Библия есть?
- Она-то в первую очередь и нужна.
- Вот тебе Библия! - он достал откуда-то из-за толщи книг небольшую книжечку в мягком переплете. - Бумага папиросная, издано в Дании. Правда, дорого.
- Ничего.
Далее пошли одна за одной ложиться на стол книги Штрауса, Ренана, Флоренского, Владимира Соловьева, Филона, Иосифа Флавия... А Беляев все говорил - беру.
- Денег не хватит! - смеялся Иосиф Моисеевич.
Когда скопилась гора книг и поиски были закончены, Беляев спросил:
- Сколько?
Иосиф Моисеевич не спеша сел к столу, достал из ящика счеты и принялся стучать костяшками.
- Две семьсот! - подытожил он.
- Согласен, но со скидкой, - сказал Беляев, улыбаясь. - Как оптовый покупатель.
- У тебя, Коля, есть коммерческая жилка. Что ж, - задумался хозяин. Десять процентов могу дать.
- Пятнадцать.
- Одиннадцать.
- Пятнадцать.
- Двенадцать.
- Съеду на четырнадцать, - сказал Беляев, - И соглашусь напоследок выпить рюмку коньяку!
- Черт с тобой! Так, две семьсот минус четырнадцать процентов...
- Триста семьдесят восемь... Я должен - две триста двадцать два, - в уме быстро решил задачу на проценты Беляев.
Иосифу Моисеевичу осталось лишь проверить эти данные на счетах. Беляев отсчитал двадцать сотен, двенадцать четвертаков, два червонца и два рубля.
Иосиф Моисеевич упаковал книги в удобный сверток с веревочной ручкой. Беляев оделся и после этого опрокинул прощальную рюмку.
- Не забудь, Коля, про девочек! - бросил с порога хозяин.
- Со скидкой сто процентов?
- Сто не сто, а пятьдесят дам!
Вечером, когда Беляев дочитывал первую книгу Бытия Моисея, зашел Пожаров. От него приятно пахло морозцем, на шапке искрился снег. Он принес документы на участок для Скребнева.
- Есть предложение от Бориса Петровича, - расстегнув дубленку и садясь на стул, сказал Пожаров.
- Ты проработал?
- Нет, пока черновой вариант. Беляев вспылил:
- Я же сказал, не тащить мне сырые варианты.
- Чего ты орешь? Надо вместе покумекать. Есть возможность купить деревню...
- С крестьянами? - спросил Беляев.
- Там пять человек на всю деревню. Десять домов. Конечно, старых, венцы подгнили, но...
- Без крыш, без окон, без дверей?
- Что-то вроде...
- Дубина ты, Толя! Втягиваешь вечно... Кто их будет ремонтировать?
- Ремонт не нужен. Ничего не нужно. Нужен кирпич. Там председатель ставит дом для старых колхозников на центральной усадьбе... А эта деревенька-в лесу... Понял! Покупателей я нашел. Из Союза художников... Они уже проект ляпают, говорят, как в Архангельском будет... Правда, далековато от Москвы, но это их вопрос.
- Где?
- На Оке. Мещера.
- Хорошие места, - одобрил Беляев. - Расклад предварительный есть?
- Прикинул. Наварим штук десять.
Пожаров поднялся, прошелся по комнате, затем подошел к письменному столу, полистал Библию.
- Дашь почитать?
- Прочту, дам. Хочешь чаю?
- Нет. Пойду домой. Устал как собака... Никак не пойму, - вдруг сменил тему Пожаров, - куда эти долбоносы танки повели? Жалко чехов. Блеснул луч надежды и... Дегенераты!
- Хуже! - воскликнул Беляев.- Когда же этот концлагерь развалится? Ты посмотри на Политбюро! Урод на уроде, двух слов связать не могут. Все "бабки" на танки угрохали и довольны!
- Чехи же приличнее во много раз нас живут. И если бы не танки, зажили бы еще лучше. Вообще, не понимаю, как можно жить без частной собственности! Нет, соцсистема никогда работать не будет!
Осудив ввод советских войск в Чехословакию, приятели расстались. Беляев сел читать Библию.
На другой день Берельсон притащил на кафедру тезисы доклада, отпечатанные на машинке. Беляев пробежал текст, абсолютно мертвый, и для проформы сделал пару замечаний.
- Не "советские войска", а "доблестные советские". Понятно?
- Понятно, - закивал Берельсон.
- И не "Л. И. Брежнев", а "Леонид Ильич Брежнев". Понятно?
- Понятно! Это проникновеннее, - догадался Берельсон.
- Ну, вот видишь, соображаешь... Ведь в каждом выступлении главное проникновенность, - менторским тоном сказал Беляев.
- Да, пропаганда должна быть понятна массам, - сказал Берельсон.
Беляев видел, что Берельсон врет, откровенно, нагло, так, что и бровью не ведет, и понимал, что тот далеко пойдет во все нарастающей игре в коммунизм.
Положив тезисы в папочку, Беляев направился в партком. Скребнев сидел не в кабинете, а в зале заседаний парткома под портретом Брежнева. Перед Скребневым на столе лежали яркие билеты на детскую Новогоднюю елку. Скребневу было лет сорок и звали его, выучил Беляев, Владимиром Сергеевичем.
Беляев быстро подошел к нему и, не дожидаясь приглашения, сел на стул сбоку.
- Владимир, - и сделал паузу, затем без отчества, но пока на "вы": - я тезисы выступления по вашей просьбе подготовил.
- Молодец, Коля! - Этот сразу же перешел на "ты". А почему, спрашивается? Как старший к младшему?
Скребнев взял текст, пробежал глазами и, как Беляев перед Берельсоном, сделал пару замечаний.
- Здесь вот вместо "коллектив института" - "весь коллектив". Понимаешь?
- Понимаю.
- А вот здесь надо вставить слово "теснее", а то у тебя просто: "сплотимся вокруг Центрального Комитета". Понятно?
- Понятно! Конечно, с "теснее" будет убедительнее!
Довольный Скребнев тут же отпустил.
- Беляев нашел Сергея Николаевича, передал ему оформленные документы на участок. Он мог сам, напрямую, отдать их Скребневу, но субординация не позволяла. Сергей Николаевич сунул бумаги во внутренний карман пиджака и побежал в партком.
В коридоре встретилась Валентина, накрашенная больше обычного. Видимо, накануне выпивала.
- Привет! - сказала она.
- Привет!
- Чем занят?
- Разработкой вяжущих элементов для бесшвейного скрепления блоков под нагрузкой, - сказал Беляев. - Устраивает?
- Нет. Чего не звонишь, не заходишь?
- Дел много.
- Завел себе, наверно, кого-нибудь! - захохотала Валентина, так что затряслась ее огромнейшая грудь, и тронула Беляева рукой ниже пояса.
- Что ты! Некогда, - отшутился Беляев. - В аспирантуру готовлюсь. Да, вспомнил он. - Тут один очень ценный человек спрашивал, нет ли у меня девочек.
У Валентины расширились глаза.
- Что за человек? - спросила Валентина.
- Пожилой еврей.
- Нет, я евреев, тем более пожилых, не люблю. Да у них хвостик с пальчик! - вновь захохотала Валентина.
- Речь не о тебе, - успокоил ее Беляев. - У тебя там в архиве вечно пасутся какие-то бэ.
- Сам ты - бэ! Хорошие девчонки...
- Вот собери мне этих хороших и мы съездим к Осипу...
- Когда?
- Хоть завтра.
- Будет сде! - захохотала Валентина и пошла к себе, покачивая необъятными бедрами.
Студенты бродили по коридору, и Валентина быстро исчезла в их толпе. Из толпы же выплыл Баблоян, инженер научно-исследовательского сектора, заметно пополневший за последнее время.
- Здорово!
- Здорово!
- Нашел я место, - сказал Баблоян. - В Москве, в зеленой зоне. Комар не пролетит, не то, что бутылка! Вот телефон, - добавил он и протянул Беляеву бумажку.
Беляев наплел Баблояну когда-то, что ему нужно место для одного знакомого инженера, сильно пьющего, в каком-нибудь курортном санатории, с присмотром, с курсом анонимного антиалкогольного лечения.
- Сколько? - спросил Беляев.
- Три сотни.
Они отошли на лестницу, где было меньше народу, и Беляев отсчитал Баблояну тридцать червонцев.
- Там знают, что Беляев придет от Сурена Ашотовича.
- Понятно.
С кафедры Беляев сразу же позвонил в это заведение, назвал себя и через минуту другой голос сказал, что его ждут в любое время. Теперь оставалось поймать отца, отвезти и сдать. Нужен был отец, которого неделю уже не было дома.
Наверно, пьянствовал с Филимоновым. Отыскался он лишь на третий день. За это время Беляев успел раздобыть кирпич для Мещеры, побывать с девочками и Валентиной у Осипа, закрыть хоздоговор по своей кафедре и прочитать до конца Ветхий Завет.
Ситуация с отцом была та же, и теми же были возгласы: "Похмели!" Беляев сразу же купил водку, как будто был готов похмелять отца всю жизнь.
- Ты урод и тебя надо выправлять, - сказал Беляев, когда Заратустра набрал форму.
- Да, надо завязывать, - неожиданно просто согласился отец. - Чувствую, еще один такой запой, и я концы отдам.
Он вскипятил чайник и достал бритвенные принадлежности. Он весь зарос седой щетиной. Беляев сказал о санатории. Заратустра положил бритву на край раковины, но она со стуком соскользнула вниз. Он подхватил ее довольно быстро и теперь уже не выпускал из рук, пока намыливал помазком щеки.
- Тебе же лучше будет. Захвати свои переводы.
- Надо, Коля. Душой понимаю, что надо, но...
- Что но...
- Ни поможет, - сказал Заратустра.
- Посмотрим, Отдохнешь, как человек, на лыжах походишь. Там лес. Кормят замечательно.
Отец оперся руками о края раковины и чуть подался грудью вперед, не сводя глаз с эмалевой белизны.
Когда он побрился, то попросил налить еще стопочку, совсем немножко, для храбрости. Беляев незамедлительно исполнил просьбу. Затем отец закурил. Он сидел на табурете совсем неподвижно. Делал частые затяжки. Уже маленький окурок дотлевал в его пальцах и обжигал их.
Отец как бы не замечал этого, затем загасил о край пепельницы. И тут же достал из пачки другую сигарету.
- Я заметил, - сказал он, - что в моей жизни есть закономерная ритмичность...
- Подъемы и спуски?
- Да, что-то в этом роде. - Заратустра обдумал сказанное и затянулся сигаретой, затем негромко добавил: - Одновременный страх - и перед жизнью, и перед смертью.
- Потому, что третьего, самого главного, нет.
Отец посмотрел на сына.
- Чего? - спросил отец.
- Деловой пружины.
- Наверно, ты прав.
- Ты - флюгер своего настроения.
- Флюгер?
- Да.
- Что ж, и это, по-видимому, верно. Но я ненавижу обыденность.
- Живи в экстазе дела. Ты же знаешь языки. Да я тебя завалю работой! Заведись в этой работе. Пей ее и похмеляйся ею.
Отец улыбнулся. Несколько секунд он просидел, глядя на дымящую сигарету. Затем сказал:
- Мне будет ужасно плохо завтра...
- Ничего. Настройся. Переболей. Я тебе книги буду приносить. Да ты не представляешь, куда ты едешь! Ты едешь в фешенебельный отель, а рассуждаешь, как о тюрьме. Будь свободен. Собирай вещи. Все точно так, как в дом отдыха.
- Я там никогда не был.
- Привыкай.
- Ладно, - сказал отец и начал собираться в дорогу.
Беляев молча наблюдал за ним и думал, что, в сущности, отец оставался вечным юношей. Это его постоянный возраст. Он был мечтателем и врагом действительности. И страдает он от недостатка мудрости, которая, обычно, в его годах приходит. Так как жизнь есть прежде всего движение, то и главное в ней - изменение во время движения, собственного изменения - хотелось бы к лучшему, - и изменения окружающих. В связи с движением и изменением происходят переоценки. Может быть, теперь отец займется переоценкой собственной жизни.
Заратустра собрал свой чемоданчик. На лбу у отца выступила легкая испарина, очевидно, оттого, что в квартире довольно-таки сильно топили батареи, или от выпитой водки. На лицо отца легла печаль.
- Ты молодец! - сказал Беляев. - Я думал, будешь упрямиться.
- Чего упрямиться, я не бык, я ведь и сам решил тормознуться.
Отец надел свое видавшее виды пальто. Наверно, он изредка спал в нем или на нем. Когда он поднял руку за шапкой, Беляев заметил, что под мышкой у него большая дыра. Пришлось пальто снимать и Беляев вооружился иголкой с ниткой.
Отец оделся.
- Ну что, все? - спросил он.
- Поехали, Заратустра.
- Ты знаешь, почему я, главным образом, согласился? - вдруг спросил отец. Беляев пожал плечами.
- Из-за тебя, Коля.
Слезы выступили на глазах отца.
- Самое тяжкое в жизни - это разочарование в людях, - сказал он. - Не буду оригинальным, но скажу, что они познаются в беде. Я думал, сначала, ты такой, как все... А ты не бросил меня. Поддержал.
- Это лирика, - оборвал его Беляев. - Пошли!
Отец потоптался на месте, посопел, кашлянул и сказал:
- С Богом!
Глава XI
Новый, 1970-й, год Беляев решил встречать в одиночестве. Он купил маленькую елку. Когда ее ставил, сосед, Поликарпов, позвал его к телефону. Звонил Герман Донатович, расстроенный, сказал, что мать попала в больницу. Утром Беляев купил фруктов и поехал к ней. Мать лежала в гипсе.
- В воскресенье, в два часа дня я пошла в магазин, - сказала мать, с улыбкой оглядывая сына, и продолжила: - хотела купить что-нибудь к обеду. Шел снежок, я не обратила никакого внимания. И вдруг на Арбатской площади, почти около часов, поскользнулась и упала. Чувствовала сильную боль в правом бедре. Для меня было ясно, что со мной случилось что-то серьезное. Милиционер вызвал "скорую", и меня в беспомощном состоянии отвезли в Первую Градскую больницу. В восемь тридцать очутилась на койке в травматологическом отделении. Давление было 240 на 120.
- Вероятно, с испугу?
- Наверно. До того как попасть в палату, мне пришлось ждать очереди в приемном покое на рентген, потом раздеваться, облачаться в казенное белье, и на таратайке я очутилась в операционной, где мне наложили шину - проткнули кость и на иголке укрепили вроде подковы.
- Как твое самочувствие сейчас? - спросил Беляев, оглядывая мать. Несмотря на то, что она лежала в постели, лицо и губы были подкрашены.
- Ничего, - сказала она. - Но вначале была подавлена мыслью, что жизнь каждого человека - нечто такое, могущее каждую минуту оборваться. Гермаша почти каждый день навещает. Все охает. Теперь столько забот пало на него.
Мать задумалась, потом, словно что-то вспомнив, тихо сказала:
- Мы, наверно, уедем.
- Куда? - удивился Беляев.
- Во Францию...
Беляев вздрогнул и не нашелся, что сказать. В этом, разумеется, он не усматривал ничего особенного, но все же его это резануло.
- Ты не рад? - спросила мать.
- Вы вправе поступать так, как вам заблагорассудится.
Мать рассеянно перевела взгляд на потолок.
- Невозможно уехать из этой страны, - сказала она. - Столько мук! Гермаша с ног сбился. На работе у него скандал. Не хотят отпускать.
- А у тебя?
- Я пока молчу. Но предвижу бурю. Исключение из партии...
- Вступишь во французскую компартию, - пошутил Беляев.
- До Франции еще добраться нужно... Говорят, сначала через Австрию, потом через Израиль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46