- Угощайся!
И мы угощались. Я хлебал пустой кипяток, в лучшем случае дожевывал с ним оставшийся от своей дневной пайки хлеб. Шкипер смачно поглощал хлеб с салом, а потом с вареньем.
- На ночь-то много вредно, - замечал он при этом.
И верно, более основательно Сидор Кузьмич при мне не ел. Обед он готовил и съедал днем, когда мы работали.
За три вечера я уже привык ко всему, спокойно выносил вечернюю пытку и даже не сердился на Сидора Кузьмича. Тем более что по-своему он был прав: свое он ест сам, и я довольствуюсь своим. Хватит того, что он дает мне кипяток и ночлег. Огорчало другое.
Я пытался уговорить шкипера обменять сало и крупу на мои почти новые кожаные полуботинки и отцовский полушерстяной шарф. Шкипер не соглашался.
- А у меня нет ничего. Чего у меня есть? Только что себе.
Что было у шкипера, я видел: и сало было, и крупа нескольких сортов, и ящик с горохом килограммов на восемь - десять под койкой.
- Так я вам вещи даю, хорошие, - пытался убедить я Сидора Кузьмича. А прошу совсем немного. Ну сала кусочек да кило крупы или вон гороха. За ботинки или за шарф - за что хотите.
Вещи я захватил специально, пообещав матери, что обязательно выменяю на них продуктов. Ведь все же я буду работать в порту, а тут должны найтись желающие.
Но шкипер жался.
Сегодня был последний вечер моей корабельной жизни. Еще ночь, завтра с утра часа на три работы - и можно домой.
- Ну так как, Сидор Кузьмич? - опять спросил я, когда мы напились чаю, а хозяин еще и поел.
Шкипер вроде подобрел:
- Ну покажи-ка, что там у тебя?
И полуботинки и шарф он видел и вчера и позавчера, но сейчас я опять протянул их Сидору Кузьмичу:
- Смотрите, ведь правда хорошие.
Сидор Кузьмич пощупал шарф и даже посмотрел его на свет коптилки, взвесил на руке один ботинок, словно его интересовало не столько качество, сколько вес, и когда я был уже окончательно убежден, что дело выйдет, вдруг изрек:
- Нет, не пойдет. Продуктов не дам. Деньгами хочешь?
Планы мои рушились. Видно, придется завтра по пути домой заехать на Центральный рынок и купить что-нибудь на вырученные деньги.
- А сколько вы дадите?
- Полторы сотняги, - прикидывал шкипер. - Да уж так и быть - две.
Не соглашаться? Я представил себе, как вернусь домой в нашу комнату, где уже давно стоит железная печурка с отводной трубой в окно, растоплю ее и, пока мать на работе, приготовлю что-нибудь вкусное: например, наварю каши из пшеницы, если удастся раздобыть пшеницу на рынке, или картошки, а лучше - кормовой свеклы, ведь она в два раза дешевле картошки, и, значит, ее можно наменять или купить, если я просто продам полуботинки и шарф, в два раза больше.
Я стал прикидывать: килограмм картошки стоит сейчас на рынке сто рублей - сто двадцать, а килограмм свеклы - пятьдесят. Значит...
- Чего молчишь? - переспросил Сидор Кузьмич. - А то ведь как хочешь!
- Я согласен...
- Ну и ладно. Давай спать. А завтра...
Наутро чуть свет я ушел на разгрузку. Сидор Кузьмич еще спал. "Пусть спит, забегу потом", - решил я.
С баржами мы покончили только к двенадцати часам. Я не пошел в столовку, а вернулся на "Альбион" и спустился в шкиперскую каюту.
- Сидор Кузьмич, мы все разгрузили. Вот я и пришел, чтоб...
- Ну?
- Так деньги... Деньги вы мне должны...
- Не разыгрывай! - ухмыльнулся шкипер. - Деньги я тебе, как договорились вчера, так и отдал.
- Как - отдали?
- Ты что ж это, второй раз хочешь с меня содрать, шкура! - закричал Сидор Кузьмич. - Так я в таком случае милицейского покличу сейчас. Эвон чего захотел!
...Я шел пешком в сторону Москвы. Ветер, резкий, порывистый ветер, нес по плохо очищенному асфальту снег. Я шел вдоль сугробов, по обочине шоссе, подставляя лицо ветру и снегу, и ни о чем не думал. Уже позади осталось село Никольское, и мост окружной железной дороги, и завод Войкова, и троллейбусный парк, и развилка, и метро "Сокол". Сколько я шел - час, два, три? Десять, пятнадцать километров?
Москва лежала в сугробах. Снег на крышах, на мостовых, на тротуарах. Его почти не убирали теперь, его лишь приминали шины колес и гусеницы танков, ноги немногих москвичей да сапоги солдат, уходивших на фронт. Дела на фронте шли хорошо. Немцев здорово саданули под Москвой. Все Подмосковье было усеяно разбитой вражеской техникой, трупами немцев.
По Ленинградскому шоссе и дальше по улице Горького шли войска. Они пробирались по узким проездам мимо ежей и надолб, баррикад и зенитных установок. Город лежал в холодном зимнем тумане - огромный, словно замерший. И смотрел прикрытыми глазами зашторенных и просто забитых фанерой окон. И мигал еле заметными синими щелями автомобильных фар. И дышал паром редких прохожих, которые двигались по улицам как тени мрачные, сутулые, почти не похожие на людей.
Домой я пришел, когда уже почти стемнело. Не раздеваясь, сел около холодной печки.
Вернулась со службы мать, сама растопила печь и принялась что-то готовить на скорую руку.
- Уж не заболел ли ты?
Может, я и в самом деле заболел?
- Нет, - сказал я. - Просто немного устал.
Про продукты и вещи она не спросила. И то хорошо.
Несколько ночей подряд я кричал во сне.
- Что случилось? - недоумевала мать. - Может, тебя какие-нибудь бандиты, воры напугали? Кричишь почему-то о жуликах, вскакиваешь, мечешься и, прости меня, - она покраснела, - непристойно ругаешься...
ГОД 1942-й
Во Владимирские казармы, которые находились где-то между Колхозной площадью и Каланчовкой, мы попали глубокой ноябрьской ночью и сразу же растворились в разношерстной и разновозрастной компании штатских призывников, чем-то очень напоминавшей мне героев картины "Путевка в жизнь". Я видел эту картину до войны, в кинотеатре Повторного фильма.
Тем более удивительно, что уже наутро какие-то мудрые люди в форме отобрали из этой черно-серой массы команду в сто пятьдесят стриженых юных голов, да еще, как выяснилось, с "высшим" - семи-девятиклассным образованием, вывели ее во двор и сказали:
- Ста-но-вись!
Мы не были еще обмундированы. В кармане моей штатской телогрейки, купленной накануне призыва по промтоварной рабочей карточке, лежало письмо, которое мне надо было бросить в почтовый ящик. Угольничек с адресом полевой почты я написал только что - ночью, в этих казармах, на нарах, и для меня все это имело величайший смысл. Письмо состояло из нескольких фраз: "Я теперь тоже в армии. Скоро сообщу тебе номер своей полевой почты... Домой больше писать не надо".
Когда прозвучала первая команда, я сунул руку в карман. Как здорово, что я написал это письмо! Все правильно!
Словно в подтверждение моих мыслей, лихой лейтенант выкрикнул подряд еще две команды:
- Под-рав-няйсь! По од-но-му рас-счи-тайсь!
Мы с таким усердием выполняли эти команды, что лейтенант как-то сразу скис и произнес уже менее официально:
- А теперь, ребята, постройтесь-ка справа по четверо, в затылок. Вот так, так, хорошо, - добавлял он по ходу нашего сложного построения. Только в затылочек надо, в затылочек, а не в лицо...
Не сразу, но наконец все уразумели, что к чему.
- Н-н-ап-р-ра-в-во! Ша-гом арш! - бодро выкрикнул он.
Колонна дружно побрела к воротам, а затем по переулкам.
На улице довольно холодно. Ботинки наши вразнобой скрипели по заснеженному асфальту, спотыкаясь о бугры и колдобины. Все уже привыкли к тому, что сейчас не до уборки улиц. Прошлой военной зимой снега в Москве было куда больше, чем теперь.
Шагая вместе со всеми, я смотрел по сторонам в поисках почтового ящика. Смотрел и отмечал в уме: вот справа ящик, вот дальше, слева, еще один, потом еще слева и опять справа. Но выйти из строя было нельзя. Я утешал себя мыслью, что опущу письмо чуть позже. Ведь не может же быть, чтобы мы не остановились.
- Вот хочу спросить вас, - прозвучал рядом со мной удивительно вежливый голос.
Я невольно посмотрел на соседа слева. На общем фоне нашего пестрого построения он выглядел довольно забавно: приличная шуба, меховая шапка, тупоносые коричневые штиблеты. И лицо очкастое, нежное, почти детское, с наивным, несколько растерянным выражением.
- Хочу спросить, где я вас мог видеть? Что-то очень знакомое. Вы не занимались случайно в Доме пионеров?
Я-то не занимался! Ну конечно, занимался, и не один год. Со дня открытия! Только когда это было - до войны. Вот уже сколько времени я не ходил в Дом пионеров. Товарищей некоторых встречал, а в Доме не был.
- А знаете, я позавчера еще был. Знал, что в армию, ну, не выдержал пошел, - сказал мой сосед несколько виноватым тоном. - Я тоже с открытия занимаюсь там, с тридцать шестого года. Только в студии художественного слова. Вы, конечно, знаете, что там есть такая студия? Тоже на третьем этаже...
Я слушал своего соседа, и от его слов веяло чем-то бесконечно далеким, детским.
Курский вокзал. Он такой же, как все, - людный, бестолковый, гудящий, как растревоженный улей. Но сейчас он еще и другой, как и все вокзалы. Здесь люди ждут и прощаются - возможно, навсегда. Да, не все, кто уезжает, возвращаются. И многим из тех, кто возвращается, неизвестно, что ждет их завтра.
- По ва-го-нам! - подгоняла команда.
Мы уже в теплушках. И нас никто не провожал. Хорошо!
Нас было сто пятьдесят. Сто пятьдесят московских мальчишек, которые уже давным-давно жаждали подвигов и рвались в бой, чтобы сокрушить ненавистного врага. Того самого, которого мы ненавидели с детства. Мы готовы были к этому с первых книжек о революции, о гражданской войне и о Павлике Морозове. Мы готовы были к этому с заметок "Пионерской правды" о событиях в Абиссинии и Испании. Мы созрели для этого в дни боев на озере Хасан и Халхин-Голе... А потом настал год сорок первый. Сколько же можно ждать!..
Нас привезли в маленький подмосковный городок, вернее - на окраину его, привели в обычное школьное здание, помыли в бане, проверили, нет ли у нас вшей, потом обмундировали и объявили:
- Теперь вы курсанты школы АИР. Школы артиллерийской инструментальной разведки. Будете учиться.
- А сколько учиться? - робко произнес кто-то из нас, и я вдруг увидел, что это был тот самый очкастый мальчишка из студии художественного слова, с которым я говорил по дороге. Задав вопрос, он деловито протирал очки о подол гимнастерки.
- Сколько потребуется! - сказали нам.
Мы не знали, что такое школа АИР. Не знали, что такое артиллерийская инструментальная разведка. Мы, прошедшие, как нам казалось, сто наук и тысячу надоевших школьных дней, оказалось, и не ведали самых простых, примитивных истин. Например, той, что пушка может точно поражать цель лишь с позиции, которая имеет точные координаты. Не говоря уже о том, что, прежде чем эти цели должны быть поражены, их надо засечь... И что для определения координат артиллерийских позиций, для засечки вражеских целей есть целая наука, целая служба, которой мы ныне предаемся как будущие деятели артиллерийской инструментальной разведки, то бишь мозговых сосудов бога войны!..
В этот день я бросил в почтовый ящик письмо, так и не опущенное в Москве. И хорошо, что бросил. На следующий день я уже не сделал бы этого и, наверно, переписал бы письмо. На следующий день нам сообщили наш точный почтовый адрес. Адрес был ужасный - предательски гражданский: Ногинск, Московской области, почтовый ящик...
Рядом со школой стоял лес. Настоящий, сосновый. Тихо, как провода, гудели высокие деревья. Белки, перелетая с ветки на ветку, стряхивали на землю снег. Толстые снегири - красивые, румяные, словно от мороза, прыгали по насту, лениво отдыхая после каждого прыжка. И осматривались по сторонам, и чистили перышки, и неохотно взлетали в воздух, завидев нас.
Мы ходили в этот лес ежедневно. За спинами карабины, теодолиты, стереотрубы, буссоли, противогазы. На ремне полные подсумки. На ногах лыжи.
В общем, не прогулка, хотя в лесу и хорошо.
Нас было сто пятьдесят курсантов в одинаковой военной форме. Сто пятьдесят гимнастерок, штанов и шинелей. Сто пятьдесят серых зимних шапок-ушанок из искусственного меха. Триста ботинок, обмоток и рукавиц. У нас было пять учебных классов, десять спален, сто пятьдесят коек. И сто пятьдесят характеров.
- Что за народ! - удивлялся начальник школы капитан Катонин, бывший некогда преподавателем консерватории. - Все творческие индивидуальности!
И в самом деле мы были индивидуальностями. Одни из нас любили почитать на сон грядущий, и утром, в шесть часов, их с трудом поднимали с коек. Другие дремали на занятиях, потому что, видите ли, всегда поступали так прежде на скучных уроках. Третьи... Впрочем, были среди нас всякие: и книжники, и лунатики, и маменькины сынки, и чистюли, и крикуны, и скромники, и вегетарианцы, и чудаки, и любители "справедливости", а в общем - хорошие парни!
Первый удар по индивидуальностям был нанесен Уставом внутренней службы, который мы познавали изо дня в день теоретически и практически. По крайней мере, гауптвахта наша, или, говоря проще - "губа", не пустовала, а наряды вне очереди сыпались как из рога изобилия.
Второй удар, и не менее существенный, - солдатской кухней, которая начисто стирала все вкусы, будила аппетиты и ежедневно манила нас счастливой возможностью отправиться в наряд именно к суповым котлам и в столовую вместо дежурства у поста No 1, поста No 2 и поста No 3.
Наконец, третий удар последовал не сразу и со стороны, откуда его меньше всего ждали, - со стороны здравого смысла. Оказалось, что здравым смыслом, в общем-то, обладают почти все индивидуальности. Со временем индивидуальности стали понимать, что иметь замечания хуже, чем их не иметь, а не получать наряды вне очереди лучше, чем их получать, что спорить с командиром глупо и что лучше сидеть на скучных занятиях в классе или прокладывать теодолитный ход в местных лесах, чем загорать на "губе"...
Поняли, может быть, и более важное. Если ты действительно хочешь на фронт, то наберись терпения, не хнычь, а неси-ка спокойно солдатскую ношу и жди. Что же касается солдатской ноши, то она состояла у нас из карабина, саперной лопатки, противогаза, теодолита, буссоли или стереотрубы последние кому что положено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34