Армия Рыбалко успела. Мы - не успели.
Девятого мая свободная Прага ликовала:
- На здар! На здар! На здар!
Теперь, кажется, всё. Войне конец.
Но опять:
- По машинам!
- Куда? Зачем? Куда?
- В горы!.. Там немцы!..
- Какие немцы, когда все кончилось?
- Нет, еще не кончилось...
Да, еще не все кончилось. Десятого, и одиннадцатого, и двенадцатого, и тринадцатого мая мы прочесывали горные леса. Большая группировка немцев пыталась уйти из Чехословакии к американцам. Бои возникали невзначай и невзначай кончались. Мы транспортировали пленных на сборные пункты.
Четырнадцатого мая - последний легкий бой и последняя партия пленных. Это не всенародный праздник. Но войне теперь действительно конец.
Конец! Я хотел поздравить Наташу, но сейчас для этого только один путь - письмо. На войне нас разделяли километры, сейчас - разделяли страны. Наташа осталась в Германии, мы - в Чехословакии. Вновь передвижение. Они в Чехословакии, мы - в Австрии, под Веной. Пока мы с Макакой писали на наших машинах лозунги ("Русские прусских всегда бивали! Русские дважды в Берлине бывали!", "Мы победили по праву! Слава Родине нашей! Слава!"), они пересекли австрийскую границу. А мы? Краска еще не высохла на наших машинах - команда: "Садись!" Мы едем в Венгрию.
- Дай деньга! - Первыми нас встретили цыганята.
Пожилой цыган наигрывал на скрипке "Золотой огонек" и "Катюшу".
А цыганята плясали вокруг наших машин, забирались на колеса и подножки:
- Дай деньга! Красавец, дай деньга! За победа дай!
"Милый!
Поздравляю тебя с днем рождения. Очень, очень поздравляю! Как мы давно не виделись. Даже не верится, что кончилась война. И она еще, наверно, не кончилась: сегодня мы уезжаем, очень далеко, на другой конец нашей страны. Если ты читал "Цусиму", то будешь знать, где я.
Я вспоминаю наш последний разговор и твои слова: "Давай распишемся". Милый мой чудак!
Может быть, мы и увидимся. Я не пишу тебе главного, самого главного для меня и тебя. Наверно, ни к чему это сейчас...
Будь здоров и береги себя! Пусть все будет хорошо. И - не сердись!
Обнимаю.
Н."
ГОД 1946-й
И надо же случиться такому! Три года, и опять - тот же госпиталь, на той же Стромынке, и Гурий Михайлович тот же, и сестра Верочка - Вера Михайловна. Словно и не было этих трех лет, не было фронта и Берлина, и Праги, и победы. И меня там не было. И Вера Михайловна не покидала нашего хирургического отделения. Только лицо у нее другое - не ее: она, видимо, горела. Потом пластическая операция... Я не спрашивал.
И палата у меня другая. Такая, о которой я мечтал тогда, в сорок третьем. И в общем облике госпиталя есть что-то иное, еще не совсем мирное, но и не военное, как тогда. Раненые не свежие, а с застарелыми бедами, и много просто больных - суставы, опухоли, переломы, вывихи, аппендициты, грыжи.
- И надо ж, опять левая. Как тогда! Смотрите, Гурий Михалыч.
В лице Веры Михайловны - чужом, незнакомом лице - появилось что-то спокойное, уравновешенное. И все же она прежняя - ладная, добрая. И ее большие руки быстро орудовали над моей ногой, снимая перевязку.
- Так, так, голубчик. Поверни. Вот так, - говорил Гурий Михайлович. Зря, зря не дался. Тогда надо было резать... А теперь некробиоз явный. Еще, голубчик. Еще поверни. Так. Да... Посмотрим, что можно сделать. Посмотрим. А делать что-то придется. Ишь как прихватило...
- Ногу я не дам! - сказал я довольно решительно.
- Не о ноге речь, об осколках, - успокоил меня начальник отделения. Плохо. А там видно будет, видно. Запустил. Зря запустил, голубчик. Так и до некроза недалеко. Слышал такое - гангрена? Так вот...
- Ты уж слушай Гурий Михалыча и терпи, - советовала сестра.
- Я терплю...
Вера Михайловна протерла ногу спиртом. Сделала укол пенициллина. Опять забинтовала - теперь широким бинтом.
Она проводила меня в палату. Коридор тот же, и столик, где я чертил графики. А цветов прежде не было. Сейчас - на всех окнах. И окна открыты, не пришторены. Во дворе среди голых деревьев качались на ветру электрические лампочки. Блестел снег - его много здесь, больше, чем на московских улицах. Даже на лавочках огромные белые шапки.
- Погулять бы!
- Не надо, больной! Не надо! Пока температура - лежать...
- А тогда всех больных ранеными называли, - вспомнил я.
- Привычка, - согласилась Вера Михайловна. - Ко всему привыкаешь. Ложись, ложись осторожнее. Вот так...
Странно, конечно, что я опять вижу Веру Михайловну. А разве не странно, что судьба опять привела меня в тот же госпиталь! Жизнь готовит подчас самые странные встречи. Встречи, которых не должно было бы быть по всем законам здравого смысла. И - неожиданные совпадения, как часто встречаются они в жизни! Куда чаще, чем в книгах...
- И давно вы опять здесь? - спросил я, когда сестра поправила на мне одеяло.
- Второй месяц.
- На каких же фронтах были?
- Под Ленинградом, в Прибалтике, потом на Втором Белорусском, а когда там кончилось - на Дальнем Востоке. Мукден, Харбин, Порт-Артур.
Она улыбнулась почему-то виновато, лицо ее зарделось:
- Вот изуродовали... Как раз в Маньчжурии, когда у меня уже... Зато вот сынок у меня растет. Такой славный мальчик - Вовочка...
Она сказала это так, как может сказать только женщина, мать. Мать, прошедшая войну не только как воин, солдат, а и как женщина... А ведь это не одно и то же!
- Сколько же ему?
- Да вот уже два месяца! Пойду кормить сейчас... Я ведь тут рядом живу...
В палате нас четверо. Двое, наглухо забинтованных, после пластических операций. Старшина и младший сержант. Они лежали, погруженные в одни и те же мысли: что будет с их лицами.
- Сын на меня был похож как две капли воды, говорили, - произнес один. - А теперь как же? Глупо получается...
Второй утешал не то соседа, не то себя:
- Конечно, всяко выходит, но, говорят, и ничего получается. Не так уж безобразно. Вон у Верочки ведь ничего. Женщина - и то терпит. А потом что нам - люди семейные. За бабами не бегать.
У третьего - суставной ревматизм и еще, кажется, плохо с сердцем. Лицо и ноги отекали, по ночам он стонал, без конца повторяя: "Дьявольщина! На войне хоть бы хны, а тут все болячки повылезали!"
Моя койка у окна. Окно выходило не во двор, а на противоположную сторону - в какой-то узкий переулок. Скрипел снег. Утром скрипел. Днем. Вечером. И ночью. По переулку вдоль забора шли люди. Влево и вправо. Обрывки слов и скрип, скрип, скрип. Сегодня на улице морозно, и за окном скрипело весь день. Вчера была оттепель. Капало с крыш и булькало в лужах. Дворничиха трижды посыпала песком скользкие места и брюзжала на прохожих: "Работать дайте! Не видите! Посторонитесь!"
Скоро вторые сутки, как я лежал здесь. Только вторые, а сколько впереди. Наверняка наши успеют доехать до Курил. Курилы - это где-то далеко. А матери надо позвонить завтра. Попросить разрешения у Гурия Михайловича и позвонить. А может, и Ксении Павловне - самому? Нет, пусть лучше мать. Она может съездить и узнать все подробнее. Ведь домой Наташа, конечно, пишет. И ничего не могло случиться - война с Японией давно кончилась. Но почему же мои письма с ноября не доходили до нее? И что это: "Адресат не значится"? И почему она сама молчала? С ноября. Ноябрь. Декабрь. И вот теперь - январь...
Комсоргом я стал вскоре после гибели Саши. Иметь штатного комсорга нам не полагалось, и потому формально меня зачислили на должность адъютанта замполита. Это было еще полбеды: капитан почти не беспокоил меня поручениями. Но поскольку я был освобожден от занятий и прочих солдатских повинностей, как только возникала необходимость найти человека для нового дела, вспоминали меня:
- Пусть заодно...
Так, в Пилишчабе, под Будапештом, нам срочно потребовался почтальон. Полевая почта оказалась далеко, в восемнадцати километрах. Я стал заодно почтальоном. Каждое утро на велосипед - и за почтой. Впрочем, мне это даже нравилось: письма, адресованные мне, я прочитывал на два часа раньше.
В Пилишчабе мы жили в огромном каменном сарае, жили и спали тесно, почти по-фронтовому. Не было помещений для столовой, для занятий.
Но вот в октябре нас перевели в Пилишварошвар - довольно большое селение городского типа, и выделили сразу несколько домов.
- Хорошо бы теперь оборудовать Ленинскую комнату, - сказал замполит.
- Да, чтоб солдаты могли и отдохнуть, и развлечься, и поработать над повышением своего уровня, - поддержал замполита майор Катонин.
Надо так надо. Несколько дней мы приводили в порядок помещение, приобрели радиоприемник, шахматы, шашки, немного книг и журналов, повесили лозунги. Все остались довольны.
- Ну, а заведовать Ленинской комнатой, пожалуй, лучше всего тебе, сказал замполит. - Поскольку мы от занятий тебя освободили... Кстати, майор согласен. Я договорился.
Так я стал комсоргом, адъютантом, почтальоном, заведующим Ленинской комнатой.
- А койку свою сюда поставь, - посоветовал замполит. - При хозяйстве и спать удобнее.
Я было обрадовался. И в самом деле, перед сном, когда прозвучит отбой, приемничек можно покрутить! И самостоятельность - полная!
В первую ночь мне разбили только одно стекло. Виновника я не обнаружил и наутро. Прежде чем ехать за почтой, отправился к старшему местному полицейскому. Он оказался весьма любезен, быстро понял, что к чему, и через десять минут прислал мне стекольщика.
- До ночи хорошо будет, прочно будет. Ночью не знаю, как будет. Выборная борьба! Кто как борется. Бандиты житья не дают! Зови опять меня. Завтра зови. Да я и сам приду.
Стекольщик оказался словоохотливым и отлично говорил по-русски. Во время первой мировой войны был у нас в плену, женился на русской, и даже дети, мол, у него по-русски говорят не хуже, чем по-мадьярски.
- Может, не обязательно опять побьют? - засомневался я.
- Побьют, побьют, - утешил меня стекольщик. - Пока выборы не кончат, бить будут.
В Венгрии проходила предвыборная кампания. Десятки партий - крупных, мелких и вовсе ничтожных - вели не очень понятную нам борьбу. Социал-демократы и социалисты, аграрники и консерваторы... Сами мадьяры говорили нам, что реакционные партии тесно связаны с англичанами. Английские представители в союзной контрольной комиссии, находящейся в Будапеште, не стеснялись присутствовать на предвыборных собраниях консерваторов и аграрников и руководить в открытую их борьбой против Коммунистической партии. Чтобы подкрепить свою деятельность против коммунистов, реакционеры взвинчивали цены. И правда, цены росли в Венгрии не по дням, а по часам. На прошлой неделе килограмм сахара стоил 18 тысяч пенгов, сейчас - 25 тысяч. Два дня назад за обычную иголку я платил 100 пенгов, сегодня она уже стоила 120. Коробок спичек - 200 пенгов. Тетрадка плохой бумаги - 600. Сапожная щетка - 800... В суматохе предвыборных страстей появились какие-то ночные бандитские шайки. Убивали коммунистов, наших солдат, грабили, насиловали. Уже несколько ночей подряд наш дивизион поднимали по тревоге: мы выезжали то в Пилисанто, то в "родную" нам Пилишчабу, то в Дьендьеш. Арестованных и найденное оружие сдавали в полицейское управление.
И вот теперь еще эти стекла!
Полночи я не спал, ожидая, когда, по уверению стекольщика, в окно вновь влетит булыжник. Но вокруг было на редкость тихо. И вдруг уже под утро я услышал спросонья какой-то шелест у окна и голоса.
Я вскочил, зажег свет. Одно из окон было заклеено бумагой со стороны улицы. Стекло цело. Что это значит?
После окончания войны у нас отобрали трофейные автоматы. Взяв карабин, я вышел на улицу. Пусто. Над домами еле-еле занимался рассвет. Я подошел к окну и увидел на нем плакат. Так вот что шелестело! Плакат приклеен прямо на стекло. Сорвать его, - но что там на плакате? В темноте не видно. Подожду до утра.
Через час, ни свет ни заря, появился мой знакомый стекольщик:
- Как спалось, господин солдат?
Я показал ему на окно:
- Что это за плакат?
Стекольщик прочитал, улыбнулся:
- О, это консерваторы! Они пишут, что, кто хочет, чтобы Красная Армия оставалась в Венгрии, пусть голосует за коммунистов. Это не страшно. Слабая партия, ей не верят. - Стекольщик хитро блеснул глазами.
- А удобно снять? - спросил я, показав на плакат. - Свет загораживает.
- Удобно, - сказал стекольщик. Он засмеялся и сам сорвал плакат. Пусть знают, что им не удастся загораживать свет.
Теперь мы встречались со стекольщиком почти каждое утро.
Плакаты появлялись на окнах не часто. Чаще приходилось вставлять стекла.
После окончания выборов обстановка действительно стала поспокойнее. Я уже готов был блаженствовать на всех своих постах, как неожиданно на меня свалилась новая беда.
- Придется тебе принять склад, - сказал майор Катонин. - Раз уж мы тебя освободили...
- Но, товарищ майор, а где же кладовщик? Я...
- В том-то и дело, что проворовался кладовщик! Убрали мы его.
- Но я...
- Ничего, ничего, справишься. Там ведь и работы не так много. Для кухни отпустишь продукты на весь день - и гуляй.
И я гулял. Утром, чуть рассветало, я бежал на склад отпускать продукты. Потом - в Ленинскую комнату. Потом - на велосипед и за почтой. Потом... Самое страшное было ночью. Когда звучала команда "отбой" и весь дивизион ложился спать, я отправлялся на склад. Зажигал свечу и перетаскивал на весы мешки с сахаром и крупой, буханки хлеба и ведра с маслом. Я перевешивал их, сверяя вес с накладными. Это была ужасная работа человека, не доверяющего самому себе...
И вот, казалось, пришло избавление. Пришло в начале января, как самый лучший новогодний подарок:
- Мы уезжаем на Родину! На переформировку!
Прощай, Венгрия! Прощай, склад! Прощайте, мои многочисленные обязанности! Наконец-то! Я хочу быть солдатом, самым обычным солдатом, который дежурит на постах и спит в казарме вместе со всеми. Я хочу вставать по "подъему" и ложиться с "отбоем". Я очень хочу повышать свою боевую и политическую подготовку...
Ночью перед отъездом я почувствовал озноб. Мне было холодно, и только нога моя, все та же левая нога, неприятно чесалась и горела. Нога побаливала и раньше, но такого, как сейчас, еще не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34