Но вдруг мне показалось, что она плачет. Да, плечи у неё вздрагивали, лицо она закрыла обеими руками, слёзы просачивались сквозь пальцы, пальцы были мокрые.
И мне стало страшно!.. Никогда, никогда, никогда я у неё слезинки не видел, а ведь нам бывало трудно в Москве - мы там жили в общежитии медицинского института. Ну и пусть плачет, сама виновата! Кто её просил? Но потом я её пожалел, сам чуть не заплакал. Лучше бы она злилась и кричала, как днём, что у меня нет сердца.
Подойти бы к ней... Но я остался сидеть и, снова отвернувшись, сказал маме:
- Фёдор Григорьевич так Фёдор Григорьевич.
Пусть, раз она так хочет. Только чтобы меня он не трогал, меня не касался. Лучше я буду один жить.
Мама слушала и продолжала плакать.
А я не понимал: чего же теперь всхлипывать - сказал же, что согласен.
4
В школу мама сходила.
Не знаю, о чём они говорили с Верой Петровной, только учительница сказала мне, когда начался первый урок:
- Ты, Савельев, поступил очень нехорошо. Ничто тебя оправдать не может, так и знай! Что же это получится, если каждый из нас станет драться, когда у него плохое настроение? Или я тоже начну вас бить, если вы не станете слушаться? А ведь вы часто не слушаетесь... Что тогда получится, Савельев? Кулаками никому и ничего не докажешь. Нужно уметь сдерживаться.
Я слушал её и сдерживался. Вера Петровна всегда так: если начнёт о чём-нибудь говорить, то говорит долго-долго. Одно и то же любит повторять несколько раз, - это для того, чтобы её слова лучше проникали в наше сознание. Ещё она требует, чтобы все её внимательно слушали, смотрели бы ей прямо в лицо, а не шарили глазами по сторонам.
- Ты слышишь меня, Савельев?
- Слышу, - ответил я.
- Хорошо, что слышишь, но только слушать - этого недостаточно, этого мало, - добавила она. - Тебе надо всерьёз подумать о своём поведении и улучшить его. Я была бы рада, если бы ты извинился перед Костей! Это доказало бы, что ты понял, что ты осознал свою ошибку.
Ну уж нет! Ещё чего!..
С Костей мы не разговаривали. Но и не дрались больше. Он не пришёл, когда я его вызвал: я напрасно ждал за сараем, напрасно мёрз. А через Кристепа он в тот же день мне передал, что не может драться - ему нельзя как председателю совета отряда... Не хочет - и не надо. Значит, я победил!.. А лучше бы честно признал, что боится.
Но что Костя!.. Не до Кости мне было.
О н стал жить у нас, переехал со всеми вещами. Одну большую медвежью шкуру повесили на стенку возле маминой тахты, а другую расстелили на полу. Мама жалела, что шкура на полу будет пачкаться и тереться, а он пообещал ещё одного медведя убить, когда понадобится. Ружьё его - двустволку повесили над тахтой, под самым потолком: я не мог до него дотянуться, даже когда подставлял стул, а на стул табуретку. И патроны спрятали в нижний ящик шкафа, а ящик заперли на ключ - нарочно врезали туда замок.
Не очень-то мне нравилось теперь возвращаться домой после школы. Зато утром я его мало видел. Он уходил на работу, когда я ещё спал или делал вид, что сплю. В пять часов он уже дома, а я - на уроках! Хорошо, что наш класс занимается во вторую смену. Боюсь, как бы не перевели в первую с третьей четверти, иногда так делают. Я к нему, когда мы всё же встречаемся, вообще стараюсь не обращаться, а если приходится, то не называю ни "дядя Федя", ни как-нибудь иначе.
Уроки я стал делать больше по вечерам, чтобы можно было сидеть за своим столиком и молчать, не оборачиваться к ним.
Мама - та даже удивляться начала, с чего это я сделался таким прилежным. Эх, сказать бы ей с чего!..
Однажды я вечером пришёл из школы, а они сидят и пьют чай. Мама встала, налила мне в тарелку супу с мясом и картошкой, нарезала хлеба. Потом уселась напротив и принялась расспрашивать: не дрался ли я опять с Костей, не поймал ли новую двойку, не ругала ли меня Вера Петровна. Я ел суп и отвечал ей "да", "нет", а подробно, как раньше, не рассказывал.
Пока я ел, Фёдор Григорьевич поднялся из-за стола и хотел пойти в сарайчик, принести дров, чтобы затопить печку. Уже по два раза приходится топить, вечером обязательно, иначе холодно в комнате по утрам: одеваешься, а зубы стучат.
Мама увидела, что он пошёл к двери, и не дала ему выйти - загородила дорогу.
- Ты куда раздетый? - сказала она строго, как мне иногда говорит. Сейчас же надень телогрейку, иначе я тебя никуда не выпущу!
Как она может его выпустить или не выпустить, когда он в десять раз сильнее её? Но Фёдор Григорьевич послушался - надел телогрейку, а мама поднялась на цыпочки и нахлобучила ему шапку. И только после этого дала пройти.
Он скоро вернулся с большой охапкой, грохнул швырок около печки и стал её растапливать. Пригодилась сухая кора, которую мы подобрали и посушили в духовке.
В печке загудело пламя, ярко светились оранжевым светом дырочки, что проделаны в чугунной дверце для тяги.
Маме нужно было уходить: сегодня она в самом деле дежурила в ночь.
- Перед сном, Женя, выпей молока, - сказала она. - Я оставлю на плите в кастрюле.
И она собралась выйти в сени: молоко у нас там хранится, в кладовке. Здесь оно зимой замёрзшее - твёрдые белые круги. Как растопишь один такой круг, получается целый литр. Мама сразу привозит двенадцать - пятнадцать кругов, чтобы хватило надолго.
Она уже пошла к двери, но теперь Фёдор Григорьевич стал перед ней.
- А ты?.. Ты куда? - спросил он. - Оденься...
- Так я же на минутку! - попробовала мама защищаться. - И не во двор, не в сарайчик, а только в кладовку...
- Всё равно!
Он сгрёб её в охапку, надел телогрейку. Под руку ему попалась моя шапка на гвозде, и он надвинул её маме на самый лоб.
- Вот теперь можешь, иди, пожалуйста, - сказал он и подтолкнул её к двери.
Балуются, как маленькие, честное слово!..
Позднее, уходя уже совсем, она мне сказала:
- Долго чтобы не читать, понятно?.. Федя, ты просто отбери у него в десять книгу.
- А мне сегодня нечего читать, - ответил я. - Буду с вечера делать уроки. Арифметику, русский и рисование...
- Какой изумительно прилежный мальчик! - сказала она.
- И прилежный! А ты лицо закутай как следует. Не знаешь, вечером всегда холоднее. Отмёрзнет нос, и будет он у тебя красный и распухнет.
Я позволил ей себя поцеловать, и они ушли. Фёдор Григорьевич провожал её до больницы, чтоб ей не страшно было в темноте. А я положил на своём столике задачник, раскрыл тетрадь и решил полежать на медвежьей шкуре, на полу, пока его нет. Надо же после уроков и отдохнуть, нельзя же всё время заниматься, заниматься, это даже вредно, сама Вера Петровна так говорит.
Я гладил тёмно-бурую шерсть и тихонько рычал... Был бы Кристеп, мы бы с ним поиграли в медведя и охотника, поборолись бы - кто кого, ведь иногда с медведем приходится схватываться врукопашную. Но Кристепа не было. Спиридон Иннокентьевич, как узнал про его двойку, велел заниматься поодиночке. Задачи мне не у кого было списывать - приходилось самому над ними сидеть, и на уроки у меня уходило больше времени.
Играть сейчас одному мне не хотелось, и я дёрнул напоследок шкуру и поднялся. Открыл дверцу в печке - не прогорели ли дрова. Нет, не прогорели... Но поленья стали гораздо тоньше, они потрескивали и сыпали золотистые искры.
Топить печку - хорошо, только если дрова не сырые. И пока Фёдор Григорьевич ходил провожать, я сбегал во двор, в сарайчик, и притащил несколько больших поленьев. За это время огонь немного приутих. А когда я натолкал туда свежих дров, он спрятался и притаился внизу. Полизал красную кору, полизал белую древесину и снова запрыгал, завыл: у-у-у-у-у... Поленья трещали и плакали - смола с них капала, и капли вспыхивали, когда попадали в огонь.
Чугунная плита наверху раскалилась, стала малинового цвета. Я один раз плюнул на неё, так только зашипело и сразу ничего не стало...
Сидеть у печки было невозможно. Я отодвинулся и смотрел, как горят дрова, слушал, как гудит пламя. Сидеть бы так и не ходить никуда... Надоело!.. Вера Петровна не даёт мне покоя с этой арифметикой! Объяснит в классе, как решать, и обращается сейчас же ко мне: "Скажи, Савельев, ты понял?.. Может быть, ещё раз объяснить? Вот слушай, пожалуйста, повнимательнее..." И для меня одного повторяет всё с самого начала, как будто я уж совсем тупой! Это кому хочешь станет обидно.
Костя Макаров передал мне через Борю Кругликова, что, если я не исправлюсь, они меня как неисправимого двоечника станут обсуждать на совете отряда. Ишь ты, это я перед Костей должен держать ответ! Ему одному назло мне захотелось лучше всех знать арифметику, соображать быстрее всех!
Фёдор Григорьевич долго не возвращался. Здесь до больницы не так-то уж близко. Я рукавом закрыл дверцу в печке и сел к своему столику: мне захотелось почему-то посмотреть ту самую несчастную задачу...
А им, должно быть, весело было в лесу: отцу, сыну и дочери... Они, должно быть, все вместе пошли за грибами в выходной день с утра. Взяли с собой варёных яиц, хлеба, огурцов, чтобы провести там целый день. И отцу не было скучно с ребятами: он шутил, разговаривал с ними... Я представил себе, как мальчик и его сестрёнка бежали впереди, старались первыми посрывать все грибы. А отец в высоких сапогах шагал себе сзади. И замечал все те грибные места, которые они второпях пропускали... Потому-то и собирал больше всех и посмеивался над ними, когда под вечер, на закате, они возвращались домой по лесной тропинке вдоль ручья.
Я прочёл ещё раз задачу и стал соображать...
Сын, наверное, был постарше сестрёнки, повнимательнее, попроворнее. То-то они с отцом, если два их лукошка вместе ссыпать, больше нашли - 175 грибов. И вдруг... Это же так просто! Какой же я дурак, что раньше не додумался! Стоял у доски и хлопал глазами. Вот как надо рассуждать... Всего-то втроём они собрали 200. Наверное, дождь накануне прошёл. Та-ак... Хорошо... Часто им приходилось нагибаться. Спины болели на следующий день... Отец и сын - 175, а сын и дочь - 96... Ну правильно, так оно и должно быть. От 200 отнимем 175 и сразу узнаем, сколько эта малышка собрала, девчонка с игрушечным лукошком. 25 грибов - вот сколько! Ну, а дальше всё пустяки... И чего я там раньше не понимал?!
Тут я сам такую задачу придумал: Кристеп, Костя Макаров и я набили 200 патронов. Кристеп и я - 175 патронов, а я и Костя - 96. Кристеп же всё-таки быстрее меня управляется. Сколько патронов набил каждый из нас вот что спрашивается в задаче. И я теперь сколько хочешь таких могу решить!
В сенях заскрипели обледенелые доски. Пришёл Фёдор Григорьевич. Я хотел ему задать свою задачу: пусть-ка попробует с нею справиться!
Но он на меня не взглянул, а улыбался сам себе. Он, по-моему, вообще ничего и никого перед собой не видел.
Не взглянул - и не надо. Я сел рисовать в альбоме. Мне хотелось почернее нарисовать дым из трубы на пароходе, который встретился нам, когда мы плыли по Лене. Огромный плот, который он тащил за собой, я потом бы нарисовал другим карандашом - коричневым. Я давил, давил на дым, и чёрный грифель сломался.
Это было хуже всего! Когда у меня ломается карандаш, мама мне чинит его. Я сам тоже умею лезвием от безопасной бритвы. Только какое же оно безопасное: я всегда режу себе пальцы, да и некрасиво затачиваю, как будто кто-то грыз кончик карандаша зубами.
Как же теперь, раз мамы нет дома? Я сказал, не поворачиваясь к нему:
- У меня карандаш чёрный сломался... А без него дым как надо не получится.
Он встал с тахты, подошёл ко мне и хотел было взять карандаш и бритву, но передумал:
- Я бы, конечно, поточил - пустяк дело, но лучше самому. Вот как бы ты выкрутился, если бы меня не было дома и мамы нет. Правда, хорошо, когда всё сам?
- Угу, - ответил я.
Я, кажется, ко всему на свете должен привыкать, если всех слушать: маму, Веру Петровну, нашу старшую пионервожатую и просто вожатую... А теперь вот ещё и он! Не будь его, я бы сейчас пошёл к Кристепу - времени ещё мало, спать не скоро ложиться. Но ведь надо, чтобы он разрешил... А к нему не хотелось обращаться. Я делал вид, что читаю. Но в книге ни одной буквы не видел - все строчки сливались. Ничего не мог бы сказать, про что там написано, если бы у меня спросил кто-нибудь.
Но никто не спрашивал.
Дрова в печке прогорели, перестали шуметь, и в комнате было совсем тихо.
На следующее утро Кристеп прибежал ко мне пораньше.
- Наступает сезон... - сказал он. - Сегодня в тайгу отец уходит... В двенадцать часов. Уже оленей с пастбищ пригнали, сейчас во дворе райпо охотники нагружают нарты. Пойдёшь туда со мной, пойдёшь провожать?
- А то как же! Спрашиваешь! Только давай, Кристеп, побудем пока у меня, - предложил я. - Если рано пойдём в райпо, замёрзнем, до конца не сможем там быть. Как?
- Побудем, - согласился он. - Время есть!
Я молчал, Кристеп молчал. Он был совсем не такой, как всегда, он был как семиклассник или восьмиклассник. На всю ведь зиму уходит отец в тайгу, на промысел. Кто без него расскажет про всякие случаи на охоте, про повадки разных зверей, про то, как они воспитывают детёнышей?.. Спиридон Иннокентьевич не отец мне, но я и то жалел, что настал день, когда приходится его провожать. Правда, интересно посмотреть оленей - я их никогда не видел. Но лучше бы Спиридон Иннокентьевич не уходил. Или уходил бы, но ненадолго. Кристеп рассказывал: отец много раз собирался перейти охотиться на ближние участки. Но, когда зима наступает, не может остаться - уходит в дальнюю тайгу.
Так мы сидели и не знали, о чём говорить, чего придумать. Взрослые, когда волнуются или когда у них плохое настроение, они закуривают. Наверное, помогает, раз все так делают. На полке у Фёдора Григорьевича лежали пачки табаку, ещё было несколько коробочек с сигаретами, среди них и начатые. Взять две штуки - разве он заметит? А мне тоже, не только Кристепу, было не очень-то весело в последние дни.
Я предложил ему - давай покурим, и он согласился. Он сказал, что и отец вчера вечером, сегодня утром, до своего ухода, не выпускал изо рта трубку, часто набивал её свежим табаком.
На коробочках была нарисована тройка лошадей, которая скачет прямо на нас. И на самих сигаретах, на тонкой бумажке, такая же тройка, точь-в-точь, только маленькая. А на кончике плотная золотая бумага, для того чтобы табак не лез в рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15