньги.
Беляев присвистнул, а Комаров на лету ухватил десятидолларовую купюру. Сама коробка аппетитно плюхнулась на пол, углом, и как по заказу, на ней раскрылись створки. Коробка была полна денег.
Юра хлопал в ладоши от удовольствия, а Миша, видя в руке Комарова купюру, кричал:
- Это американская!
Беляев спокойно взял у Комарова бумажку, быстро подобрал другие бумажки, среди которых преобладали отечественные сотни, сунул в коробку и, закрыв ее, поднял и понес в свою комнату.
На пол упал крест.
Когда Комаров, войдя следом, прикрыл дверь, Беляев сказал:
- Вот обормоты! Теперь придется в другое место прятать. Это не мои. Дали подержать на время.
- Верю, - не веря сказал Комаров и спросил: - Сколько же в этой коробке?
- Не считал, - соврал Беляев.
- Состояние! - сказал Комаров.
- Это не деньги.
- Не деньги?! - психанул Комаров от зависти. - Тут пашешь, как лосяра, а ему не деньги.
- Это нетрудовые доходы! - рассмеявшись, осадил его Беляев.
Комаров застыл и вдруг тоже рассмеялся, чтобы скрыть алчность.
Беляев между тем смотрел на коробку, которую поставил на письменный стол и, как бы что-то припоминая, вслух размышлял:
- Деньги были упакованы в пачки, как же они могли разлететься? - Он обернулся к Комарову и спросил: - Поможешь пересчитать?
- Нет вопросов согласно социалистической законности.
- Вопросы задавать неприлично, - сказал Беляев. - Тут где-то опись была. Ох, уж мне этот предновогодний бардак. Дети, наверно, вчера еще на антресоли лазали. Лампочки-то уже тут...
Комаров почесал затылок. У Беляева на лице отразилось недоумение, он никак не мог найти опись.
- Какой сейчас курс рубля к доллару? - спросил Комаров.
- По официальному... копеек семьдесят за доллар можно дать.
- У них жратва, говорят, дорогая.
Беляеву надоело рыться в коробке, и он, перевернув ее, высыпал содержимое на стол. И опись (четвертушка бумаги) легла сверху.
- Жратва - это жизнь, а жизнь бесценна, - сказал Беляев. - Точнее, очень дорогая.
- Дорогая, - согласился, вздохнув, Комаров. - Вообще-то, мне "бабки" нужны. Жена просит на шубу.
- Просить не воспрещается. Зарабатывать запрещается.
- Да она глупая, не понимает.
- Прости ее.
Как опытные кассиры, друзья довольно-таки быстро привели денежную кучу в порядок, перехватили пачки аптечными резинками и уложили в коробку.
Комаров с некоторым почтением поглядывал на Беляева, завидуя его невозмутимости, его уму, его хитрости, наконец. О себе же Комаров думал, как о слабовольном человеке. Эти мысли частенько посещали его, но о них он никогда никому не говорил. Но вот это сознание своей слабости, своей незащищенности угнетало Комарова. И теперь угнетало. Он же наверняка понимал, что деньги принадлежат Беляеву, и что Беляев, в конце концов, должен с ним поделиться, если Комаров начнет настаивать на этом, но просить так прямо ему мешал стыд. Как будто в нем кто-то сидел и наблюдал за тем преодолеет себя Комаров или нет. И этот, наблюдающий, как прокурор, строг, даже свиреп. Нет-нет, а взглядывал на его высокое кресло Комаров и сжимался, опасаясь немедленной кары. В Беляеве же Комаров такого прокурора не предполагал. Комаров считал, что такой, как в нем, внутренней борьбы у Беляева нет. Откуда у него эта борьба? Вон как тонкие пальцы смело работают с деньгами! Ну что он так носится с этими деньгами! Что их хранить-то, не понимал Комаров. Должно поделить и баста! Все будут довольны. И опять шевелить рогом, придумывать варианты, делать "бабки". А этот, как скопидом, все пересчитывает, прячет, от нас скрывает. Что за натура! Что за жлобство!
Настроение у Комарова стало прескверным, как будто его кто-то ни с того ни с сего оскорбил или даже ударил.
- Вот и порядок! - сказал Беляев, упрятав коробку в шкаф. - А то через пару дней нужно отдавать.
- Порядок, - вяловато согласился Комаров. Беляев заметил перепад настроения в Комарове.
- Ну что, поставим елку? - спросил Беляев. Комаров задумчиво посмотрел в потолок, затем сказал:
- Надо бы Пожарова пригласить.
- Зачем? Елку поддерживать?
Комаров встал и прошелся по комнате, то расправляя плечи, то сутулясь. Руки его при этом были в карманах брюк.
- Шарашим вместе, а вот доход как-то неопределенно распределяется... Сколько раз я предлагал определиться в этом. Да не надо мне чужого! Отдай мне мой процент! Хоть три десятых процента! Зато я буду знать наперед свою долю.
Беляев напряженно следил за вышагивающим по комнате Комаровым. Следил, злился и молчал.
Комаров же между тем разговорился:
- Постоянный доход, определенный в процентах, повысит мой жизненный тонус. Именно мой. Я наверняка буду знать, что мне отломится от той или иной операции. Мне не нужна твоя, Коля, милость, мол, если у тебя хорошее настроение, ты тогда дашь мне побольше, а плохое... Во всем нужна определенность. Неопределенность мучительна. Сколько я всего сделал, а результат близок к нулю! Вот что меня бесит. Крутишься, крутишься, а все впустую. У тебя, вон, квартира! А я в своей "хрущобе" замучился! Теснотища! Что мне делать. Сам знаю ответ - крутиться. Я и кручусь. Но нужно знать, за что крутиться. Тебе эта мысль в голову не приходила?
Беляев молчал.
- Мне тридцать четыре года, - продолжал Комаров, - а я ничего не нажил! Постоянно хожу без денег. Жена клянчит, а где я ей возьму?! Так что нужно определяться по процентам. Давай пригласим Пожарова, поговорим, определимся по доле участия каждого, установим процентную ставку от дохода и все будет в порядке.
Беляев не реагировал. Он только перестал злиться и теперь, подойдя к окну и откинув занавеску, смотрел на тусклые огни переулка, на заснеженные крыши и ни о чем не думал. Некоторая прострация овладела им с предчувствием хорошего настроения. Это предчувствие не определяется словесно, оно как бы сновидно, ирреально, как падающий снег.
- Ну что ты молчишь! -вскричал Комаров. Беляев молчал.
- Неприятно то, что я говорю?
- А что ты говоришь? - как-то задумчиво отозвался Беляев.
- Я говорю... Ты что, не слушаешь?!
- Слушаю, но не понимаю.
- За кого ты меня держишь? - спросил Комаров и остановился в напряжении.
- Я тебя не держу.
- Ах, вон как ты заговорил. Как тачку брать - Комаров! А как долю праведную выколачивать - это он не слышит. Хорошо устроился! Слушаешь только то, что тебе нравится.
- По-моему, это ты ездишь на собственной тачке, а не я, - сказал Беляев, продолжая смотреть в окно. - У меня своей машины нет.
Сердце Комарова забилось тревожно: не намек ли это на то, что Беляев отберет у него машину? В отстаивании своего процента дохода Комаров как-то забыл про машину, как будто ее и не было. Что имеем, о том не помним. А машина была! Записана на Комарова. Стало быть, что же это он, Комаров, прибедняется? Ведь он же знает характер Беляева:
нахрапом у него ничего не возьмешь. Нужна постепенность, даже определенная хитрость, чтобы что-то от Беляева получить.
Комаров сменил тон:
- Ну что, займемся елкой?
- А когда будем заниматься собой? - спросил Беляев как бы между прочим совершенно будничным голосом.
- В каком смысле?
- В смысле постижения последних вопросов бытия, - тем же тоном сказал Беляев и сел за свой письменный стол.
- Ну и как же мы их будем постигать? - спросил Комаров, удивленно взирая на Беляева, хотя внутренне порадовался тому, что разговор ушел от скользкой темы машины.
- А как люди вообще что-либо постигают? - вопросом на вопрос ответил Беляев и включил настольную лампу, которая ярко осветила белый лист, которым был накрыт стол.
- Ну... разговаривают или читают...
- Или думают.
- Ну давай посидим, подумаем.
Беляев выдвинул ящик письменного стола, машинально взял оттуда ножницы и стопку бумаги для заметок.
- Ты в каком году родился? - спросил Беляев и разрезал одну бумажку.
Удивленно пожав плечами, Комаров ответил:
- В том же, что и ты.
- Я тебя спрашиваю.
- В сорок шестом.
- От Рождества Христова?
- Наверно, - неуверенно сказал Комаров.
- Ты хочешь сказать, что ты родился в первом веке.
Нет... Я родился в двадцатом веке.
С чего это ты взял?
В календаре напечатано! - выкрутился Комаров.
- А кто печатал-то?
- Люди печатали.
- Угу. А, может быть, ты в миллион триста тридцать шестом году родился? - очень серьезно спросил Беляев.
- Это с какой стороны считать.
- Считай с какой угодно, - сказал Беляев, разрезая другую бумажку на треугольники. - Ну, с какой стороны тебе угодно считать?
- Мне-то угодно, да вот, хочешь - не хочешь, а в тысяча девятьсот восемьдесят первый год вступить придется, - довольно внятно и полностью назвал год Комаров.
Беляев с любопытством посмотрел на него.
- Значит, ты признаешь счет времени от Христа.
- Все признают, и я признаю. Что я не русский, что ли!
- Оказывается, дело в малом: признать все то, что до тебя люди напридумывали. Так что же нас держит, чтобы признать откровения тех людей, бывших до нас, иллюзией? Конечно, не так сразу выбежать на площадь и закричать, что все, бывшее до нас - обман. А почему обман? Очень даже много мудрого в этих обманах. Человек мечтает о таких материях, которые противоречат его сущности. Рабский биологический факт мечтает о свободе, хотя против же собственной воли водворен на этот свет. Таким образом, мы завязаны одной веревкой человеческого рабства. Не свободы, а рабства. И все законоуложения - от кодекса до Библии - говорят нам о том, что мы в диком, небывалом рабстве. Главное свойство этого рабства - безволие. То есть я хочу сказать, что как бы мы ни напрягались, мы не можем выйти из биологической предопределенности и биологического течения времени. Вот что я имел в виду, когда спрашивал тебя о твоем годе рождения. Итак, твой год рождения очень приблизителен, условен. Отсчитан от некоего Христа, который, благодаря пропаганде и агитации, внедрен в сознание множества живущих как сверхточка отсчета. В чем же тут дело? Во влиянии. Вот оно главное! Не человек, а ткань, подверженная влиянию. В себе это чувствую. Только родился - и уже повлияли! А во влияние входит все: и язык, и Христос, и денежные знаки. Мы песчинки, как и до нас были песчинки! Но каждая песчинка добавляет своего влияния или не добавляет... Но почему одна песчинка Христос, а другая Комаров?!
- Ну, а чего ты сразу - Комаров! Может, Беляев?
- Пусть будет Беляев. Но в данности - равенство. Вот в чем дело! Это-то ты уясняешь?
- Не очень.
- Почему?
- Да потому, что Христос это ого-го! - при этих словах Комаров возвел очи к потолку.- Он же Бог, а кто я или ты?
- Ну, началось выяснение. Я же тебе сказал, что Комаров и Христос абсолютно равны!
- Нет.
- А я говорю - да! С оговорочкой малой - равны изначально, как песчинки, но абсолютно не равны по степени своего влияния на людей, на массы. И главное наше безумие заключено в том, что ни Христос, ни Комаров, ни Беляев не вольны в самих себе. Степень влияния - это одно, а вольность в самих себе это другое. То есть, я хочу сказать, что мы рабы биологической цепи. Христос родился тогда и только тогда, как генетическая комбинация, отведенная ему во времени, и мы так же. И дети мои... Это я с Лизой соединился, и родились они. Теперь дети могут быть хоть Христами, хоть Гениями Последней Инстанции. Все дело в идее, ее универсальности и степени пропаганды и агитации. То есть влиянии на массы. Но, увы, время упущено. При всеобщей координации удельный вес богов сокращается. Впрочем, я далеко хватил - по богам. Тут, в этой жизни, и без богов разобраться можно. Главное понять два фактора - влияние и степень извлечения доходов. По-моему, тебя крайне интересует последнее.
- Кого доход не интересует?
- Отвечу. Мертвых. Неродившихся. Остальные так или иначе интересуются доходом. Доход может быть материальным, идеальным и трансцендентальным. Девяносто девять процентов из ста интересуются только доходом материальным, выраженным в денежных знаках, квартирах, колбасах, шубах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46