В руках она держала что-то завернутое в несколько одеял живое, глазастое, черноволосое, дышащее.
- Вот, - сказала она, - мы приехали... Ну, как ты? Ждал?
Вера Михайловна бегала вокруг нее и около меня, растерянная, ничего не понимающая:
- Как же это, Наташенька! Как? Ведь вместе в Порт-Артуре лежали! Рожали вместе, и я ничего не ведала... Как же назвала-то ее?..
- Назвала? Да никак, Верочка, не назвала. Вот вместе... Вместе с ним решим... Если не забыл... Может, Надюшкой?..
- Надя, Надежда - это хорошо! Ой как хорошо, Наташенька! согласилась Вера Михайловна.
- Почему ты молчала? Почему? Я же писал тебе! - бормотал я, не веря тому, что все это не сон и не сказка.
- Не сердись, - сказала Наташа. - Я просто... Просто очень много думала...
ГОД 1961-й
Вечером я вел Любу из детского сада. Мне нравятся эти походы: по утрам - в детский сад, по вечерам - обратно. Я привык к ним давно. Когда-то вот так же мы совершали их с Надюшкой.
- А как Надя ходила в детский сад, когда она большая? - удивляется сейчас Люба.
Хорошо вот так идти по московским улицам и отвечать на такие вопросы.
- А мама вот и не знает, что ты приехал, а я знаю! - говорит Люба.
- Нет, мама знает.
- Все равно я раньше! Ведь ты за мной пришел! А не мама и не Надя.
Сырой весенний воздух совсем не по-московски свеж.
И светло, и чирикают воробьи, и купаются у парапетов тротуаров голуби - купаются в лужах по соседству с колесами автобусов и машин. И спешат люди, и машины, и мигают огни светофоров, и все суетно, обычно, весело вокруг.
- Надя тоже была такая же маленькая, как ты, - говорю я.
- А я уже большая.
- Значит, Надя была такая же большая, как ты. Но знаешь, как она любила детский сад? Даже по воскресеньям хотела, чтобы мы шли в детский сад...
Люба молчит. Потом заговаривает о чем-то постороннем. Вдруг сообщает:
- Я тоже люблю детский сад.
Она явно хитрит: понимает, почему я молчу, и произносит эти приятные слова специально для меня.
- Ну уж так и любишь?
- Люблю! Правда, люблю!
Не знаю, помнит ли она, что было год назад. Слезы начинались в семь утра, когда Люба просыпалась, а в половине девятого, когда мы приходили в детский сад, они превращались в откровенный рев. Я выкручивался как мог, потихоньку удирал, а вечером... Вечером узнавал, что Люба почти весь день провела не в группе, а в комнате заведующей и "звонила" по телефону по очереди "то папе, то маме".
А путь в детский сад? Ох, что это был за путь! Люба падала на мостовую, била ногами по асфальту и кричала на всю улицу: "Пусть лучше меня съедят любые злые собаки, чем я пойду в этот детский сад!"
- Я тоже захочу в воскресенье идти в детский сад, - говорит мне сейчас Люба. - Как Надя! Вот увидишь. А воскресенье когда?
Я отвечаю Любе, когда будет воскресенье.
Потом спрашиваю:
- А про Гагарина ты все знаешь?
- Не Гагарин, а Юрий Алексеевич Гагарин! - поправляет меня Люба.
...Я думаю о детстве - своем и нашем детстве. О детстве и юности, которые, может быть, не похожи на детство и юность наших сегодняшних ребят. Но и в непохожем есть похожее. Помним ли мы всё?
Мы идем сейчас с Любой по улице и даже по проспекту - он называется сейчас именно так, - но ведь когда-то его не было. А было шоссе, и мы приезжали сюда кататься на лыжах или просто гулять. Мы! А какими мы были в те годы? А потом мы шли по этому шоссе на фронт - ведь нынешний проспект был самой что ни на есть прифронтовой полосой. И мы шли по этой полосе, шли, шли вперед, но какими мы были?
Мы идем с Любой по Ленинградскому проспекту - широкому, зеленому, беспокойному. Мы идем с Любой, а я думаю о Надюшке. И о Наташе. Хорошо, что она собиралась удрать пораньше домой.
Люба уже спала. Наташа позвонила час назад:
- Не сердись, но у меня партком. Никак, никак не могу!..
Называется, удрала пораньше. Но я не сержусь. Я бы и сам так... Я жду ее.
Мы сидим вдвоем с Надюшкой.
- Папочка, а потом?
Мы сидим долго-долго и говорим о прошлом. О том, как все это было в сороковом, и в сорок первом, и позже. Об этом можно говорить без конца.
- А теперь иди занимайся, - советую я Надюшке. - Пока мамы нет.
- А потом ты мне еще расскажешь?
- Расскажу...
- Пойду повторять пройденное.
- Ты, наверно, этого не понимаешь, - говорю я, - но без пройденного трудно понять настоящее. Так что повторение пройденного...
- Я знаю, о чем ты, - перебивает Надюшка. - Вот там сегодня в Шереметьеве кубинцев встречали. Один из них очень хорошо выступал. Мы, говорит, повторяем то, что сделали вы, - революцию. Нам легче, говорит, чем было вам, потому что мы идем по вашему пути... Ты ведь об этом?
- И об этом, Надюш. А я смотрю, ты совсем выросла. Ну, иди!
Теперь Надюшка занимается, а я жду Наташу.
Наконец звонит телефон. Наверно, она!
- Позовите, пожалуйста, Надю, - серьезным мужским баском произносит трубка.
- Сейчас. Надюш, тебя.
Надя говорит с кем-то по телефону.
- Папочка, это Игорь. У него... У него... отец болен... Можно, я к нему сбегаю?..
Я киваю.
- Игорь, я сейчас приду, - бросает она в трубку. - Да, да, сейчас. Мне разрешили...
Надюшка уже б дверях.
- Подожди, - говорю я. - А как его фамилия?
- Чья?
- Да этого Игоря?
- Баринов, а что? - недоумевает Надюшка. - Ты же знаешь!
Ну конечно, имя его я слышал и фамилию слышал. Среди других. Мало ли, сколько их там в Надюшкином классе. Но как же я не подумал прежде...
- Ты не знаешь, брат у Игоря был? - спрашиваю я. - Старший брат?
- Конечно! - удивляется Надюшка. - Я, по-моему, тебе говорила. Он погиб на войне, в Берлине. Саша. Ты не помнишь?
- Помню. Помню. Ну, иди, иди! - тороплю я Надюшку. - И в случае чего, позвони мне. Хорошо?
...И вот - Наташа. Она входит усталая, бледная и, наверно, с головной болью, и все равно такая же, как всегда. Такая и еще лучше.
- Ну, здравствуй! - говорит она. - Теперь - здравствуй!
1953 - 1964 гг.



1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34