Мы, конечно, медленней шофёра работали, а всё же машина быстрей разгружалась. Работа эта не лёгкая... Поленья толстые, некоторые из них двумя руками приходится хватать, и то не обхватишь. А поленьев, может, тысяча, а может, и ещё больше. Разве сосчитаешь?
Мы хорошо работали, старались, и шофёр больше не ворчал.
Дров в кузове оставалось не так уж много, когда мама пришла. Она пришла не одна. Следом за ней в воротах показался Фёдор Григорьевич.
Я сперва даже не узнал его; он сегодня совсем иначе выглядел: в короткой меховой куртке, в чёрной, а на ногах - белые бурки, обшитые яркой коричневой кожей.
В воротах они остановились. Мама что-то сказала, повернувшись к нему, он ей ответил, и она приподняла руку, точно защищалась. Фёдор Григорьевич засмеялся, и она засмеялась и весело закричала:
- Вот сколько тепла нам привезли! Ну-у!.. Все вместе мы это сейчас, мигом!..
А чего там мигом, когда почти всё разгружено?..
Мы последние поленья сбросили и спрыгнули. Надо было ещё уложить дрова в сарайчик, а то их занесёт снегом, и не найдёшь... Фёдор Григорьевич скинул куртку и остался в одном свитере, поддёрнул рукава, как если бы собрался драться. Они с шофёром не торопясь закурили, потом шофёр достал из кабины гладкую блестящую ручку, завёл мотор, и машина двинулась к воротам. На пушистом снегу остались плотные узоры от её шин.
Вернулась мама. Она успела повязаться платком, нацепила большие мохнатые рукавицы, как лапы у медведя. Она их недавно принесла домой: будет надевать поверх обычных перчаток, когда в холода ей придётся ездить к больным на вызовы.
- Уговор такой - от меня не отставать, - предупредил Фёдор Григорьевич, набрал большущую охапку дров и пошёл в сарайчик.
Мама, Кристеп и я подносили ему поленья. Он их укладывал одно к одному, а ведь поленья неровные. Мы втроём еле поспевали за ним. А сарайчик-то, оказывается, какой большой! Целую машину дров уложили в поленницу, а там ещё столько же места осталось, если не больше.
- Кору вы тоже подберите и посушите её, - посоветовал он, вытирая руки снегом. - Лучшей растопки зимой не найти.
- Вы бы куртку надели, - сказала ему мама. - Простудитесь, придётся вас положить в больницу.
- Я бы с удовольствием, доктор! Лежишь спокойно в палате, за тобой ухаживают, суют под мышку градусник. Хочешь - спишь, хочешь - читаешь, думаешь о приятном. Милая жизнь! Но, к сожалению, ничего такому таёжному волку не сделается. Десятый раз зимую на Севере, ко всему привык.
Но куртку он всё же надел. Мама застегнула ему верхнюю пуговицу, как мне застёгивает, когда я ухожу на улицу. Хоть он и помог нам быстрее управиться, хоть смеялся и шутил, а я думал: зачем он пришёл? То шапку советует какую купить, то с нашими дровами возится - очень ему надо! И мама тоже смеялась и шутила с ним. Один я ничего не видал смешного.
- Дрова привезли вам хорошие, - похвалил он. - Добрый швырок лиственница, сухая...
Швырок?.. Я такого слова никогда не слыхал. Мама заметила, что я удивился, и объяснила:
- Это дрова пилёные и колотые...
- А вот если целые брёвна, то "долготьё" называется, - добавил Фёдор Григорьевич.
- Верно, что швырок, - сказал я. - Сколько мы его швыряли? С машины на землю, ещё в кладовку. Так руки можно отмахать! Но теперь нам на всю зиму хватит, да?
- Нет, что ты... - ответил он. - Не хватит, конечно. Нужно ещё столько и ещё. Зимой, в самые морозы, топить приходится два раза в день, и помногу.
- Ну хорошо... - сказала мама. - Дело сделано, и теперь по всем правилам найма полагается накормить работников плотным обедом. Идёмте...
Я и Кристепа позвал - он ведь тоже работник. Но Кристеп не мог с нами оставаться. Спиридон Иннокентьевич ждал его дома по делу.
Кристеп попрощался, и мы остались втроём.
Фёдор Григорьевич зачем-то надвинул мне шапку на самые глаза и следом за мамой двинулся к дому.
В комнате мама надела зелёный фартук - я у неё такого не видел, достала из комода свежее полотенце. Фёдор Григорьевич погремел умывальником и стал прохаживаться от угла до угла вдоль стены. Мама и меня заставила два раза намыливать руки, а ведь я дрова подносил в рукавицах: руки у меня были чище некуда...
- Вы разрешите мне закурить, Нина Игнатьевна? - спросил он.
- Да, пожалуйста, курите, - сказала она, стоя у плиты.
Вот говорит "пожалуйста", а мне сколько раз объясняла, что в табаке содержится страшный яд и кто курит, тот гораздо меньше проживёт, чем тот, кто не курит.
Фёдор Григорьевич достал из заднего кармана брюк чёрную прямую трубку с блестящим металлическим кольцом посередине. А табак он держал в красном кожаном кисете. Набил трубку, чиркнул спичкой и выпустил изо рта и из ноздрей синеватый дым, целое облако. В комнате вкусно запахло пряным табаком, и я шмыгнул носом, чтобы лучше принюхаться, а мама, конечно, тут же пощупала мне лоб - не простудился ли я.
Но лоб был нормальный, холодный, и она стала накрывать на стол. Поверх голубоватой, с синими цветами клеёнки постелила хрустящую белую скатерть, поставила каждому по две тарелки - глубокую и мелкую, разложила ложки, ножи, вилки.
- Ну, кажется, всё... - сказала она, осмотрев стол. - Всё как в лучших домах. Салфетками, правда, я ещё не успела обзавестись. Прошу, граждане...
Фёдору Григорьевичу она предложила налить спирту из квадратного графинчика. Но он повздыхал и отказался:
- Конечно, полагалось бы к обеду после трудов... Но у меня в половине третьего совещание: приехали люди с участков - из тайги. Неудобно...
Мама у плиты наливала борщ в тарелки, а сметана стояла на столе; надо было самому заправлять борщ. Я взял кусок хлеба, ложка была уже у меня в руках. Но первую налитую тарелку мама пронесла мимо меня - поставила перед Фёдором Григорьевичем. Так, наверно, полагается, когда в доме гость.
Фёдор Григорьевич попробовал борщ и прищёлкнул пальцами. Борщ был что надо! Мама купила однажды несколько банок консервов. И капуста, и картошка, и помидоры, и морковка, и свёкла - все овощи такие вкусные, как будто их только что сорвали с грядки. Всякому понравится. Особенно когда здесь всё это не растёт.
Я ел и молчал.
А Фёдор Григорьевич тоже ел, но успевал рассказывать, как он впервые приехал сюда десять лет назад с геологической партией. Целых два года они бродили в тайге, вдали от жилья... Мошкара их жрала - и не сожрала; в речке на переправе они тонули - и не утонули; пожар в тайге их захватил, но они сумели выбраться. У них проводник был старый якут - все тропы в тайге знал и мог вывести геологов в любое место, куда им понадобится.
Мама слушала его будто внимательно, но мне казалось, она думает о чём-то другом. Она катала хлебные шарики и время от времени поглядывала на Фёдора Григорьевича, и тогда он замолкал на секунду и не сразу продолжал; как они самостоятельно отправились в поиск, заблудились и старик проводник еле-еле отыскал их в каменном лабиринте, в каких-то горах - они называются Токко...
Борщ мы доели как раз в то время, когда проводник уже нашёл их группу и повёл обратно, на базу экспедиции. Мама убрала со стола глубокие тарелки и подала второе - котлеты с картофельным пюре. Когда и котлет не стало, Фёдор Григорьевич достал трубку и кисет, хотел набить её табаком, но тут взглянул на наш будильник:
- О-о!.. Мне пора, к сожалению...
Мама непременно хотела, чтобы он ещё выпил чаю с её пирогом сладким, но Фёдор Григорьевич покачал головой и поднялся. Конечно, взрослым всё можно. Можно из-за стола вставать, когда обед ещё не кончился...
- Нет, спасибо, - сказал он маме. - В другой раз, Нина Игнатьевна, а сейчас никак не могу. Перед совещанием мне надо материалы посмотреть, подготовиться к выступлению. Предстоит небольшое сражение...
Но уходить ему, кажется, без пирога не хотелось. Ведь человек, когда торопится, одевается быстро, не держит в руках полушубок, не говорит:
- Значит, Нина Игнатьевна, я вам позвоню в больницу. Вы у себя будете?
- У себя. До шести вечера я у себя или в лаборатории. Но меня позовут, я предупрежу.
- Хорошо. Только... вы не забудете наш уговор?
Она ему ответила почему-то очень тихо:
- Нет. Не забуду.
На прощание он и мою руку потряс, наклонил голову, чтобы лоб не расшибить о косяк, и перешагнул через порог. Мама вернулась к столу.
- Он разве болен? - спросил я.
- Болен?.. Фёдор Григорьевич?.. Нет. А почему ты вдруг так решил?
- Чего же тогда звонить в больницу?
- По делу, - коротко ответила она.
Я замолчал и только теперь заметил, что мамина тарелка с борщом осталась почти нетронутой. Значит, так, поболтала ложкой, хотя работала наравне с нами и сама хвалила борщ всякий раз, когда открывала новую банку и готовила его. И котлету не доела...
- Ты что же? - сказал я. - Меня всегда заставляешь есть, даже когда я нисколько не голодный, а сама?.. Сама почему?.. Я в другой раз тоже не буду, как бы ты ни заставляла!
Мама посмотрела на меня и потёрла пальцами лоб.
- Женя, мне с тобой надо очень серьёзно поговорить. Рано ли, поздно ли...
Ну, опять!.. А я-то вчера удивлялся, что она мало говорит про двойку, и радовался, что так вышло. Мама, значит, на сегодня перенесла... И я уж убедился: если "серьёзно поговорить", то ничем не поможешь, всё придется выслушать, хотя я и заранее знаю, что она скажет.
Я вздохнул и сказал:
- Ну давай...
Мне жалко её стало - так она волновалась. Всё время причёску взбивала рукой, и на лице у неё выступили красные пятна, и на шее красные пятна. Нет, она, наверно, не про двойку... Про что же? Уж начинала бы...
- Ты знаешь, Женя, что я осталась одна, когда тебя ещё на свете не было?
Я молчал, слушал. Конечно, знаю. Она же сама рассказывала мне, что мой отец очень крепко её обидел, они поссорились, он уехал, и с тех пор они не встречаются, не пишут друг другу писем. Она мне рассказала про это, когда я начал ходить в школу и спросил у неё, почему мы с ней только вдвоём, а не так, как другие ребята. Тогда я ещё спросил: а из-за чего они поссорились так сильно, что не могут помириться? И мама сказала: "Он не хотел, чтобы у нас был ты". Ну, раз он не хотел, чтобы я был, и никогда потом не хотел увидеть меня, узнать, как я живу, - я тоже не хотел больше про него узнавать. Чего же мама опять о нём вспоминает?
- Да... Мы с ним расстались как раз за полгода до тебя. А теперь тебе уже десятый... И мне тридцать один. А женщине очень трудно одной. Ты этого, конечно, не можешь понять, а я-то знаю. - Она отодвинула от стола стул и обеими руками опёрлась на спинку. - Я... я выхожу замуж. Фёдор Григорьевич - он будет жить с нами. Он очень хороший человек, ты и сам убедишься в этом очень скоро. И для тебя это будет хорошо. В доме нужна мужская рука. Со мной ты совсем разбаловался.
Она говорила, я молчал.
Вот о чём она - "серьёзно поговорить". Я не понимал: почему же это мама долго была одна? А я?.. Мне, например, никого не надо. Мне и с ней было хорошо. Я думал, что и ей хорошо со мной. Оказывается, нет. Она сейчас ждала, что я отвечу. Хотела, чтобы я сказал: пускай, ладно... Пусть он живёт с нами. А я не мог этого сказать! И всё... Фёдор Григорьевич и без того мне не нравился, а тут ещё он отнимает у меня маму. У меня ведь никого, кроме неё, нет. Ни бабушки, как у других ребят, ни тётки, ни дедушки. Зато Фёдор Григорьевич теперь будет! Вовка, мой товарищ в Москве, рассказывал, у него был чужой отец. Это ещё хуже, чем совсем без отца жить!
- Что же ты молчишь? - спросила она. - Что ты молчишь?
Я смотрел на неё, прямо ей в глаза, и не мог сказать ни одного слова. Если начну, обязательно расплачусь. А расплакаться я не хотел. И так у меня какой-то комок подкатил к горлу. Да и что там: если скажу "не надо, не надо нам никого", разве она послушается?
- Говори же! - крикнула мама.
Красные пятна у неё на щеках и на шее всё не проходили.
- Мамочка!.. - закричал я. - Мамочка, не надо нам никого, никого не надо, мамочка! Я тебе всё буду делать и дрова сам сегодня сложил бы, мы с Кристепом сложили бы! Не надо!..
И я заплакал, больше не мог сдержаться.
Мама заговорила, что у меня нет сердца, и я нисколько её не жалею, и что она сама виновата: всегда о себе забывала, думала только обо мне, не то что многие другие женщины, которых она знала.
Так она говорила долго, незнакомым голосом, хорошо хоть не кричала больше, а я продолжал плакать. Потом она замолчала и посмотрела на будильник.
- Отправляйся в школу, время... Гадкий ты и злой, бессердечный! Никогда бы я не подумала, что у меня может быть такой сын, а вот есть...
И сама тоже начала одеваться.
В комнате горько и отвратительно пахло его трубкой.
Я не стал дожидаться ни её, ни Кристепа, пошёл один. Лучше бы и совсем один был. Что ж, если он ей дороже, чем я, пусть! Пусть как хочет... Это ничего, что в поезде, в самолёте и на пароходе мне полагается только полбилета. Возьму и уеду. В суворовское училище. Форму буду носить. Исправлю по арифметике двойку и узнаю у кого-нибудь, куда нужно обращаться... Если бы война была, я бы к партизанам в лес ушёл. Пусть она тогда не одна живёт! Но суворовское училище далеко, и войны нет. Я попрошу, чтобы меня поместили в интернат для тех, у кого родители на всю зиму уходят в дальнюю тайгу.
- О-оу!.. - окликнул меня сзади Кристеп. - Постой! Почему дома не ожидал меня?
Я оглянулся, подождал его, и мы пошли вместе.
Говорить Кристепу, какая у меня большая беда? Или не говорить? Он разве поймёт? Но я решил сказать. Друг он мне. И не мог же я один обо всём об этом думать!
Когда я решился сказать, было уже поздно начинать - мы как раз подошли к школе.
На уроках я не слушал, о чём говорила Вера Петровна, как отвечали ребята, которых она вызывала. Не до них мне было... Ещё только утром, утром я не знал ничего, думал, что буду жить, как жил... Снежки лепил, чтобы пулять ими в Кристепа, дрова мне хотелось сгружать с машины... Совсем это недавно было, а кажется, очень много времени прошло с тех пор так у меня всё перевернулось. И я даже не знаю, что сегодня вечером будет, не то что завтра или через неделю. Теперь-то я припоминал... Когда мы только-только приехали в Ыйылы, мне мама рассказывала, что встретилась с нашим попутчиком, с которым мы летели из Якутска. Он приходил к нам в больницу навестить товарища. "Настоящий полярник", - сказала она про него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15