Спрашивать у кого-либо было бессмысленно, но наивная мысль встретить в потоке ревущих и стонущих машин Наташу не покидала меня. Я всматривался в открытые кузова грузовиков, в дверцы фургонов, в окна редких штабных легковых машин, пока мне навстречу не попался легковой "газик" и меня не окликнули.
В "газике" сидели Катонин, Буньков и еще какой-то подполковник. Я, кажется, растерялся, не зная, как обратиться к самому младшему по званию старшему лейтенанту Бунькову. Комбат, наверно, почувствовал это и спросил сам:
- Ну что там у тебя?
Я передал ему данные, но, видимо, они уже не требовались.
- Отправляйся к лейтенанту Соколову, - приказал он, - и скажи, что есть команда собираться. Мы ждем вас в Низинах к девятнадцати... - Буньков посмотрел на часы: - Впрочем, к девятнадцати тридцати. Дуй! И добавь: большие события готовятся...
Темнело рано. Над Подлесьем еще только опускались сумерки, а жители деревни - их было немного - уже плотно задраивали окна. Маскировочными шторами, у кого они были, а чаще просто тряпками и одеялами. Окошки в хатах небольшие. Много ли на них надо!
К шести часам, когда я вернулся к нашим и передал Соколову приказ комбата, казалось, в деревне уже настала глубокая ночь. Слепы и глухи дома, пуста улица. Только темные молчаливые фигуры часовых маячат у наших машин.
Постепенно все зашевелилось, ожило. Захлопали двери хат, заскрипели сапоги и ботинки, задвигались и заговорили люди, завозились у машин шоферы. Не ахти как много имущества в нашей батарее - все может легко уместиться на солдатских спинах и плечах, - и все же надо его погрузить.
Мы собирались в Низины, где располагался штаб дивизиона.
И может быть, именно потому, что дорога всегда радует солдата, а сборы всегда немного хлопотны, никто из нас - ни офицеры, ни часовые, ни мы, таскавшие к машинам технику и "сидоры", - не заметили того, что следовало бы заметить или хотя бы услышать.
Сначала слева от деревни, там, где мы еще вчера работали на передке, взмыло в небо несколько сигнальных немецких ракет. Они осветили ничейную землю - нейтральную полосу и окопы нашего переднего края и нечастые здесь наши огневые позиции. Затем немцы открыли стрельбу из минометов и легких орудий, и мы тоже не обратили на это внимания, пока первый снаряд не ударил по Подлесью. Удар пришелся по одной из хат - к счастью, пустовавшей. Она поначалу вся вздрогнула в дыму разрыва, а потом затрещала, заскрипела досками и бревнами и рухнула правым своим боком.
- Всем оставаться на местах! - приказал Соколов. - Моторы заглушить! Петров и Ахметвалиев со мной!
Они побежали дворами к передовой.
А через десять, самое большее пятнадцать минут мы уже были в окопах второй линии обороны и отстреливались от наседавших немецких автоматчиков. Немецкая артиллерия стреляла через наши головы по деревне. Подлесье горело. Хорошо хоть - мы видели это своими глазами, а потом и комвзвода подтвердил, - что шоферам удалось под огнем вывести из деревни наши машины. Иначе бы...
Замысел немцев понять было трудно. Мысль о наступлении их, заранее подготовленном и обдуманном, отпадала, поскольку наступала, и только на нашем, весьма малом участке плацдарма, в общем-то, небольшая группа автоматчиков, поддержанная артиллерией. Не было ни танков, ни броневых машин, ни мотоциклов. Немцы смяли, видно, с помощью артиллерийского огня наш передний край, заняли его окопы и теперь оттуда вели огонь по нас. Может быть, эта атака имела психологический смысл? Или на нас наступала какая-то окруженная группа противника, хотя и это было маловероятным: немцы шли оттуда, где проходила линия их обороны, где стояли их огневые позиции, которые мы засекали все минувшие дни.
Но о замыслах немцев сейчас никто не думал. Нам было не до того: несколько раз немцы пытались подняться из окопов, а артиллерия наша, как назло, не переносила огонь на эти окопы, а стреляла куда-то дальше в глубь вражеской обороны.
К счастью, и вражеская артиллерия била не по нас, а продолжала садить по деревне. Деревня полыхала так ("Как там жители? Как наш незадачливый хозяин со своими ребятами?"), что в наших окопах было светло. И не только в наших. В свете пожара мы ясно видели каски немцев и их автоматы.
По ним мы и старались вести огонь. Я делал это почти наугад, хотя очень старался. И вообще карабин, считал я, малоудобная штука для боя. Может быть, правда, если ты снайпер... А так - какой же здесь прицельный огонь, когда и немцы черт знает где и самому не выглянуть как следует из окопа (гитлеровцы строчат по брустверу так, что только пули жужжат ж-ж-ик, ж-ж-ик, ж-ж-ик!), а тут еще надо без конца перезаряжать карабин.
Рядом со мной Саша. Он по левую руку, а левее от него и правее от меня - бойцы-пехотинцы. У них автоматы, и я завидую им: как ловко они стреляют.
Немцы, кажется, чуть приутихли. Даже каски их не видны в окопах. Может быть, всё? Кончилось?
Но не успел я так подумать, как Саша дернул меня за плечо:
- Или мне мерещится, или очки... Гляди! Гляди! Чепуха какая-то!
Я взглянул вперед. Нет, это была уже не чепуха. Немцы неловко выскакивали из окопов и, чуть пригнув головы в касках, шли прямо на нас. В руках - автоматы, фигурки немцев чуть покачивались, но шли уверенно...
Мне показалось, что я сейчас совсем один и все эти фигурки движутся не на наш окоп, а именно на меня. Сколько же их? Кажется, я насчитал двенадцать, но потом сбился, занятый уже другим. Я выбирал себе цели. Карабин мой лежал неудобно, и я поправил его, ловчее упер в плечо и стал наводить мушку на выбранную фигурку. Все делал так, как когда-то на учебных стрельбах.
По окопу прозвучала команда:
- Не стрелять! Ближе! Пусть ближе подойдут!
Я ничего не видел, кроме выбранной цели. А она шла и шла теперь на мою мушку. Я даже не думал, почему немцы не стреляют. Они шли с автоматами наперевес, без единого выстрела.
А фигурка, моя фигурка, все приближалась. Каска, сдвинутая на самый лоб, шинель с оторванным куском полы, чуть приподнятый погон на одном плече, ремень автомата - я видел теперь все так ясно, что боялся: палец мой сейчас нажмет курок. Но я выжидал. "Подожди! Подожди! Еще!.."
И тут я, кажется, все же не выдержал. Еще раз примерил на мушку фигурку немца - нет, теперь уже фигуру - и нажал курок.
Меня поразило все. И то, что немец, мой немец, вскинул автомат и, выставив вперед колени, почему-то упал на спину. И то, что одновременно по нашему окопу прозвучала команда "Огонь!", и вражеские автоматчики заметались по полю, падая, вставая и вновь падая. И то, что строчивший рядом со мной пехотинец крикнул мне: "Ловко ты его из карабинчика!" И то, что Саша, сначала вроде изумленный, а потом восторженный, хлопнул меня по шапке и, уже припав к своему карабину, без конца повторял: "Ведь это ты его! Вот не думал! А ты его уложил! Уложил!"
Немцы ползли и бежали назад, а я уже не стрелял, не мог, а искал своего. Неужели я его убил? А может, он просто упал? Может, он бежит сейчас назад? Или, может, он только ранен и ползет к своим? От одних этих мыслей мне стало жарко и одновременно холодно, и я уже запаниковал, вглядываясь в бегущих и ползущих назад автоматчиков. Где же он? Я уже тосковал, что не вижу его, этого фрица. Где? Не он. А может, этот? И этот не он. И не этот. И не...
Наконец я увидел его. Увидел среди тех, кто остался лежать на поле. Почему я раньше смотрел на других, которые бежали и ползли, которые спасали свою жизнь, а не на этих, у которых нет уже ничего - ни своих окопов позади, где можно укрыться, ни нас, люто их ненавидящих, ни дома, ни своей "великой Германии", ни своего фюрера, который подвел, ох как подвел их! Впрочем, им уже все равно...
Я узнал его по тому, что было всего ближе к нам, - по подметкам сапог. В зареве пожара они блестели. И по месту, где он падал навзничь. Уж что-что, а это место я помнил: и бугорок справа, с торчащей сухой травой, и клочок снега перед его сапогами, и темное пятнышко - от старой воронки, рядом с этим клочком.
Немцы отступили, но отступили не в свои, а в наши окопы.
- Приготовьтесь! Сейчас пойдем в атаку! Но предупреждаю, осторожнее!..
Это слова нашего лейтенанта Соколова. Такой же приказ отдает своим пехотинцам стоящий рядом с ним капитан.
Я никогда не участвовал в атаках, но сейчас все предстоящее кажется пустяком. После того, самого главного, что случилось. Этот немец лежит. Я смотрю на него, а он лежит.
И вот мы уже вылезаем из окопов. Саша поправляет очки. И пехотинцы поднялись. Среди них я вижу Володю и Макаку. А где Шукурбек? Ах вот он. Оказывается, Шукурбек был не слева, там, где Саша, а справа. Там еще пехотинцы. Значит, нас много. И очень много!
Соколов - между мной и Сашей. В руке у него пистолет. Мне кажется, что рука его чуть дрожит, или он просто спотыкается на неровном поле.
- У них гранаты, не беспокойтесь, - говорит он на ходу Саше.
- У кого? - переспрашивает Саша.
- У пехотинцев...
Немцы молчат. И окопы их, наши окопы, будто замерли. Только по-прежнему горит за нами Подлесье, впереди, в глубине немецкой обороны, нет-нет вспыхивают сполохи огня.
Мне кажется, что лейтенант Соколов придерживает нас, пропуская вперед пехотинцев.
- Не спешите! Медленнее! Не спешите! - бросает он на ходу.
Но мы уже все равно рядом с окопами. Немцы открывают огонь, но довольно чахлый. Крики "ура" ("ура" кричу и я) заглушают их выстрелы.
Пехотинцы действительно бегут впереди нас. Они уже в окопах. Слышны крики и выстрелы, когда мы подбегаем туда. Саша скатывается в окоп. Он хлопает какого-то немца по голове прикладом. Стреляет Соколов. Рядом со мной ни одного немца. Только наши пехотинцы, и Соколов, и дальше Саша. Других наших я не вижу. Некогда. Я пытаюсь пробраться по окопу туда, куда стреляет Соколов, - там немцы. Их двое. Но вот уже один падает, а другого валит кто-то из пехотинцев.
- Всё! - говорит Соколов, снимая шапку и вытирая рукавом шинели лоб. Волосы его растрепаны, и я вижу, как горят его глаза.
- Я сначала ему в лицо попал карабином, - говорит Саша, протирая очки, - а потом уже выстрелил, когда он упал. А он поскользнулся. Понимаешь, какая чепуха!
Это Саша - о немце, через которого мы перешагиваем.
Окопы взяты. Первая линия обороны восстановлена, и пехотный капитан уже отдает приказание своим бойцам.
- А этих, - он показывает на трупы немцев, - уберите куда-нибудь в сторону. До завтра. А ты, Егоров, с Костериным в санчасть. Немедленно!
Соколов собрал нас всех. Посмотрел на часы:
- Пора. А ну побыстрей!
Мы покидали окопы. И, как назло, опять начала действовать артиллерия. И немецкая, и наша.
- Ложись! - приказал комвзвода и схватился за ухо.
- Что с вами?
Я лежал рядом с Соколовым и увидел его руку - всю в крови.
- Ерунда. Молчи!
Мы так и не добрались до второй линии нашей обороны - до тех окопов, откуда стреляли по немецким автоматчикам.
Вокруг рвались снаряды и мины. Наши, немецкие - не сообразишь. Огонь с двух сторон.
- Передай влево: ползком к окопам! - крикнул Соколов, опять придерживая ухо. - Быстро!
Я выполняю его приказание, сам комвзвода отдает ту же команду тем, кто находится справа от него.
Теперь мы ползем, пробираясь мимо трупов немцев, ползем по чуть подмерзшей, но все равно сырой земле.
Разрыв! И еще разрыв! Я нагнул голову, хотя оба разрыва были позади. Кажется, что-то треснуло, обдало горячим, и еще спина - словно бритвой кто-то прошелся по моей спине.
Но мы уже опять ползем. И окопы рядом.
Обстрел прекратился. Мы отряхнули с шинелей грязь, встали на ноги, как люди, и направились левее все еще дымившегося Подлесья в лесок, где нас ждали машины.
- Что у тебя со спиной? А ну снимай шинель! - Соколов все еще придерживал одной рукой окровавленное ухо (видимо, осколок задел его).
- Ничего, - бормотал я, подчиняясь не столько здравому смыслу, сколько приказу.
- Ты посмотри на свою шинель и на телогрейку! - говорил Соколов. Снимай, снимай всё, гимнастерку тоже. Ты же ранен, черт тебя возьми!
Я ранен? Шинель, и телогрейка, и гимнастерка, и нательная рубаха в самом деле были разодраны. Но почему ранен?
- Приедем в Низины - немедленно в санбат! - сказал Соколов, когда ребята протерли мне спиртом спину (жгло, но я терпел) и забинтовали всего - и спину и грудь.
И то ли от возбуждения, то ли от необычности происходящего я вдруг выпалил Соколову:
- Меня в санбат, а сами!
- Ну знаешь! - только и сказал лейтенант. И даже, кажется, смутился. - У меня ерунда, чуть ухо задело.
Его как раз тоже перевязывали.
- И у меня ерунда, товарищ лейтенант, - не веря своим словам, выпалил я. - Ни в какой санбат я не пойду. Не пойду!
Мы ждали больших событий. И, конечно, были нетерпеливы. Не хватало именно сейчас попасть в медсанбат! К счастью, я избежал этого, несмотря на доводы Бунькова. Избежал потому, что рядом был наш комвзвода лейтенант Соколов. Он, хотя и рычал на меня, сам был в таком же положении. Если мне осколок снаряда прочертил неглубокий шрам на спине, то ему такой же осколок отхватил кусок правого уха.
И он и я отделались перевязками в своем дивизионе.
Каждый день мы выходили на работу, а иногда и по два-три раза в день, и каждый вечер разочаровывались, поскольку ничего необычного на нашем участке фронта не происходило. Обычное совершалось ежедневно, и к нему мы уже привыкли, как это ни странно, быстро. Обычное - лазанье по передовой, иногда под немецким обстрелом или бомбежкой, недосыпание, принимавшее хронический характер. Все это, правда, возмещалось другим, чего мы не видели до приезда на фронт: обильной едой, ибо под руками всегда были трофеи, в том числе и живность. Ничейный брошенный скот так и просился в руки. А для некоторых, и для Володи особенно, еще и "фронтовой нормой". Норма же эта была весьма прогрессивной. Перед выходом на задание можно было получить и стакан, то есть двести, или полстакана - в случае, когда вместо водки наш хозвзвод обзаводился чистым спиртом.
Выходя ежедневно на привязку огневых постов и наблюдательных пунктов артиллерии, определяя координаты пунктов и постов нашего дивизиона, боевой порядок которого менялся за эти декабрьские дни не раз, мы и не предполагали, что участвуем в том, что в той или иной мере будет решать исход войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34